После того, как инстаграм ограничил количество знаков в комментариях до неприлично мизерного, мне пришлось эмигрировать со своими текстиками в телеграм. Попробую обжиться тут!
Вчера ходила с подружкой в оперу (на «Аиду» Верди). Подружка предупреждала, что декорации будут о-го-го, но когда я увидела, что ребята построили какие-то невероятные сооружения, имитирующие антураж Древнего Египта, у меня отвисла челюсть. Ужасно захотелось сделать фотографию, а нельзя! Фото- и видеосъемка запрещена. Ну, думаю, ничего, запомню все глазами. Просидела так весь первый акт, а во втором не выдержала: решила тихонечко достать телефон и сделать одну мааааааленькую фотографию. Как только я смахнула шторку телефона на режим камеры, мой сосед слева, черный мужчина зрелого возраста, грозно постучал мне по плечу пальцем. Я обернулась, а он, как в мультике, несколько раз покачал пальцем влево-вправо, мол, а-та-та! Не фотографируй!
Такое развитие событий меня и раздосадовало, и развеселило. Я решила, что больше не буду раздражать мужчину, убрала телефон в карман. Но все-таки мне было непонятно, почему он решил пресечь мою маленькую попытку похулиганить. В антракте я решила с ним поговорить.
Спрашиваю:
— Мистер, почему вы так отреагировали? — Потому что это запрещено! — Ну и что, никто же не видит. — Это не важно. Запрещено! Я хожу в этот театр каждую неделю, и я точно знаю правила. — Для вас важны правила? — Да, правила очень важны.
Вообще мой сосед в процессе беседы оказался дружелюбным и приятным человеком, просто в непривычной степени принципиальным и чопорным. Я даже его зауважала. Не сразу; сперва я была на него раздосадована, но быстро отошла. Объективно говоря, ситуация выглядела так: ему не понравилось нарушение правил, и он нашел в себе смелость вмешаться. Меня вот нужно довести до белого каления, прежде чем я решусь подойти к нарушителю порядка и сделать ему замечание; иногда мне проще закатывать глаза, цокать и вздыхать, чем высказать свое недовольство прямо и смело.
После спектакля я размышляла о том, что я, вообще-то, иногда втихаря пренебрегаю правилами. Если мне кажется, что это не беспокоит других людей, то я могу втихаря сфотографировать сцену или съесть конфету в бесшумной обертке. Я в этом даже нахожу какое-то удовольствие, мол, ха, не поймали! Не уверена, что это хорошо, но вряд ли уже это когда-нибудь поменяется.
Мне в последние дни стали попадаться мемы с Моргенштерном, где он что-то говорит про контракт с дьяволом. «Ну, – думаю, — бывает; наверное, решил отдохнуть; накрыло жестче, чем ожидалось, вот и наснимал абсурдных кружочков в телеграм, а народ веселится».
Эта история все не шла у меня из головы. Я заволновалась и решила зайти к Алишеру на страничку в инсте, узнать, как у него дела. А там он в последней публикации написал о том, что провел год в тяжелой депрессии, переживает страх появляться на людях, что ходит к психотерапевту и что ему тяжело вести концерты.
Меня от этого текста разом накрыло огромной волной воспоминаний о доковидных годах. На секунду возник флешбек: я еду на электричке в Девяткино и слушаю, как в подкасте Поперечного Алишер очень лично рассуждает об амбициях и достигаторстве, и беседа кажется лечебной — я тоже рефлексирую вместе с ребятами.
Почему-то мне всегда люто нравились треки Моргенштерна. Мне очень хотелось показать людям крутой мелодический оборот в «Кадиллаке», но так, чтобы они не раздражались от матерных слов с сексуальным подтекстом (меня ни слова, ни подтекст совершенно не беспокоили). Поэтому я похулиганила и переложила «Кадиллак» на струнный квартет. План сработал, на ютубе до сих пор время от времени пишут, что очень красиво звучит.
Мы с Моргенштерном — одногодки, и в мои 22-23 года это почему-то было для меня ориентиром и маячком. По сути, парень очень хорошо делал свой «рэп за пять минут», трудился и добился большого призвания, и меня ужасно вдохновляло наблюдать за его успехами. Я думала, вот, сейчас еще немножко поработаю, и это принесет свои плоды! И ведь принесло.
Как ни странно, публикация о том, какой у Алишера был тяжелый год, меня тоже невероятно вдохновила и растрогала. Моргенштерн был и остается в моем понимании единственной российской «звездой», которая дает наблюдать за всей своей жизнью, а не только за ее успешно-успеховой частью. Другого такого искреннего чувака, который бы так открыто менялся, косячил и переживал, я не знаю.
Вот бы он поскорее выбрался из депрессии и почувствовал себя хорошо.
В прошедшем году у меня нарисовалось неожиданно тяжелое испытание — у меня случился сильный кризис в отношениях с родственниками. Думаю, поводом к началу кризиса стал наш переезд в Америку. С одной стороны, это совсем далеко, большая разница во времени, неудобно общаться. С другой стороны — сложное, неоднозначное, во многом сакрализованное отношение многих россиян к США после холодной войны, «Брата-2», санкций и фраз про «западные ценности».
Задним числом я понимаю, что ту кучу проблем и обид, которые накопились между нами, нужно было решать в первые годы, как я выпорхнула из родительского гнезда. Тогда было самое время строить новые отношения по типу «взрослый ребенок — взрослые родители». Этого не получилось: меня опьяняла свобода и возможность принимать самостоятельные решения, очень увлекала работа и любовные взаимоотношения, ужасно манили деньги. Было не до того. Когда мне исполнился 21 год, я только-только доковыляла до личной терапии, немного разобралась с тем, как жить жизнь, а спустя 3 года уже уехала из страны. С войной началась новая эпоха, в которой политические взгляды стали играть важную и болезненную роль в отношениях между людьми, политические вопросы стали мировоззренческими; тут мы тоже не смогли найти общие ценности. Короче, момент был упущен. Я жалею, что так вышло.
Весь год я чувствовала, что мои внутренние опоры шатаются и ломаются. Часть расшатала я сама, например, умотала за океан без возможности видеть близких друзей. Часть сломались под грузом всего ужасного и несправедливого, что происходило в России и в мире (мое мнение — 21-й век становится зашкаливающе жестоким и турбулентным, я вообще не так себе его представляла еще пять лет назад). Меня так потрясла смерть Алексея Навального, что я не вспоминаю конец февраля и март, потому что мне становится физически плохо; других периодов жизни, которые я бы старалась не вспоминать, у меня нет.
При всем этом, парадоксально, но я почти перестала нервничать. Я бы сказала, что чувствую себя гораздо спокойнее, чем когда-либо. Мне кажется, что чем больше моих самых больших страхов и тревог воплощаются в жизнь, тем мне спокойнее. У меня даже появилось странное чувство, что мне вообще все по плечу; опреки моим ожиданиям, это чувство больше похоже на приятное равнодушие, чем на эйфорию. Еще в этом чувстве «все по плечу» точно поучаствовала Америка — мне тут очень спокойно.
Осенью у меня случилось наваждение: меня впервые увлекли судьбы композиторов. Раньше меня не интересовало ничего, кроме самой музыкальной ткани, а теперь все резко поменялось. Я увидела, что такое война и репрессии (привет, Мийо, Шенберг и Шостакович), эмиграция (привет, Шопен и Рахманинов), и опыт этих людей вдруг стал для меня важным и релевантным.
На 2025-й год у меня никаких конкретных планов нет. Что-нибудь сделаю, кому-нибудь это пригодится — вот такой у меня план.
Поделитесь, вам писала фальшивая Анна Виленская с просьбой скинуть 100 000 рублей на сбер? А то мне с утра все друзья похвастались своими телеграм-беседами с разводилами.
По поводу языка. Оказалось, что я читаю материал на английском очень хорошо и очень плохо одновременно. У меня есть суперспособность: во время работы я совсем не рефлексирую, как я выгляжу и как я звучу. Если я забываю слово, я не испытываю неловкости. А слова я забываю достаточно часто, и иногда это получается смешно. Сегодня пыталась объяснить, что Садко спустился на дно Ильмень-озера, и сказала, что он «deсided to go downstairs to the water». Иван Сусанин у меня то peasant, то, почему-то, plesant. Снегурочка у меня сегодня не растаяла, а трагически «превратилась в воду» (хотя я учила этот глагол, просто от волнения он вылетел у меня из головы: таять — to melt). Короче, я доношу свою мысль в том же темпе, что и на русском, но на очень смешном английском. Про акцент вообще молчу: тот тонус речевого аппарата и четкость произнесения согласных, который я нарабатывала годами, на английском звучит довольно грубо и странно. Но, как я и предполагала, это нисколько не мешает людям меня понимать. Я не горжусь своим английским (в отличие от устного русского — им горжусь ужасно), но и не стыжусь его. В конце концов, если что-нибудь из моих пёрлов повеселит народ, то это даже плюс!
Конечно, можно было бы прописывать английский текст и заучивать его, но я вообще не умею учить никакие тексты, для меня это – пытка. Зато я «обкатываю» лекции по понедельникам в зуме перед моим другом и коллегой Арменом Захаряном, и это настоящее благословение, потому что Армен помогает мне и с формой, и с вокабуляром, и с дисциплиной: после у меня есть еще два рабочих дня довести до кипения фрагменты лекции, которые показались нам обоим сырыми. А вечером после лекции я жарко обсуждаю лекцию с моим мужем Женей: он чутко ловит, что получилось, а что не получилось. Как вы понимаете, в этом абзаце я завуалированно хвастаюсь тем, что в этой жизни вытащила сразу много золотых билетов.
На днях (думаю, в пятницу) я заведу англоязычный канал и залью туда уже две лекции, чтобы вы все увидели своими глазами. Первая — про Глинку, вторая — про Римского-Корсакова. Думаю, в этот же день я выложу лекцию на русском про американскую музыку. Так вышло не специально, но получается красиво: на английском про русское, на русском про английское.
Только что провела свою вторую лекцию на английском. В Нью-Йорке. Для американцев, которые меня не знают. И, кажется, получается очень здорово.
Вторую неделю подряд ловлю волшебное и необычное чувство: у меня снова работают давно забытые мускулы. Когда-то в прошлой жизни я вела свои первые лекции в Санкт-Петербурге. Тогда меня никто не знал, а я совсем не знала моих слушателей. Помню, как страшно было шутить (вдруг не посмеются?) и загадывать загадки (вдруг не отгадают?). Еще помню, что представление о слушателе у меня было такое, какое нам прививали в консерватории — мол, слушатель — существо требовательное, но необразованное, и нужно его нежно «окультурить», но так, чтобы нигде не ошибиться в инициалах и не упасть в его глазах. И вот я перед каждой лекцией тряслась, как осиновый лист, а в итоге неизменно видела заинтересованные глаза, слышала стеснительный смех и чувствовала, что слушатель сам опасается показаться перед тобой невеждой. Тогда я быстро очухалась, перестала изображать ученую и разрешила себе получить ни с чем не сравнимое удовольствие, от которого я теперь зависима, как наркоманка — разрешить себе на сцене получить такой кайф от музыки, чтобы заразить им всех присутствующих, и через десятки сердец удесятерить своё чувство.
Свою русскоязычную аудиторию я узнала, поняла и полюбила. Нью-Йоркцев я заранее не знала и побаивалась. В итоге оказалось, что они такие же, как петербуржцы, я с ними — такая же, и механизмы, по которым развиваются наши отношения — абсолютно такие же.
Ко мне на первую лекцию пришло 17 человек, сегодня было уже 25, часть притащили с собой друга/жену и перед лекцией гордо сообщили мне об этом. На первой лекции все сидели капельку ошарашенные, на вопросы отвечали вяло, смеялись над шутками только под конец встречи. Сегодня — улыбались, отвечали чуть более смело, смеялись громко, даже в паре мест, где я этого не ожидала. Пока у нас очень туго с сессиями вопросов и ответов: звучит один-два вопроса, а дальше все улыбаются и пожимают плечами, мол, вопросов нет. Но это — дело наживное, в Питере тоже было именно так.
В отличие от русскоязычных лекций, перед которыми я очень люблю со всеми поболтать перед входом, перед англоязычными я панически шкерюсь в угол и кручу в голове несколько приветственных предложений, потому что мне кажется, что я забыла английский язык. Пока мой максимум — кивнуть и неестественным голосом сказать «Hello, nice too see you!» и продолжить нарезать круги по коридору перед залом, потирая потные ладошки. Но и это со временем изменится: старые мускулы снова работают, это со мной уже было, я перечитываю второй раз одно и то же место в собственной биографии.
Сегодня перед лекцией меня поймал мужчина, который был в прошлый раз, и сказал мне, что мои лекции прекрасны и что он абсолютно шокирован моей подачей. Молодая японка после лекции подошла ко мне и рассказала, что любит музыку Бородина и Калинникова. Завсегдатая библиотеки, прекрасная пожилая женщина, рассказала мне, как сильно она ждет лекцию про Рахманинова, и смущенно поделилась, что ей сложно слушать Шостаковича — спросила, как ей с этим быть, что делать? Я заверила ей, что я ей помогу. Рокер-гитарист после лекции похвастался, что умеет играть «Полет Шмеля». В общем, я почувствовала, что это абсолютно наши с вами диалоги о музыке, только на английском. Как оказалось, это действительно мелочь.
Честно говоря, я думала, что на выборах В США выиграет Камала Харрис. Я читала разные ветки обсуждений в американских интернетах и заметила, что прилюдно заявлять, что ты за Трампа — это какой-то моветон, а Камалу поддерживали громко. Кажется, поэтому я и ошиблась в своем прогнозе.
Трамп – популист, странный тип, старый дед, сексист со скверной репутацией. Сказать «я за Трампа» — это что-то вроде «я за запрет абортов», а это — дурной тон. Думаю, это и есть причина, почему сторонники Трампа оставались silent majority и не попали в предвыборные опросы и в поле моего зрения.
Казалось бы, если Трамп такой дурной, то как так получилось, что американцы не проголосовали за демократов? Кажется, именно таким вопросом задается мой русскоязычный инфопузырь.
Есть разные гипотезы, ни одну из которых я не могу до конца понять, потому что не знаю всех тонкостей избирательного процесса и политической ситуации в Америке. Например, «народ пока не готов голосовать за женщину», «у демократов было мало времени после замены кандидата». Тут не знаю.
Но у меня есть наблюдение про американских левых и правых, которое я хочу с вами обсудить.
Мне кажется, что во время избирательной кампании республиканцы (не Трамп, а члены его партии) более умело представляли свои идеи, чем демократы. Я заметила, что некоторые современные левые в целом ведут диалог на языке высоких ценностей, которые мне самой бывает тяжело поженить с реальностью, и иногда прибегают к моральным императивам. Это создает странный диалог, который иногда заводит всех в тупик.
Например, можно по-разному объяснить консерватору, почему гей-браки — это хорошо.
Способ первый — моралите: «гей-браки нужны, потому что право на брак должно быть у каждого человека». Тут какой-нибудь консерватор почешет в затылке и подумает: «не, настоящий брак — это тот, где рождаются дети, а это что-то для меня непонятное»
Способ второй — гневное моралите: «ты против гей-браков? Ты — бессердечный гомофоб!». Тут консерватор может промямлить «нет, что вы, я только за», а сам пойдет и втихаря проголосует за партию, которая гей-браки не поддерживает.
Способ третий: «гей-браки — это консервативная ценность! ЛГБТ пары заводят детей, часто больше одного, чтобы у каждого из родителей был кровный ребенок; по исследованиям дети в таких семьях растут счастливыми и здоровыми». Тут появляется шанс уверить консерватора, что гей-браки нужны ему самому. Он же хочет, чтобы все плодились и размножались? Ну вот, отлично! Гей-браки совпадают с его ценностями.
Звучит цинично. Хочется говорить о высоком и шеймить тех, кому высокое до лампочки. А люди хотят ходить с ружьем, видеть вокруг себя привычный мир, и чтобы налоги были низкими. Еще они хотят простых решений и make America great again.
Почему бы не сказать им, что помогать Украине защищать свой суверенитет – это и есть make America more great?
Короче, моя гипотеза — демократам не удалось убедить людей, что им в жизни пригодится помощь Украине, борьба за экологию и высокие налоги на пособия для малоимущих. Те не стали признаваться в этом, оценили ситуацию по-своему и поведали бюллетеню свои потребности, страхи и желания.
Размышляю об этом так, как будто с Америкой приключились не выборы президента, а какая-то притча, которая могла бы стать полезной всем нам.
Интервью Роднянского произвело на меня какой-то целительный эффект. Я имею в виду ту его часть, где Александр рассказывает о своем видении чувств украинцев, которые он наблюдал в разговорах и встречах с ними. Благодаря его словам мне тоже удалось побыть мыслями и чувствами внутри войны и не разрушиться от этого.
Я часто и много думаю о войне, но в 24-м году делаю это больше головой, чем сердцем, в отличие от того, как было в 22-м. Я только сейчас это поняла. Это было странное осознание. Я почти три года старалась тщательно вычищать из себя защитные механизмы, а, оказалось, они все равно налипли на душу, как панцирь: усталость, страх, разочарование, желание занять защитную позицию даже там, где это не требуется. Панцирь помогает жить, но мешает чувствовать.
А Александр взял и за первый час обошел все эти защитные слои с помощью своей искренности и уверенности. И, конечно, из-за того, что он ни на капельку не видит во мне врага. Ладно, что не видит; так он еще и мне об этом бесстрашно сообщает через экран!
Ешкин кот, и без этого жить можно, но как же это приятно. Всё-таки я живу с подсознательным ощущением, что для российской власти я — проблема, а для украинцев — человек, неприязнь к национальности которого нужно преодолевать усилием воли. Я игнорирую этот фон, но он меня ожесточает и утомляет, и я борюсь с этим ожесточением. А тут вдруг бороться не надо, можно отдохнуть 3 часа и 10 минут.
Когда панцирь выключился, вернулись чувства, которые меня какое-то время не посещали. Например, я снова жарко и ясно ощутила, что очень хочу, чтобы Украина победила в войне. Мне бы хотелось, чтобы у меня была позиция «надо, чтобы война закончилась немедленно и на любых условиях», потому что головой мне эта позиция кажется гораздо более правильной и гуманной. Я могу так сколько угодно думать, но чувствую иначе.
Мне бы вообще очень хотелось, чтобы Россия отстала от всех бывших советских республик. Не надо никого спасать, не надо благодетельствовать, причинять добро, причинять зло, превращать куски территорий в серую экономическую зону, где люди ходят с тремя паспортами. У каждой страны должен быть свой путь. Он должен быть и у Украины, и это я имею в виду под словом «победа». Роднянский помог мне это для себя сформулировать.
Сторонники российской экспансии в интернете часто ругают США за то, что в XX веке Штаты порывались всем подарить немного демократии насильственными методами. Ругают, ругают, но сами от подобных методов экспансии отказаться не готовы.
Александру Роднянскому и Юрию Дудю мысленно говорю большое спасибо. Их материал я вижу как пример очень крутого антивоенного действия, а их самих — как двух патриотов своих стран.
Самая большая плюшка, которую я получаю от своей работы – узнавать, как дела у ребят из России, Украины и Беларуси, которые вынужденно живут не дома. Точнее, уже дома, но — так получилось! — по другому адресу.
В Польше увидела очень необычную ситуацию. Из-за того, что она граничит и с Беларусью, и с Украиной, там образовалось мультиязыковое общество из внешне очень похожих друг на друга людей. Провляется так. В магазине продавец обратился ко мне по-польски, и увидев мой растерянный взгляд, обратился ко мне на украинском, а через секунду так же легко перешел на русский. Поговаривают, что общество накалено, но я этого почувствовать на себе не успела; мне в Польше всегда было по-особенному хорошо, и мне там хорошо по-прежнему. Несмотря на это, присутствие опасности «через дорогу» подсознательно я ощущала остро, примерно как в Грузии.
На Кипре и в Италии живет больше довоенной эмиграции. Мы разговорились с несколькими «старыми» эмигрантами про новых, пошутили про разницу волн переезда. Пришли к следующему выводу: раньше было гораздо сложнее переезжать, но и переезд был по любви, а не от опасности. Насколько я поняла, сейчас старая эмиграция принимает новую на работу, и бумеры с зумерами не без курьезов притираются к поколенческим привычкам друг друга.
В Финляндии видела много людей, которые родились в Петрозаводске и репатриировались. Одна пожилая женщина поделилась трогательной историей, что давным-давно при СССР ее маме не разрешили дать дочке финское имя, мол, его не было в списке имен. И вот совсем недавно она получила финские документы, и в них записала себя под изначальным именем, которое задумала ее мама. Меня эта история очень растрогала. А еще у жителей Хельсинки очень плотные связи с родными в Карелии и Петербурге, мне передали оттуда много приветов.
Все ребята, которых я пока видела, справляются с эмиграцией на ура. Кто-то переезжал по самому жесткому сценарию, с повесткой, в кредит или прямиком из зоны военных действий, а кто-то — по рабочей или учебной визе. Все разные, но все трудятся, поддерживают своих оставшихся, учат новый язык, ходят на стенд-ап и на лекции. Все как будто немножко уставшие, но счастливые. Я бы сняла про всех кино.
Кстати, люди жалуются, что лекций им привозят мало! Это доказывает мою гипотезу о том, что всем нужно срочно стать лекторами.
У меня особые отношения со стюардессами Люфтганзы. Сегодня как раз летела этой авиакомпанией из Франкфурта в Хельсинки. На посадке я запихала свой чемоданчик на багажную полку. Там уже лежали рюкзаки, поэтому получилось кривовато: я затолкала своим чемоданом один из них поглубже к стенке. Во мне включился Емеля из мультика: мне показалось, что раз полка закрывается, то «и так сойдет».
Я ошибалась: так не «сойдет». Лучше было все-таки достать рюкзак и поставить рядом чемоданчик узкой стороной. Узнала я об этом так.
Перед взлетом по салону прошла стюардесса. Увидела, что чемоданчик лежит горизонтально. Сердито спросила: — Чей это багаж? — Мой. — А почему вы его так положили?
Тут я подумала, что её вряд ли интересуют конкретные причины моего поступка, и от меня требуется извиниться и что-то предпринять.
— Извините! Хотите я его под ноги себе заберу?
Стюардесса совсем рассердилась, не ответила и стала сама передвигать на полке чемоданчик и рюкзак. Было очень неловко. Я извинилась еще раз. Когда она закончила, она повернулась ко мне и свирепо сказала:
— А вообразите, если все в салоне начнут ставить так свои чемоданы! Что это тогда будет, вы об этом подумали?
Я еще раз жарко извинилась и стюардесса ушла. Её тон и слова могли бы меня шокировать — давненько меня не отчитывали! Но дело в том, что на моем прошлом рейсе Люфтганзой меня тоже отчитала стюардесса. Это у нас такая традиция.
Тогда дело было так.
У меня был пересадочный рейс Берлин-Мюнхен. Мы погрузились в самолет, пристегнули ремни, но все никак не взлетали. Через полчаса подъехала машина и начала долго и тщательно обрабатывать самолет антифризом. Еще через 15 минут я все подсчитала, поняла, что не успеваю на свой следующий рейс и пришла в отчаяние. Я нажала на кнопку вызова стюардессы, чтобы спросить, подождет ли меня самолет в Мюнхене. Десять минут стюардесса не подходила, и тогда я решила, что кнопка не работает, и решила подойти к ней сама.
Это была фатальная ошибка!
Пока я шла по проходу, стюардесса начала что-то говорить по громкой связи на немецком, которого я не понимаю. В тот момент, когда она почти перешла на крик, я поняла, что она обращается ко мне. Я остановилась. Кто-то из салона сказал мне по-английски, что мне нужно сесть обратно и пристегнуть свой ремень. Я вернулась на место. Через пятнадцать минут самолет начал взлетать.
После набора высоты я высматривала стюардессу, чтобы все-таки спросить насчет моего рейса, и очень обрадовалась, когда она начала разносить пассажирам воду. Думаю, протянет мне стаканчик, тут-то я её и спрошу!
Когда тележка поравнялась с нашим рядом, стюардесса меня увидела и спросила: — Вы — та мадам, которая вставала? Я радостно ответила, мол, да, это я; но прежде, чем я начала свой вопрос, стюардесса обрушила на меня весь свой гнев: — Я вам много раз по громкой связи сказала, чтобы вы сели! А вы не подумали, что я не просто так к вам не иду, когда нажимали кнопку вызова? Какой такой срочный вопрос не мог подождать, пока мы взлетим?!
Стюардесса была в ярости! Я сначала растерялась, потом извинилась; она продолжила; тогда я попросила её не разговаривать со мной так, а она мне сказала «а как мне еще с вами разговаривать? Мне же надо, чтобы вы запомнили, что так делать нельзя!»
У этой истории нет вывода. Есть лишь гипотеза: мы со стюардессами Люфтганзы не подходим друг другу. Какая-то неведомая сила заставляет меня косячить на их рейсах, не иначе. Я как будто чувствую, что именно на этих рейсах нужно что-то сделать не так, чтобы получить в качестве сувенира ностальгическое ощущение из детства, когда на тебя орёт какая-то тётя.
Еще меня есть гипотеза, что в разных странах хамят по-разному. Даже захотелось сделать исследование оттенков хамства, потому что это важная и очаровательная часть местных социальных традиций. Пожалуй, попробую такое сделать!
На днях кто-то из вас предлагал обсудить новую серию подкаста, когда она выйдет, и я обещала её здесь опубликовать.
Честно говоря, не знаю, что там в ней обсуждать. Но если у вас возникнут мысли, вопросы, претензии, похвалы и дополнения — отлично, тащите их сюда!
Я очень люблю наш подкаст и все время боюсь, что закончатся песни для анализа, и не будет у нас материала для нашей маленькой антологии антивоенной музыки. Но этого все никак не происходит, музыканты трудятся, как не в себя, и постоянно пишут антивоенные произведения. Так что пока продолжаем!
Последние две недели почти не смотрю новостной ютуб. Так само получилось. В какой-то момент вышло расследование, связанное со смертью Алексея Навального; я поняла, что сейчас все каналы сделают об этом репортажи, и в этот момент решила временно не заходить на платформу, чтобы не видеть обложки роликов в ленте. Дело в том, что фотографии Алексея вызывают у меня тупую боль, и где-то в июне я разрешила себе их временно избегать, чтобы беречь силы.
Пока не заходила в ютуб, слушала подкасты (например, меня очень увлек подкаст «Конкуренты» про историю больших корпораций).
Через недельку вернулась, открыла новости и поняла, что у меня частично атрофировалась мышца для их восприятия. Там скандал с банкиром Железняком, запреты, посадки, бомбёжки, фронтовые сводки — все очень эмоционально-громкое, а я от этого отвыкла, все пропустила и ничего не понимаю. Включаю и через пять минут устаю от эмоционального накала.
Я ужасно расстроилась и тут же удивилась своему огорчению. Казалось бы, надо радоваться — теперь можно меньше заниматься дум-скролингом и занять мысли чем-то, на что я могу повлиять. Но никакой радости я не испытала.
Я поразмышляла и поняла, что для меня просмотр общественно-политического ютуба — это не досуг и не попытка контроля над реальностью. Это — ритуал совместности. Я представляю, что еще полмиллиона моих соотечественников примерно в это же время смотрят ту же самую передачу, мы переживаем похожие чувства, познаем один и тот же кусочек реальности и находимся в общем инфополе. Это похоже на то, как в детстве, когда на Новый год по телевизору шла «Ирония Судьбы», мне очень нравилось представлять, что сейчас все-все-все смотрят именно этот фильм. Я чувствовала, что меня с соотечественниками объединяет общая повестка: телевизор и новогодние хлопоты. Сейчас повестка кошмарная, но, оказывается, я нахожу опору в том, чтобы разделять её с обществом, к которому я себя отношу.
А как мне еще переживать совместность с соотечественниками и что-то с ними разделять? Половина живет по одну сторону границы, половина — по другую; государственные праздники с началом войны так и ощущаются — как праздники на фоне войны; на эмигрантские музыкальные фестивали я не езжу; никакой русскоязычной волонтерской деятельности на новом месте себе пока не нашла. Остается только смотреть одни и те же новости на ютубе.
Вот, оказывается, до какой степени мне нужна совместность.
Я не помню, в какой момент в моей жизни во мне поселилась тревога. Кажется, она появилась в младших классах, потому что в средних меня уже накрывало достаточно сильно. В детстве я проявляла тревогу такими способами: придумывала успокаивающие ритуалы, когда нужно перешагивать любые пороги только правой ногой; грызла ногти; в какой-то момент попросила родителей крестить меня в церкви и часто туда ходила.
В подростковом возрасте я смекнула, что тревога — это суперспособность, которая помогает мне хорошо учиться и работать без выходных. Правда, суперспособность недешевая: от приступов кортизола мучительно крутит живот, от бессонницы туго соображаешь, но в мои 15-18 лет меня этим было не напугать.
Тревога была моей суперспособностью до того момента, пока в моей жизни были задания «сверху»: на учебе, в родительской семье и на работе в найме. Как только эти вещи из моей жизни пропали, я провалилась в черную дыру тревоги и перестала понимать, как мне от неё откупиться. До этого я настолько боялась «не выполнить план», что всегда его перевыполняла. А потом бац – плана нет, перевыполнять нечего! От ужаса перед этими новыми правилами игры я чуть не взяла ипотеку в 20 лет, потому что мне очень хотелось иметь хоть какое-то конкретное (желательно, сложное) задание. Хорошо, что не взяла: в тот момент я хотела сложностей, а не квартиру.
В 23 года я поняла, что в лице тревоги я отрасила себе суперспособность, которая превратилась в суперзлодея. Я решила, что мне надо его побороть. Это был тревожный суперзлодей «Человек-Создайсебепроблемы», он заставлял меня паниковать и бездумно загружать себя разными задачами, чтобы не оставаться наедине с собой.
Я пошла в терапию и несколько лет готовилась к бою: тренировалась осознавать, проверять, подвергать критике мысли и убеждения о себе. Но финальная битва не наступила. В какой-то момент я поняла, что тревога — это не эмоция, а буфер между мной и чувствами, которые моя психика не желает испытывать. Я представляю себе её, как серый экзоскелет, который не подпускает ко мне целый спектр чувств, который я себе даже представить не могу. Вот подступает ко мне, например, отчаяние, а тут бац — тревога! Говорит, мол, «вставай, пора работать, а то у нас деньги кончатся!» — и отчаяние вынуждено отступить.
Получается, моя тревога была не суперзлодеем, а доспехами. Как только я это поняла, мне резко стало легче жить, а через несколько месяцев после этого осознания тревога отступила. Мне все еще бывает тревожно, но теперь я не просыпаюсь в панике. Это — очень хорошая новость. Но есть и плохая: теперь я просыпаюсь в очень странной тяжелой фрустрации, и еще долго после пробуждения не могу понять, зачем я проснулась. Кажется, это то чувство, которое пряталось от меня за тревожным экзоскелетом. Оно похоже на смесь тоски, разочарования от того, что день все-таки наступил, горечи и фрустрации.
Просыпаюсь я в таком состоянии где-то месяцев пять. Ужасно надоело. Назад тревогу не хочу ни в коем случае — она надоела мне гораздо сильнее; но и это системное обновление меня совсем не радует. Честно говоря, я надеялась, что тревога уйдет, а за ней окажутся радость и веселье, но нет! Там какая-то странная тень, которой раньше не было.
Когда в тик-токе подростки снимают видео о том, что им не нравится российская государственная повестка (конкретно — война, скрепы и изоляция), то в комментариях им иногда возражают, мол, «это возрастное». Например, так. ⠀ Вариант с похлопыванием по плечу: «перерастешь» Чуть циничнее: «не волнуйся, с возрастом само пройдет» С издевочкой: «автору завтра в школу» И последний вариант — литературный: ⠀ «Кто в молодости не был либералом, у того нет сердца. Кто в зрелости не стал консерватором, у того нет ума» (с) Уинстон Черчилль ⠀ Судя по всему, цитату изрек все-таки не Черчилль: сам он начинал, как консерватор, а потом перешел в либеральную партию. Но это ладно. Интернет часто приписывает народной мудрости некого мифологического автора. Например, Джейсон Стетхем вряд ли в курсе, что мы росли на его пацанских цитатах со значком «(с)» в конце фраз. ⠀ Цитата псевдочерчилля меня заинтересовала. Она звучит складно и ёмко. Но чем дольше я пытаюсь приложить её к российским реалиям, тем больше мне кажется, что она к ним не применима. ⠀ Я пробую себе представить россиянина, который в юности выступал за либеральные ценности, а потом стал выступать за консервативные. Пытаюсь мысленно простроить его жизненный путь, который привел его к смене убеждений. Получается плохо. ⠀ Допустим, в юности он считал, что любые браки – разнополые/однополые, с детьми и без детей — это нормально. А потом жил, жил, и хоп — решил, что брак должен быть между мужчиной и женщиной, и что дети — его обязательная часть. Что могло сподвигнуть человека поменять свои взгляды? Единственная причина, которая мне приходит в голову, такая: обстоятельства вынудили его построить семью в очень консервативных традициях. Он свыкся с обстоятельствами, но ожесточился, и решил, что раз ему пришлось это сделать, то и всем вокруг тоже нужно «не выпендриваться», чтобы все было «по-честному». Другого объяснения я не нахожу. ⠀ Или так. В юности он путешествовал по Европе, ездил в Штаты, а потом повзрослел и решил, что от этих стран нужно изолироваться, что они нехорошие. Вот это мне понятнее: у меня есть знакомые, которые пришли к таким выводам после начала войны, на волне сильной обиды за санкции. Однако, получается, такой человек не стал консерватором, повзрослев, а просто обиделся. ⠀ Короче, цитата остается для меня загадочной. Охотно верю, что с возрастом люди перестают быть идеалистами и становятся прагматиками. Также верю, что люди могут испытывать очень противоречивые чувства и глубокие внутренние конфликты по поводу роли своей страны в войне, и психике нужно спасаться и приспосабливаться. Но «перерасти» либеральную и антивоенную позицию в пользу консервативной и провоенной — тут я не понимаю, как это может произойти.
У меня недавно появился приятель. Он — молодой профессор в американском университете, жутко умный и до мозга костей интеллигентный. Мне очень интересно выспрашивать его про преподавательскую самоцензуру в острых для Америки вопросах. Например, в самом остром — расовом. Примерно такой диалог у нас состоялся недавно:
— Если я захочу рассказать в университете о культуре, которую практиковали черные американцы, то как мне её назвать? African American culture? — Лучше black culture. Это абсолютно нормально. — А европейско-американскую культуру можно назвать white culture? — А вот этого лучше не надо. — Почему? — Так не принято. Это расизм.
В течение разговора мы несколько раз упирались в то, что в отношении людей слово «black» не стоит упоминать рядом с плохим, а «white» лучше не упоминать ни с плохим, ни с хорошим. На законодательном уровне такого запрета нет, но негласный запрет существует. Нарушая его, вы становитесь маргиналом, и можете подвергнуться остракизму со стороны профессионального сообщества. А также отхватить люлей от представителей black culture, если будете выпендриваться своей свободой слова в слабоосвещенном переулке. Гораздо сильнее можно отхватить за n-word, которое афроамериканцы используют в разговорах между собой, но никому, кроме них, его произносить нельзя.
Казалось бы — вот здорово! Очень прогрессивно, с заботой об отсутствии выраженной ксенофобии. Но есть несколько «но».
«Но» первое. Ксенофобия никуда не девается. Кулуарно все называют вещи своими именами: например, говорят «черный район» и «белый район»; смотрят расовый состав учащихся, когда выбирают школу своим детям (шок!) — и дело тут не в расизме, а в социальной статистике.
Подозреваю, что на внешность (и национальность) арендаторов смотрит кое-кто из лендлордов, хотя официально никаких отвратительных российских фразочек вроде «сдам квартиру молодой паре славянской внешности» на американских сайтах для поиска жилья вы не встретите.
И второе. Никакие словесные ограничения не касаются афроамериканцев. Тут такая же история, как и среди любых меньшинств. Геи охотно шутят про геев, евреи — про евреев, а остальным это делать не комильфо: такое может быть истолковано, как насмешка. Насколько я поняла, черным можно шутить про white culture, но это работает только в одну сторону.
Мне интересно, уменьшает ли цензура ксенофобию, или просто купирует ее внешние признаки? И почему к ксенофобии относится словосочетание white culture? Оно-то тут причем?
