Конец начался в самом начале. Нам не хватило денег. Мы даже не смогли закрыть все должности в заведении. Мы — это я и мой друг, с которым мы открыли ресторан и бар. Все, что не смогли закрыть, пришлось закрывать собой.
Я был сммщиком, управляющим, строителем, иногда официантом, иногда баристой. Да, даже баристой я успел побывать. Я именно побывать успел, а не поработать — подменял официантов и барист по необходимости. Ни на каком интервью, увы, не выебнусь — я не с низов. Простите, но я не с самых низов — подо мною всегда оставалось пространство. Я приносил еду и варил кофе в собственном ресторане — это все-таки имеет значение. Надо признать, хоть я и попорчу всю драматургию, но надо признать — я не познал эту жизнь в полной мере. Представить ее тем не менее могу.
Я подменял барист и официантов не каждый день, но довольно часто — это все-таки довольно ветреные ребята. Почти всегда я был сммщиком и всегда — управляющим. Моей главной задачей было привести людей в ресторан. С этой задачей я неплохо справлялся — в основном с помощью текстов. Со второй задачей уже не успевал справляться. Вторая задача была в том, чтобы эти люди вернулись еще раз. На это меня уже не хватало.
Вы же читаете мои тексты? Длинные же тексты? По меркам литературы — крошечная форма, но в интернете я долговязый. При этом вы все равно читаете мои тексты — вы тут вряд ли из-за моего бубнежа в диктофон собрались. На странице заведения я писал точно так же — от первого лица, художественно, грубовато. Я не позволял себе материться на странице заведения, а в остальном — точно так же. Я бы и матерился, если б заведение было в Москве, но оно было в Ереване — тут все слишком ранимые. Меня кое-как прощали за то, что я пишу на русском, а не на армянском, а мат бы точно не простили.
Из-за этих текстов на меня подписалась Наташа Бабаева — я о ней вам рассказывал. Да чего уж там, половина из вас от нее пришла. Кто-то не выдержал, кто-то понял, что мой канал совсем никак не применить, и ушел. Но большинство все-таки осталось. Спасибо, что остались, и раз уж остались — терпите. В этот раз мой бубнеж будет подкреплен визуалом.
Придется слушать и смотреть, как мои глаза потихоньку расходятся в разные стороны. Мы говорили с Наташей часа два, я пил два часа — я вам говорил почему. Сначала я собирался пить из бутылки. Потом Наташа попросила перелить во что-то, чтоб не видно было. Я перелил в прозрачный стакан. Теперь подписчики Наташи будут гадать, отчего мой яблочный сок вдруг так пенится. А вам я говорю напрямую, эксклюзивно говорю — там пенится немецкий вайцен.
Разговор был подкреплен к новому курсу Наташи. Курс Наташи о том, как использовать художественные приемы в коммерческом тексте. В моем понимании она затеяла повоевать с Ильяховым, и я ее в этом всячески поддерживаю. Наташа это так никогда не назовет — она гораздо аккуратнее, чем я, поэтому я это так назову вместо нее. Художественные приемы в коммерческом тексте — это мусор с точки зрения той оранжевой книги с дракончиком. Раз уж та книга так называет мою деятельность, то я ту книгу тоже мусором назову. И совесть меня за это совсем не мучает — я в этом плане верю в самый ветхий завет.
Видео я не смотрел — я пока к голосу своему пытаюсь привыкнуть, мне видео рано пока смотреть. Там мое лицо во весь экран, оно там двигается и говорит слова — это сложно смотреть. Вот вам еще эксклюзив — я на том видео слишком опрятный, потому что в тот день ходил стричься. Обычно я не настолько опрятный, не хочу вводить вас в заблуждение. Я там еще только-только из душа, поэтому пахну тоже отлично, лавандой пахну — это вам уже придется представить.
Что я там говорю, я точно не помню, но Наташа говорит, что вышло полезно. Я не помню, но думаю, что я говорю там толковые вещи, потому что я в этих художественных приемах неплохо разбираюсь. Единственное, что могло бы мне помешать говорить толковые вещи — это желание покрасоваться. Я вот не помню было у меня тогда это желание или нет. Посмотрите и скажите — было, не было?
Первый выпуск — уже на ютьюбе. Про художников и их тексты.
Гость неожиданный, вы его не видели в двадцати других подкастах нашего с вами пузыря. И мысли у него неожиданные: мне было интересно готовиться, интересно разговаривать и интересно пересматривать после монтажа.
Это Размик Кочарян — во-первых, он писатель. У него пока нет изданных на русском книг, зато переводы его первого романа опубликовали несколько американских журналов. Во-вторых, Размик — редактор в IT-компании. В-третьих, недавно завел телегу. Еще у него есть опыт в стендапе и в кино, а еще он запустил несколько крутых баров и кафе — то есть предприниматель. Но создавал он все это из художника — это понятно по соцсетям этих баров, в которых мы с ним и познакомились (историю рассказываю в видео).
В общем Размик знает все наши с вами редакторско-продуктово-бизнесово-блогерские проблемы, но взгляд у него отличается.
Я в основном его пытала про использование художественных приемов в коммерческих текстах, потому что я работаю над курсом на эту тему. Но еще утоляла голод общения с людьми с мышлением художника. Не ожидайте ничего, просто посмотрите.
Я сейчас очень нежный одуванчик, поэтому пришлось обратиться к Эду Ширану. Я когда к нему обратился, захотел поговорить о нем с вами. Мне все-таки понравилось говорить в диктофон.
Здание базара Россия в Ереване зачем-то выполнено в азиатском стиле. Там азиатская крыша, похожая на усики Дали. Краюшки крыши вздернуты к небу. В этом, видимо, посыл азиатской архитектуры — стремление к небу. В азиатском небе очень мало Иисуса, но они тоже на небо стремятся. Все стремятся на небо. И крыша армянского рынка, который называется Россия, тоже по-азиатски стремится на небо. Но она, эта крыша, она сделана из советского бетона. Не знаю, зачем она стремится. Это бесполезно.
Записал подкаст, чтобы окончательно запутать вас в своей истерике. Мини-моно-подкаст. Вы вообще меня поменьше слушайте, если хотите чего-то добиться. Я пока ничего не добился. По крайней мере ничего, что принято называть успехом. Недавно, например, я обнаружил себя разутым на картонке, на ереванском базаре, который называется Россия.
Первое — в чем сила? Президент ютуба этим вопросом многозначительно заканчивает свои беседы. Люди, которые проходят у него собеседование — они в лучшем случае держат минутную паузу, чтоб показать раздумья. Сколько времени по-вашему достаточно на раздумья? Допустим, за неделю собеседуемый узнал про интервью. Хорошо, допустим, за месяц — этого достаточно? Режиссер, которого принято любить — он фильм снял, чтоб хоть как-то ответить на этот вопрос. Он, должно быть, целую минуту, ладно, он месяц мучительно разглядывал стенку, а потом заявил — пора бы снять это дерьмо!
Второе — что было дальше? Это шоу — таких шоу много. Комики слушают истории, смотрят кино, едят еду — что еще комики делают? Комики существуют, и этого теперь достаточно. Все эти импровизационные шоу живут на подмене понятий. Зрителям кажется, что они оценивают насколько комик смешной. Это невозможно оценить в рамках шоу. Зрители оценивают за сколько секунд комик разгоняется с нуля до ста. Самый смешной комик в что было дальше был самым медленным. Хорошо, что он оттуда ушел.
Третье — кто у нас сегодня в гостях? У нас в гостях последний народный алхимик, наследник объединенного трона всего Средиземья, человек, исцеливший рак, нашему предыдущему гостю. Третье — это подкасты. Ладно, вы без ума от подкастов. Мне придется прерваться, чтоб объясниться. Не отписывайтесь пока — я сейчас объяснюсь, потом отпишетесь.
У меня не было бы вопросов к импровизации, если б она знала свое место. Место импровизации в баловстве и в упражнении. В музыке импровизация по-прежнему на своем месте. Во всем остальном импровизация теперь вышла на передний план. Деятельность ушла на задний план. Мне неприятно от этого. Деятельность — это высказывание. Импровизация — это кто-то что-то пизданул. Удачно или неудачно — неважно, важно, что пизданул.
Я считаю любую импровизацию ленивым занятием. Я импровизацию даже трусостью назову, если кто-то выставит ее вперед своей деятельности. Импровизация вместо деятельности — это лень и занижение ожиданий. Оба этих явления мне неприятны. Мне неприятно, что лень теперь разрешена.
Лень всегда была, я не сумасшедший. Люди двадцатого века проявляли бы себя так же лениво, будь у них наши инструменты. Дело в инструментах, которые успелись освоиться. Главным инструментом в моем понимании стали мемы — точнее, возможность самостоятельно сочинять эти мемы. Мы не поленились и сочинили миллионы мемов про лень.
Когда начали надрачивать на котиков, процесс запустился — котики, пледики и прочая махровая хрень. Я, между прочим, все это тоже люблю. Я просто использую это по назначению, не для лени использую. На котика своего я просто смотрю — смотрю, когда он двигается и когда он не двигается. Станет холодно — накроюсь пледом, уляжется котик мне на коленки — я прогонять не буду. Но я не стану самостоятельно воссоздавать это зрелище. Я терпеть не могу лень.
Я не сумасшедший. Был Обломов, был тот парень на печи, но никто не хотел быть как Обломов и тот парень на печи. Ладно, как Обломов, может, кто-то и хотел бы, но только потому, что тот хотя бы не ленился мечтать. Даже на печи кто-то хотел бы, но хотел бы хотя бы с чувством вины. Мемы наделили лень продающей эстетикой. Мемы с котиками показали, что лень — это слишком свойственно, а то что свойственно теперь не осуждается.
Мне больше всего неприятно, что замешаны котики. Я котиков слишком люблю, а вы их впутали во что-то противное. Какой-нибудь пиздец типа Дорохова — я про этого Дорохова знаю только из-за котиков. Этот дурак, Юра Дудь ваш, обленившийся скучный Лебедев и даже ебанутый Маркарян — это все из-за котиков. Мне все это дерьмо приходится смотреть, знаете ли. Работа такая.
Артисты теперь говорят, что спрос рождает предложение. В Капитале сказано: «Спрос определяет предложение и, наоборот, предложение определяет спрос». Вы если цитируете, цитируйте целиком. Вы если в рабстве капитала, то так и нахуй вас, таких артистов. Лучше на моего котика посмотрите — это, между прочим, мой котик на фотографии. Просто посмотрите на него. В другой раз продолжу мысль про трусость.
Тошнота, о которой я пытался предупредить — она не останется незамеченной вами. Но есть кое-что похуже той тошноты, вы это заметите в ближайшее время. Дело в том, что писать большие истории — это сомнительное удовольствие. Я объясню.
Говорят, что я наблюдательный человек. Это говорят люди — и знакомые, и незнакомые. И от тех и от других мне приятно это слышать. Лесть я не люблю, но это не лесть — я наблюдал за собой и пока наблюдал, заметил, что я действительно наблюдательный. Из-за работы я в этом чуть дальше ушел, чем принято. Сейчас объясню.
На сценарных курсах вам расскажут о том, как пишутся большие истории. Они расскажут про структуру — про три акта в истории, в сцене и даже в реплике. Расскажут складно и практично. Я в этом слышу заявление, что вся история остается под вашим контролем, пока она пишется. Подконтрольные вещи безопасны, потому что предсказуемы.
Сценаристы, которые так работают — они смешат меня. Они наряжаются в ковбойские сапоги, накрывают черепа ковбойскими шляпками, сигаретки закуривают. Они сплевывают зеленую жижу, когда подходят к лошади. На лошади уже размещается седло, но они делают вид, что это не так — ребята не зря наряжались, они сейчас эту лошадку со всей серьезностью укрощать будут.
Я достаточно романтичный, чтобы поверить в оставшихся лошадок без седел — я верю, что они травку щиплют на далеких прериях. При этом я достаточно трезв, чтоб понимать, что я просто усложняю себе работу. Укротишь дикую лошадь, она станет такой же как домашняя — смысла в этом, кажется, мало. Но это совсем другой процесс, и мне нравится этот процесс. Он сомнительный, но он хотя бы увлекает меня. Процесс этот строится на податливости и наблюдательности.
Податливость и наблюдательность позволяют мне не контролировать историю. Я сажусь ее писать и наблюдаю за ней. Я внимательно наблюдаю за текстом — не ломаю историю и не манипулирую ей. Если истории нужны три акта, значит, они уже в ней лежат. В ней лежит все, что нужно — я просто наблюдаю за ней и веду себя податливо. Это сомнительное удовольствие.
Из-за того, что я ничего не контролирую, история начинает контролировать меня. Например, сейчас история, за которой я наблюдаю — она прямо сейчас тяжелая и неприятная. Я из-за нее тоже становлюсь тяжелым и неприятным. Пока истории не было, я был для вас легким, игривым. Время от времени я приглашал вас вместе погрустить, но чаще расслаблял вас и даже смешил. Теперь я не буду таким уж приятным типом — вы это заметите в ближайшее время. Как долго это продлится, мне неизвестно. Я даже вернулся на бокс, чтоб часть своей неприятности выводить вместе с потом.
Часть я, возможно, выведу, но другая часть останется. Мой естественный порыв — говорить о своем обидчике, об этой истории, говорить о ней постоянно. Я не хочу вам постоянно говорить об этой истории. Если буду так делать, стану рэпером. Это рэперы читают о том, как они сейчас вам круто зачитают — они так зачитают, что вы охуеете. Об этом же их песни? Я понятия не имею охуеете ли вы с того, как я зачитаю. Я пока что только наблюдаю за этой историей, и она вполне может оказаться неважной. Может, я наткнулся на строптивого пони, который строит из себя что-то крупное, черное, рельефное.
Чтоб не превращаться в рэпера, я направлю свою неприятность на вещи, которые мне неприятны. Какое-то время буду писать о том, почему меня не устраивают разные вещи. Надеюсь, эти вещи вас тоже не устраивают. Если окажется, что это так, мы с вами вместе будем раздражаться и отлично проведем время — негатив будет. О негативе мы, кстати, поговорили с Наташей, разговор уже случился. Я не очень хорошо помню, что я там наговорил — я пиво пил, пока говорил. В пиве я увидел хоть какую-то возможность стать приятным собеседником. Не уверен, что получилось.
Я никогда не говорил вам так: «Ребят, напишите в комментариях, было бы вам интересно, если б я рассказал вам о…». Надеюсь, вы это замечаете и цените.
Это вам другие блогеры так говорят — кокетничают с вами, перекладывают ответственность за их же работу. Я надеюсь, вы заметили, что я так не делаю. В отличие от них, от кокетливых и безответственных, я в отличие от них понимаю, что вы понятия не имеете интересно ли вам, пока я не расскажу.
Тридцать первое декабря — это агрессивная вещь, я бы даже сказал насильственная. Она делит на до и после, перед тем не спросив разрешения. Я раньше вел этот канал с ноября — а теперь я веду его до тридцать первого декабря и веду его после. Меня никто не спрашивал, хочу ли я так, но теперь я зачем-то задался вопросом — о чем писать в этом году? Никаких причин, кроме космических, для этого вопроса нет.
Вопрос уже прозвучал, и я вынужден на него отвечать. На вопрос я начну отвечать с первой строчки — хочу, чтоб вы были в курсе, что у нас с вами за отношения. Эта книга, которую я вам отправил до тридцать первого — я с нее и начну отвечать.
Шесть лет назад я очень хотел, чтобы ее издали. Никто этого больше не захотел — сейчас я рад, что никто не захотел. Сейчас я бы хотел дебютировать с чего-то существенного, зато тогда, шесть лет назад, я злился, что ее не издают. Издательства говорили, что я должен собрать аудиторию, чтобы им было проще ту книгу продавать. Они вели себя так же, как ведут себя блогеры — перекладывали ответственность за свою же работу. Этот канал я завел в угоду их лени.
Послушайте, у нас с вами вот какие отношения — вы собираетесь на этом канале, я вас всячески развлекаю, а когда вас соберется достаточно, меня издадут. А когда меня издадут, я, возможно, заработаю около ста тысяч рублей, представляете? Вот ради чего мы все здесь собрались — мы все вместе зарабатываем мне около ста тысяч рублей. Надеюсь, вы чувствуете себя частью чего-то великого.
На сто тысяч рублей я, например, смогу вернуться домой. Если угодно, я буду для вас мужчиной с вокзала с исписанной картонкой. На картонке написано, что меня ограбили, и по этой причине я никак не могу вернуться домой. Каждый раз когда вы приходите на вокзал, я уже там стою и прошу вас о помощи. Моя картонка каждый раз исписана по-новому, но исписана она одним и тем же. Вот ради чего мы все здесь собрались — мы помогаем бомжу в его одиссее. Надеюсь, так вам будет проще почувствовать себя частью чего-то великого.
Помимо вашего сбора, мне еще надо книгу писать — ту, которую я назвал существенной. На нее я уже наткнулся. Она пугает меня. Меня впервые пугает объем истории, на которую я наткнулся. Виски Сауэр я сел и написал — это было несложно, надо было просто вспомнить все, что было, и расставить в нужном порядке. История, на которую я наткнулся теперь — она вымышленная. Вымысел требует погружения, а ваше сборище, извините, я хотел сказать ваше собрание — да, ваше собрание, оно требует, чтобы я его развлекал.
И как мне вас развлекать после тридцать первого? Я ведь после тридцать первого уже погрузился в свой вымысел. Это мне теперь надо выгружаться, развлекать вас, а потом погружаться обратно. От такого может даже стошнить. В целом, пускай, тошнит — мне даже нравится, когда тошнит. Я когда пью, обязательно довожу себя до рвоты. Если вы психолог, назовите меня анальником в комментариях или как это правильно называется? Надеюсь, это называется анальник.
В этом году я буду писать все то же самое, что писал в прошлом году, только я буду писать это в этом году. Я, возможно, добавлю немного халтуры, чтоб не заблевать все вокруг. В качестве халтуры я думаю начать говорить с вами — на камеру или просто в микрофон. Мы вот с Наташей Бабаевой договорились образовательно пообщаться перед камерой на тему ее нового курса. Расскажу подробнее ближе к делу.
Этот разговор будет моей тренировкой. Надеюсь, мне понравится. Если понравится, я буду реже утруждать себя печатанием текста — буду просто включать камеру и развлекать вас вслух. Прикрепил свой портрет, чтоб вы начали потихоньку привыкать к моей физиономии.
Пока меня не было, Ара Акопян, мой симпатичный друг, выпустил монолог. Посмотрите и оцените. Я за вас не буду оценивать. Мне сам этот парень слишком нравится, я объективно оценить не смогу.
На фотографии вы видите нож. Видите гравировку на моем ноже? На гравировке вы видите меня таким, каким я вижусь своей жене. Мою жену зовут Аня, она нарисовала меня таким, каким я ей вижусь — парящим над землей, вдыхающим цветы. Я оторван от земли, я обнимаю цветы — таким меня видит Аня.
Здравствуйте, мужчины и женщины. Где-то в середине декабря мы с вами разошлись. Мы как разошлись, я продолжил работать. Не работал только два дня — в последний день прошлого года и в первый день нового года. Тридцать первого я приготовил еду, съел еду и выпил напитки. Первого — вылечил похмелье и съел еще немного еды. На стыке тех дней я получил свой нож и увидел себя таким, каким меня по-прежнему видит моя жена. Это тронуло меня.
Прошу вас заметить, что мой нож предназначен для кухни. Нет на нем ничего тестостеронового. Никаких кровостоков, ни одной зазубрины на моем ноже — не такой я мужчина. Я мужчина в носочках с цветочной поляны — вот какой я мужчина. По крайней мере таким меня по-прежнему видит моя любимая женщина.
Я вообще-то таким и был долгое время. Я себе таким нравился. Я очень настойчиво присутствовал там, где нахожусь. Мне нравилось присутствовать, я был спокоен. Теперь, если вдруг наступает спокойствие, я начинаю нервничать.
Второго января я проснулся в семь утра. Мне в этом пробуждении никто не помогал, у меня просто открылись глаза в это время. В семь ноль пять я стоял под водой и натирал себя мылом. В семь двадцать я вышел на улицу и направился в кофейню. Пусто было. Встретил двух невменяемых индусов и трех говорливых собак — больше никого не встретил. К восьми я зашел в кофейню, заказал кофе и открыл ноутбук. Какое-то тревожное дерьмо, я считаю.
Моя жена не видит меня таким. Она по-прежнему видит меня парящим и вдыхающим — каким я себе нравился. Я раньше и был таким. Требуется смелость, чтобы быть таким. Теперь я смотрю на свой нож. Я вижу лезвие, над которым парит мужчина, похожий на меня. Потом я смотрю на Аню. Она по-настоящему растрогала меня, она придает мне смелости.
Под раннее утро, под елочкой — все как положено, не считая елочки. Хуй с ним, вот вам елочка — 🎄
Под нее я размещаю свой первый роман. Другого пока нет. Я написал «Виски Сауэр» шесть лет назад. Мне двадцать шесть было — о чем я там мог написать в двадцать шесть? Ну, о чем-то да смог. Я примерно помню, о чем там. Конечно, не перечитываю, но приблизительно помню. Если перечитаю, то не стану вам его дарить. Дарю, потому что помню, что этот роман хорошо развлекает — читается без принуждений, вызывает некоторые эмоции, в основном положительные. Поэтому и дарю.
Я тогда писал оголтело и торопливо. Теперь пишу гуще и плотнее. Не знаю, куда я там торопился. Мне было двадцать шесть — я, наверное, хотел успеть дописать до двадцати семи, чтоб в клуб прийти не с пустыми руками. Я вам говорил, что имею замашки. В клуб меня с этим навряд ли впустили бы. Клуб целиком состоит из оголтелых и торопливых, но музыкантам это простительно — меня же вряд ли впустили бы.
Теперь мне тридцать два, и я хочу успеть дописать свой второй роман к тридцати трем. Замашки никуда не делись. Я, видите ли, допускаю, что кто-то продырявит мне ладони в будущем году. Времени у меня до ноября, хоть я и объявил, что закончу к маю. Мало ли что объявил — надо будет, допишу к ноябрю. Я тут все-таки не спортом занимаюсь. Но к ноябрю точно надо успеть, а то мало ли.
Хочу, чтоб «Виски Сауэр» когда-нибудь назвали моим ранним творчеством. Для этого надо заняться средним, а потом поздним. Средним надо заняться уже сейчас, поэтому я уйду на какое-то время. Желаю вам всяческих благ. Желаю, чтоб вы становились сложнее. Рад был с вами познакомиться.
Я уйду, но скоро вернусь. Распакуйте подарок, не расходитесь, ждите — ждите меня с первым лучом солнца, я приду на пятый день, с востока. Пока меня нет, убедитесь еще раз, что милосердие Бильбо уничтожило кольцо. Станьте сами милосерднее, поешьте что-нибудь питательное, отдохните. Я вернусь через пару недель.
*** Подарок запакован в два формата, епаб и пдф. Рекомендую епаб — там классная обложка за авторством моей жены и верстка поприличнее. В обоих форматах находится текст, который печатался мною. Я тогда еще не был редактором. В тексте полно опечаток, с запятыми я тогда вообще очень своевольно обращался — игнорируйте, пожалуйста.
Захотите мне тоже вручить подарок — распространите роман или расскажите об этом канале знакомым. Для критики используйте комментарии. До встречи.
Папа угостил местного копа чашечкой кофе. Коп тут же стал благосклонным, когда угостился. Дешевый попался коп. Он позволил отцу задействовать участок в три квадратных метра перед магазином. У папы был магазин, а перед магазином был участок, который папа хотел задействовать. И благосклонный коп дал свое дешевое добро.
На строительном рынке папа купил водяной насос, тазик, баллончик с зеленой краской и душевую лейку. В магазине дачного декора он купил керамическую жабу. Жаба была похожа на керамику, которую раскрашивают особенные дети — она пугала и впечатляла. На обратном пути папа набрал камней. Где он в Москве нашел камни, я до сих пор не понимаю.
Из всего перечисленного папа собрал фонтан. Фонтан был задуман как сказочный пруд, где ежедневно моется жаба, выжидающая принца на белогривой лошадке. Таким он задумал свой фонтан, и именно таким он его и видел. А я видел заброшенный военный объект, из которого течет вода. Я ему этого не говорил — раньше я говорил ему все, что думаю о его творчестве, но потом перестал. Я потом по-настоящему полюбил отца и перестал говорить ему то, что не следовало бы.
Фонтан довольно быстро стал местной достопримечательностью. Рядом с ним фоткали детей. В него даже кидали монетки, чтоб однажды вернуться на улицу 10-летия Октября. Бывало, что кто-то оставлял пустые бутылки пива на фонтане. Папа переставал верить в добро, когда такое случалось. Он говорил, что не понимает, как можно оставить пустую бутылку пива на его фонтане.
Я понимал, как можно — я и сам мог бы так поступить с каким-нибудь другим фонтаном. Да хоть с фонтаном Треви, тем более с фонтаном Треви — раньше я делал подобные вещи. Хуй знает, о чем я думал, когда делал подобное — наверное, видел в этом что-то протестное. Не знаю. Мне стыдно. С тех пор как в Хамовниках зажурчал фонтан моего папы, я себе такого не позволяю.
Такими вещами занимался мой отец. Он не только сидел в тюрьме, как вам тут уже всем известно. Он еще вот такими вещами занимался.
Вы, может быть, и не узнаете моего отца — он вам покажется малознакомым, если вы русский человек. Ваши отцы, наверное, дрова рубят или строят что-то полезное — не знаю, у меня никогда не было русского отца. Мне русские отцы представляются рукастыми, но я не возьмусь рассуждать. Я могу про армянских порассуждать. Армянские отцы склонны к торговле и к творчеству. Торговля легко объясняется исторически, а вот склонность к творчеству я объясню своей авторской теорией.
Все дело в армянском лаваше — это он склоняет к творчеству. Пока вы едите или не едите кашу в детстве, армянский ребенок расстилает лаваш. Со слезами на глазах или без вы засовываете ложку в рот, а армянский ребенок смотрит на все, что лежит на столе. Каждый день он встает перед выбором — что завернуть в свой лаваш.
Стоять перед выбором — это уже творчество. В основном армянский ребенок выбирает только то, что любит — так он от творчества уходит к торговле. Когда ребенок кладет в свой лаваш что-то, что ему даже не нравится — он выбирает путь нищеты и имеет все шансы заняться искусством. Такое происходит редко. Но творчеством занимается каждый армянский ребенок.
Финальным блюдом я выберу толму. Как приготовить толму, я вам не буду рассказывать — вы можете сами решить, как ее приготовить. Просто заверните в виноградный листик то, что хотите в него завернуть. Я вот имею привычку заворачивать всякое. Вам же рекомендую завернуть только то, что вы любите — не хочу вам портить новогодний настрой. Хочу напротив ему поспособствовать, поэтому завтра я оставлю вам подарочек под елочкой и уйду переваривать накрытое.
Хочу, чтобы вы знали — в Хамовниках больше не журчит никакой фонтан. Магазин папы переехал на другую улицу с дорогими копами. Копы папе теперь не по карману. И мне те копы теперь не по карману — у меня большие долги с моей последней торговли. Магазин не выдерживает вашу любовь к разным пятерочкам, он работает плохо, и папа теперь между делом водит такси. Если вас будет ожидать человек с моей фамилией, пожалуйста, не грубите ему. Это хороший человек. Другим таксистам тоже не грубите.
Она назвала меня «Хани». Мы на своем полушарии бездушно переводим это слово в «Дорогушу», а надо переводить дословно — надо в сладкое слово «Медок». Официантка назвала меня медком и спросила, какую картошку я буду — сладкую или обычную. Я до того не знал о существовании сладкой картошки, захотел попробовать. К тому же раз уж я медок, то полагается мне именно сладкая картошка и никакая другая. Я не смог сказать это на английском. Повезло, что не смог — батин флирт мне был не по возрасту и не по статусу.
Вместо этого я зачем-то выкрикнул. Не знаю, как так вышло — я почти наорал на нее, я выкрикнул «СВИТ ПОТЭЙТО!». В американских фильмах про американскую армию солдаты выкрикивают «СЭР, ЕС, СЭР!» — примерно так я и выкрикнул «СВИТ ПОТЭЙТО!». Сначала она вздрогнула. Она даже прекратила чавкать жвачкой на пару секунд. А потом в нее вернулся материнский инстинкт, и она протянула свой американский «Гуууд чооооооооооойс, хани». Забрала меню, забыла погладить меня по головке и ушла к барной стойке — думаю, чтоб найти мне подходящий слюнявчик.
Я смотрел на американцев пожирающих пищу — все равно, что смотреть на бразильцев, пинающих мяч. У американцев расширялись зрачки, пока они пожирали пищу. Копы поглощали пончики. Копы действительно поглощали пончики — это не стереотип. Один пончик пропадал в одном американском копе за два укуса. Пока мои копы кукожатся в арочках и выжидают свой бутерброд с сыром, эти поглощают по четыре пончика за восемь укусов. А потом они заливают их литром безлимитного кофе. А потом они уезжают отстреливать смуглых парней где-нибудь в Бронксе. Последнего я не видел, но стереотипы про американцев слишком часто подтверждались, пока я там был.
Бургер вытекал в мой сладкий картофель. Официантка почему-то не уходила. Видимо, хотела убедиться, что я знаком с принципом поглощения пищи. Я взял одну картошку и, глядя на нее, засунул в рот — кажется, это ее не удовлетворило. Она ушла только после того, как я начал жевать. Наверное, решила, что пережеванную пищу я не стану выплевывать и вынужденно проглочу. Когда сладкое зальет мою полость, я буду вынужден проглотить — так она решила.
Картошка была по-настоящему сладкой. Булочки бургера были слаще, чем бриошь. И даже кола была слаще, чем московская. Этот их орел, американский орел — он держит в клюве кубик кукурузного сахара. Он летает над америкой и залетает в гости к гражданам. Он в гости не с пустым клювом — американцы никогда не перестанут есть сахар. Их государство слишком хорошо научилось работать с зависимостями.
Орел этот летает по всему миру. Он прилетает с чем-то крошечным в клюве, с чем-то сладеньким в клюве — обратно летит с чем-то значительным в лапках. Этот орел никогда не заметил бы Пабло. Орел подсадил целый мир — ребоночек этот ваш Пабло. Если мир сидит, чего вы хотите от американских граждан? Ну, кричат они — ну и что, что кричат? Они громче всех кричат о вредности сахара. Если я скажу американцу, что сигареты безвредны, потому что в них нет сахара, он начнет курить. Но граждане живут под крылышком орла. Орел работает с зависимостями. Америка и есть зависимость.
Я подсел на нее давно — еще задолго до того, как посетил. Когда посетил, подсел еще крепче. От Гудзона и до Восточной реки, весь Манхэттен прилипал к моей подошве. Я люблю Америку и не люблю Америку — я намертво прилип к ней. Без участия Америки я новогодний стол не соберу. Буду запекать батат.
Сначала нарежу брусочками. Перед тем как запекать любой картофель, лучше немного проварите его — так картошка станет мягкой внутри. Вытащите, высушите и залейте маслом. Если не лень, сделайте масло луково-чесночным — просто пожарьте лук и чеснок в масле, а потом процедите. Добавьте соль, перец, паприку и кукурузный крахмал, чтоб хрустело. Нагрейте духовку до двухсот двадцати. А дальше по ощущениям.
Опирайтесь на ощущения — я не знаю, какая у вас духовка. Знаю только, что вам понравится. Картошка будет сладкой, не такой как у нас — вам точно понравится. Над вами тоже летает орел.
Вы знаете, что такое мукбанг? Не стесняйтесь — я вот знаю, что такое мукбанг. Кореяночки без манер, пожирающие продолговатых моллюсков — это, к примеру, мукбанг. Задолго до кореяночек этот мукбанг был придуман — еще в Российской империи одним носатым украинцем.
«На столе стояли уже грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками…»
С какими еще припеками?
«…припекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со сняточками, и невесть чего не было».
Нет, я имел в виду, что такое эти припеки? Скородумки, шанишки, пряглы, сняточки — это все что такое?
Звучит это все по-русски. По-украински тоже звучит — давайте не будем. Я могу точно сказать, что для меня это все звучит любопытно. Не скажу, что аппетитно — скорее неприглядно, но при том разжигает интерес. Я бы хотел взглянуть на все это. В заведении Тарас Бульба, которое теперь зовется Ильей Муромцем — прошу вас, давайте не будем — так вот в этом заведении подавали всяческие борщи и пельмени. Никаких припеков со сняточками там не подавали. И в доме моего тестя не подавали никаких припеков — там сотрясался холодец.
Еда, которой меня кормили родители, была окрашена в яркие цвета — красный, желтый, зеленый и коричневый. Вся она была в крапинку из-за большого количества перца и соли. Армянский народ — это древний и уставший народ. Народ этот давно утратил вкус к жизни, и потому в моем доме приправляли еду до тех пор, пока приправу не станет отчетливо видно. Холодец не имеет никакого цвета и вдобавок еще и трясется — он вообще на еду не похож в моем понимании. Похож на игрушку для снятия стресса, а на еду не похож. Его я, пожалуй, и приготовлю на свой новогодний стол.
Я ведь вам обещал, что полюблю ваш праздник. Поэтому буду делать все в точности как вы и не буду задавать лишних вопросов. Вы к новому году ставите цели, я вижу ваши списочки в соцсетях. В этом году я тоже поставлю себе цель. Я немного схитрю и поставлю такую цель, которую смогу достигнуть в новогоднюю ночь. А весь следующий год проживу привычно, бесцельно.
Дорогой дневничок, хочу в двадцать пятом научиться полюбить неприглядное и учиться я буду на холодце.
Вам эта цель может показаться незначительной. Для меня же она многое значит. Это все потому, что тот носатый украинец или тот носатый русский — это как уж вам больше нравится, я про Гоголя — этот Гоголь затеял со мной разговор. Он меня пристыдить задумал, и начал он так:
Не стыдно ли тебе так поступать с нами?
Может быть, и стыдно, я не знаю. Мне бы понять, о чем разговор. Нет, может быть, мне и стыдно, но если и стыдно, то совсем чуть-чуть. Я пока не понял, надо ли мне стыдиться.
Ты все бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках.
Конечно, хотел бы. Я вас даже наблюдал такими долгое время. Может, не прям уж выбритыми и не совсем уж прибранными, но вы мне по крайней мере такими видились. И я себе видился именно таким.
Нет, ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит.
Любили бы вы меня черненьким, может, мне и проще было б вас полюбить, а безответно не всякий полюбит. Но я обещаю, сделать все, что в моих силах, и начну я, пожалуй, с холодца.
Страна, где меня закаляли, теперь неприглядная. Теперь мне нужно заново ее полюбить. Я начну с холодца. Холодец я начну с бульона. Чтобы бульон получился не просто русским, а обширно русским, я приготовлю его по-французски. Для начала прижарю лучок — на раскаленной сковороде, без масла, до почернения. Кости для бульона я полью оливковым маслом и предварительно запеку их в духовке. Соберу небольшой букегарни из сушеной петрушки, лаврушки, укропа. Все это закину в кастрюлю, туда же — морковь и сельдерей. Залью водой, включу плиту, забуду.
Вспомню в новогоднюю ночь. Ночью научусь полюбить.
Копы патрулируют площадь. Копы скукожились — они забились в арочки и под козырьки. Граждане тоже забились и тоже скукожились. Все эти люди, похожие на меня — это фантастические существа, я говорил вам. Как и полагается сказочным монстрам, эти люди имеют необоснованную слабость — что-то вроде чеснока у вампиров. Они начинают шипеть и трястись, если вдруг намокают.
Вам никто не доставит еду, пока в Ереване моросит. Таксист довезет вас до ближайшей кофейни, только если вы перепишите на него все свое имущество. Лучше ложитесь спать, если Ереван промокает. Признайте, что день подошел к концу, и ложитесь спать — никто не обязан рисковать своей жизнью ради ваших прихотей.
Я пересекаю площадь примерно за пять минут. Что-то, имеющее форму, приземляется на мой нос и не выдерживает никакого сопротивления. Мой нос сразу плавит то, что приземляется. Я был так же задуман фантастической тварью, но я закалялся в другой фантастической стране. Помимо закалки, я из той страны привез с собою дубленку. Я тащу ее на плечах через площадь. Моя дубленка весит как козлик средних размеров и пахнет убитым животным — она греет меня, а я грею ее. Копов же никто не греет. Они не закалялись там, где закаляли меня.
Теперь копы скукожены и забиты. И Ереван теперь беззащитен. Чтобы завоевать Армянское государство, вам нужен батальон пожарных машин, а не танки. Не говорите этого нашим соседям, а то меня назовут предателем моей фантастической родины.
Чтобы пересечь площадь, нужно дважды дождаться зеленого человечка. Пока жду человечка, я вступаю в конфликт. Площадь строилась там, где задумывался коммунизм, она — тонны асфальта, скрученных в овал, она — простор и бесконечность. Площадь делает со мной то же, что делает католический храм. Она говорит мне, что я ничтожный и маленький при каком-либо сопоставлении. А я, пока греюсь убитым животным, я говорю этой площади, что являю собой что-то куда более масштабное, чем то, что строит из себя она, эта площадь.
Когда земля начнет трястись, я отойду в сторонку, а ты треснешь прямо по центру — так я ей говорю. Я выстою, мы уже как-то выстояли, а ты не выстоишь — я ей прямо вот так и говорю.
Сейчас площадь слепит мои глаза. Она измазана цветными полосками, я же протер глаза еще утром. В центре площади стоит металлический каркас, покрытый пластиком и светящимся пластиком — мы дорисовываем его в елку, пока ждем зеленого человечка. Если площадь затрясется прямо сейчас, она станет брюхом цыганки — площадь станет блестящей, звенящей и возбуждающей. По центру площади пробежит трещина. Там, где каркас — там и пробежится трещина. Дорисованное в елку опустится прямо к центру Земли, а мы выстоим. Боженька снова выступит Гринчем, и мы снова выстоим.
Зеленый человечек прогуливается по беговой дорожке. Я прогуливаюсь по площади и не люблю Новый год. Меня под елочкой никто не насиловал — я просто не знаю, чем себя занять. Хочется лечь спать. Признать, что год подошел к концу, и просто лечь спать. Но я не хочу портить вам праздник, наигранно радоваться тоже не хочу — я в этом году попробую искренне порадоваться вашему празднику.
Я уже придумал, чем займусь — буду накрывать на стол. Мой стол будет насыщенным и питательным — я накрою его в вашем присутствии. Всю следующую неделю буду накрывать, а как накрою — оставлю вам подарочек под елочкой и уйду пожирать накрытое.
Теорию нужно закреплять. На предыдущий урок уже придумано упражнение. Его иногда дают в сценарных школах на самом первом занятии, когда студенты еще не знакомы между собой. Хорошие преподы с него начинают.
Упражнение
Напишите письмо. В письме обратитесь к человеку, которому не сказали что-то важное. Вы можете его обвинить или признаться в чем-то. Можете простить или попросить прощения. Можете признаться в любви. Можете послать его куда так и не послали.
Объем — не больше страницы а4, если от руки. Не старайтесь писать красиво. В школах дают 10 минут на это письмо, чтобы студентам было некогда думать о красоте. Через 10 минут студенты по очереди зачитывают письмо вслух. Они делают это при 10-20 незнакомых людях. У меня на канале 265 людей. Это побольше, но вы зато не будете читать вслух — вы просто закинете свое письмо в комментарии.
Будет круто, если хотя бы один из вас это сделает. Если никто не сделает, я не обижусь, все в порядке. Но вдруг вы сделаете. Если вдруг сделаете — я расскажу, зачем вы это сделали. И мы продолжим мои уроки.
*** В моих уроках, кстати, нет и не будет ничего нового. Там базовые вещи, которые можно найти где угодно. С чего бы мне вам что-то новое рассказывать? Я свои инструменты держу при себе и делиться не собираюсь. Если вы писатель, я считаю вас конкурентом. Я не буду вам помогать, потому что я хочу, чтобы люди читали меня, а не вас. Поэтому в этих уроках только то, что вы можете найти где-то еще. В этом тоже есть какая-то ценность.
Секретами я, может, к старости поделюсь. Я к старости уже, может, выиграю нашу конкурентную битву и мне будет все равно. Стану преподом с теннисным мячиком, который сидит на вашем столе, а пока — база в моем оформлении.
Пару недель назад я преподал вам три урока по писательству. Сегодня еще преподам. Сегодня у меня нон-фикшн канал. Я так понял, что вы любите нон-фикшн — у вас, видимо, большие планы на жизнь, мужчины и женщины. Я сегодня расскажу вам, о чем нужно писать.
Начнем с того, что я уже выпил некоторое количества пива в пабе. Паб этот обязательно находится в Москве, а не в Ереване. С некоторым количеством внутри, я выхожу наружу — туда, где принято курить. Поскольку паб находится в Москве, возле паба стоят люди и разбазаривают себя любому, кто подойдет. И я подхожу.
Я обязательно начинаю с комплимента, когда подхожу. На утро, если, конечно, мой собеседник вспомнит тот комплимент на утро, он, может быть, и поймет, что комплимент был сомнительным, но пока мы стоим возле паба — он светится в темноте. Попробуйте как-нибудь сделать комплимент мужику. Если имеете навык, лучше сочините комплимент сомнительным. Попробуйте, вам понравится.
Дальше мы говорим. Говорим, говорим, еще говорим. А потом, когда я отвлекаюсь, перестаем говорить. Потому что все на мне держится. Стоит мне слегка отвлечься, и этот ленивый человек тут же напрягается. Мне приходится возобновлять разговор. Это несложно. Я просто говорю что-то про отца — что-то о том, что он сидел в тюрьме. И парень снова расслабляется. Он сначала напрягается, а потом расслабляется. И мы продолжаем говорить.
Мало ли кто чем занимался в девяностые. Он сначала напрягается, потому что о таком в приличном обществе принято умалчивать. Так мне мама говорила. Она говорила, о чем можно рассказывать, а о чем нельзя. Мне, видите ли, нельзя рассказывать о том, как я перестал верить в деда мороза.
Я перестал верить в деда мороза, когда мне было четыре. Мужчина в красной синтетике стоял у меня на пороге с целлофановым пакетом. У мужчины была черная бородавка на носу. Я сразу узнал ту бородавку, а как узнал — перестал верить в деда мороза и стал верить в Шамиля, в папиного кореша или братка, не знаю как правильно — в члена папиной банды в общем. Это были девяностые, в стране был дефицит — мне достался дед мороз, которого звали Шамиль.
За месяц до этого Шамиль зашел на мой день рождения и вручил мне настоящую пневматическую винтовку. Он сказал, чтоб я защищал маму, пока папы нет. Мама тогда провела с ним беседу, и через месяц Шамиль, наряженный в красную синтетику, достал из целлофана игрушечный камаз. Дерьмо, а не подарок. Винтовка мне понравилась больше.
Не надо слушать мою маму. Относитесь к ней уважительно, но слушайте лучше меня. Я вообще-то могу прям красиво завернуть, могу прям сказать, что писать меня учила мама. Это даже было бы правдой, если б она понимала, что делает.
Мама умела распознать самые блеклые подтексты, наиболее хрупкие жесты, которые могут выдать что-то постыдное. Само собой, про приключения папы рассказывать было нельзя. Но нельзя было еще много чего — она всегда знала, о чем нельзя. Иногда мы семьей выбирались в свет. А когда возвращались, дома начинался мамин разбор — «Зря ты это сказал», «Зачем ты это сказал», «Теперь они подумают». Мама все правильно разбирала. Все эти вещи, о которых принято умалчивать, делают уязвимым. Нельзя делать свою семью уязвимой.
Но я вот все-таки делаю — в основном себя, а не семью. Мне не сложно. Я могу стать уязвимым по совсем незначительным поводам — просто чтоб возобновить разговор. Я говорю про отца и тот парень напрягается, потому что так не принято. А потом он расслабляется, потому что ошибается. Ему почему-то кажется, что я безопасен из-за того, что уязвим. И разговор продолжается.
Это самый бюджетный способ для выбора темы. Еще вы, к примеру, можете отправиться в кругосветное путешествие. Там вы сначала выясните, что люди в разных странах, оказывается, разные. Потом выясните, что, оказывается, они все одинаковые. Потом напишете об этом книгу. А я потом назову эту книгу дерьмом. Не делайте этого, пожалуйста. Я не хочу вам грубить.
Вот вам мой нон-фикшн на сегодня — когда сядете писать, подумайте про мою маму. Напишите так, чтобы ей не понравилось. Пускай это будет четвертым уроком.
Все, что рассказывал Никита про балет, отправляло меня в четырнадцать лет — в автобус, который ехал из Белоруссии в Испанию. Когда автобус доехал до Испании — он развернулся и поехал обратно.
На пути в Испанию все скрипачи друг друга трахали. На пути обратно — выясняли, кто кого трахнул. Все трахнули всех — там нечего было выяснять. Если б у кого-нибудь из них обнаружился герпес, у ближайшей аптеки выстроилась бы очередь из тридцати очень интеллигентных на вид людей с массивными чехлами за спинами. Все были в курсе, что происходит, но интриги были частью оркестра. Интриги — это весомая часть и балета, если верить Никите.
Что для тебя Рим, Никита?
Балет — это Рим. Оркестр — это тоже Рим. Я заехал в тот Рим, когда меня отправили посмотреть на мир. Рим — это мечта об усатом мальчике, которого целует первая скрипка оркестра. Рим — толпа. И толпа хочет интриги.
В свободное от поцелуев время первая скрипка оркестра высыпалась с первой виолончелью оркестра. Первая скрипка целовала меня на обширных территориях от Амстердама до Мадрида, начала в Амстердаме и закончила в Мадриде — на тех же территориях она высыпалась. У них не было романа с первой виолончелью. Их совместный сон был скорее обязанностью. Скрипка была союзницей виолончели, но у виолончели, кажется, были чувства.
Мы высадились в Нормандии. Скрипка целовала меня в Нормандии, она вела меня за угол отеля — мне казалось, что она делает это скрытно. Я тогда плохо соображал. Это была особенная скрытность — в ней осознанно оставлялись возможности быть обнаруженными. Будь она парнем, а я девочкой — возможности высадиться на диванчик к Малахову. Но я был мальчиком, а она была девушкой. И девушка хотела интриги.
В Нормандии союзницу виолончели не обнаружили — ее обнаружили в Париже. Парень, который звался первой виолончелью, увидел, чем занимается первая скрипка в Париже. И он сказал скрипке:
— Серьезно? С ним?
Прямо при мне сказал. Мне даже не было обидно. Я и сам хотел задать такой же вопрос первой скрипке. Но скрипке было абсолютно плевать, что целовать. В Мадриде она оставила меня в покое и переключилась на испанского дирижера, который был старше нее лет на тридцать. Тому дирижеру тоже было плевать.
В свободное от алкоголя, наркотиков и блуда время музыканты играли на музыкальных инструментах. Скрипачи играли Шопена и Чайковского, контрабасист играл Кусевицкого — в отелях, где мы останавливались звучала любовь и музыка. Люди, в измененном сознании, озвучивали любовь. Потом они озвучивали музыку.
И никогда никто из них не стал автором — это первое, что удивило меня в оркестре.
Это второе, что удивило меня в балете — артисты балета не создают искусство. Они окружены тяжеловесным искусством, но не создают его. Никита сказал, что артисты балета — просто атлеты, которые пьют, курят, трахаются, а в свободное от всего этого время танцуют. Артисты балета окружены атрибутами искусства и не знают, что с ними делать.
В зале звучал чахоточный кашель. В зале звучал Чайковский. Чайковскому подыгрывал Достоевский в исполнении армянских детишек. Я смотрел на Фею Драже и думал в основном о сексе.
Я не мог поверить, что армянских балерин тоже кто-то трахает. Армянок вообще-то нельзя трахать без весомых причин. Женитьба — весомая причина. Наверное, в армянском балете все друг на друге женятся, и только потом уже трахают. Наверное, если б в армянском балете все бы трахались сразу, армянские балерины не делали бы топ-топ-топ. Армянским балеринам не хватает легкости. Они напряжены и делают топ-топ-топ.
Вся Армения делает топ-топ-топ. Зацепившись мизинчиками — топ-топ-топ. Разворачивая древние карты — топ. Напоминая Иисусу про порядковый номер — топ и топ. Окруженная атрибутами, апатичная, напряженная, напрягающая и меня Армения озвучивает свой народный топ-топ-топ.
