ПРО БАЛЕТ (2/2) Все, что рассказывал Никита про балет, отправляло меня в четырнадцать лет — в автобус, который ехал из Белоруссии в Испанию. Когда автобус доехал до Испании — он развернулся и поехал обратно. На пути в Испанию все скрипачи друг друга трахали. На пути обратно — выясняли, кто кого трахнул. Все трахнули всех — там нечего было выяснять. Если б у кого-нибудь из них обнаружился герпес, у ближайшей аптеки выстроилась бы очередь из тридцати очень интеллигентных на вид людей с массивными чехлами за спинами. Все были в курсе, что происходит, но интриги были частью оркестра. Интриги — это весомая часть и балета, если верить Никите. Что для тебя Рим, Никита? Балет — это Рим. Оркестр — это тоже Рим. Я заехал в тот Рим, когда меня отправили посмотреть на мир. Рим — это мечта об усатом мальчике, которого целует первая скрипка оркестра. Рим — толпа. И толпа хочет интриги. В свободное от поцелуев время первая скрипка оркестра высыпалась с первой виолончелью оркестра. Первая скрипка целовала меня на обширных территориях от Амстердама до Мадрида, начала в Амстердаме и закончила в Мадриде — на тех же территориях она высыпалась. У них не было романа с первой виолончелью. Их совместный сон был скорее обязанностью. Скрипка была союзницей виолончели, но у виолончели, кажется, были чувства. Мы высадились в Нормандии. Скрипка целовала меня в Нормандии, она вела меня за угол отеля — мне казалось, что она делает это скрытно. Я тогда плохо соображал. Это была особенная скрытность — в ней осознанно оставлялись возможности быть обнаруженными. Будь она парнем, а я девочкой — возможности высадиться на диванчик к Малахову. Но я был мальчиком, а она была девушкой. И девушка хотела интриги. В Нормандии союзницу виолончели не обнаружили — ее обнаружили в Париже. Парень, который звался первой виолончелью, увидел, чем занимается первая скрипка в Париже. И он сказал скрипке: — Серьезно? С ним? Прямо при мне сказал. Мне даже не было обидно. Я и сам хотел задать такой же вопрос первой скрипке. Но скрипке было абсолютно плевать, что целовать. В Мадриде она оставила меня в покое и переключилась на испанского дирижера, который был старше нее лет на тридцать. Тому дирижеру тоже было плевать. В свободное от алкоголя, наркотиков и блуда время музыканты играли на музыкальных инструментах. Скрипачи играли Шопена и Чайковского, контрабасист играл Кусевицкого — в отелях, где мы останавливались звучала любовь и музыка. Люди, в измененном сознании, озвучивали любовь. Потом они озвучивали музыку. И никогда никто из них не стал автором — это первое, что удивило меня в оркестре. Это второе, что удивило меня в балете — артисты балета не создают искусство. Они окружены тяжеловесным искусством, но не создают его. Никита сказал, что артисты балета — просто атлеты, которые пьют, курят, трахаются, а в свободное от всего этого время танцуют. Артисты балета окружены атрибутами искусства и не знают, что с ними делать. В зале звучал чахоточный кашель. В зале звучал Чайковский. Чайковскому подыгрывал Достоевский в исполнении армянских детишек. Я смотрел на Фею Драже и думал в основном о сексе. Я не мог поверить, что армянских балерин тоже кто-то трахает. Армянок вообще-то нельзя трахать без весомых причин. Женитьба — весомая причина. Наверное, в армянском балете все друг на друге женятся, и только потом уже трахают. Наверное, если б в армянском балете все бы трахались сразу, армянские балерины не делали бы топ-топ-топ. Армянским балеринам не хватает легкости. Они напряжены и делают топ-топ-топ. Вся Армения делает топ-топ-топ. Зацепившись мизинчиками — топ-топ-топ. Разворачивая древние карты — топ. Напоминая Иисусу про порядковый номер — топ и топ. Окруженная атрибутами, апатичная, напряженная, напрягающая и меня Армения озвучивает свой народный топ-топ-топ. Я устал это слушать. Я в России наслушался.