Часто говорят, что конфликты на Ближнем Востоке вызваны границами, которые чертили европейцы, не особо считаясь с местными реалиями. Хотя в целом это так, не стоит делать поспешных выводов, что можно было
просто нарезать границы по-другому, и вот тогда все бы жили дружно и счастливо.
Вероятно, жизнь в Леванте была б спокойнее, если бы границы и политические системы сложились сами по себе, без внешнего вмешательства. Но это всё, конечно, чистые спекуляции. Во-первых, как объективно замерить, где это «внешнее» влияние начинается? География? Язык? Религия? И т.д. Во-вторых, мы не знаем, насколько кровавым был бы этот процесс, если бы он шёл без вмешательства «извне». И я тут не о расистском стереотипе «они там все друг друга перережут без сильной руки», а скорее о реакции Османской империи на потенциальный арабский сепаратизм.
Да и, откровенно говоря, сложно представить сценарии, при которых европейские великие державы не попытались бы заполучить кусок Османской империи в случае распада последней. В том числе поэтому
арабские (прото)националисты до Первой мировой всерьёз о независимости не говорили. Впрочем, это связано ещё и с тем, что арабская идентичность не исключала османской – чувства принадлежности к империи, которое было
распространено в т.ч. среди политических элит и интеллигенции.
«Национальные» идентичности – арабская,
сирийская, ливанская – уже формировались до ПМВ, но ещё не окончательно отмежевались друг от друга. Скажем, можно было верить в историческую особость Ливана, но считать его частью Сирии, а культуру Ливана – арабской (т.е. основанной на арабском языке и его литературной традиции). Конкурирующие
идеологии и
движения, основанные на этих трёх идентичностях, появились лишь в 1920-30-х. Во многом это объясняется как раз тем, что новые границы, в отличие от османских, не признавались большинством населения. Приемлемой для всех альтернативы также не просматривалось.
При этом, как часто
повторяет ливанский историк
Шарль Хаек, разговоры о том, что европейцы разделили некую Сирию в «естественных границах», несколько оторваны от реальности. Поскольку вечных границ – политических, лингвистических, религиозных и т.п. – не существует, разговоры о «естественных» границах – это удел националистической публицистики, а не историков.
Как я уже писал ранее, до стремительных перемен XIX в. сиро-палестинский регион (aka Левант, араб.
Bilād aš-Šām)
делился на множество областей, которые немецкий историк Thomas Philipp окрестил «локально интегрированными регионами». И в какие государства, страны и идентичности они развились бы при других обстоятельствах, мы не знаем. Но современные границы там не особо вырисовывались: под «Сирией» подразумевался весь Левант; под «Ливаном» – обычно Горный Ливан; «Палестина» (
Filasṭīn) существовала как географическое название, чёткие границы которому придали уже британцы. При этом только Горный Ливан был единым районом, а Сирии и Палестины как административных единиц не существовало.
Под «правильными» границами нередко понимают конфессиональные. Но тут есть сразу несколько проблем. Во-первых, почему именно конфессиональный принцип должен быть решающим? Многие люди в регионе не согласны с такой постановкой вопроса, а сегодня и вовсе распространены идентичности с привязкой к Ливану, Сирии (и не обязательно режиму Асадов) и т.д. Вдобавок, в разных частях Леванта общины веками сосуществовали – и обычно вполне мирно.
И это не говоря о том, что разговоры об извечных конфессиональных конфликтах и фанатизме – это во многом стереотипы, через которые объясняется более сложная реальность. Ведь помимо конфликтов (в том же Горном Ливане 1840-61) были и продолжительные периоды мирного сосуществования (там же в 1861-1914), люди взаимодействовали на рынках и
в театре, а подчас посещали одни и те же святые места (просто со своей мифологией у разных конфессий). А у тех же конфликтов середины XIX в. есть политические, экономические и дипломатические причины.
