Лукач и коммунизм как моральная проблема. «
Лукач? Да он же сталинист ещё тот!» — скривился мой приятель, известный в то время московский троцкист, ныне релоцировавшийся в Лос-Анджелес, поближе к цитадели империализма. Беседа происходила в конце нулевых, на after-party после какой-то марксистской конференции — левые любят в реконструкцию, поэтому товарищеский междусобойчик почему-то всегда назывался конференцией.
Я тогда находился под полным влиянием
Лукача и его «Истории и классового сознания» и на инвективу товарища возразил — но аргументов у нас обоих было немного, потому искра спора угасла, так и не разгоревшись.
И вот сейчас, готовя главу о
Лукаче для новой книги о гегельянцах, я прочёл его Gelebtes Denken и вспомнил тот разговор.
Как будто тот приятель-троцкист был прав: апология сталинизма у
Лукача очевидна. Даже свой собственный арест летом 1941 года он агравирует, смягчает, предпочитает не заострять на нём внимание. «Удача, что арестовали тогда, когда уже не расстреливали». 4 года лагерей своего пасынка от Гертруды — комментирует мимоходом, как само собой разумеющееся: «В то время всех арестовывали».
Так иезуит мог бы оправдывать католическую церковь — всё-таки с Лео Нафтой у
Лукача общего было много больше, чем думал сам
Лукач! (Не секрет, что Томас Манн писал Нафту, этого догматического диалектика в «Волшебной горе» с
Лукача — при чём, с разрешения последнего.) Сам
Лукач, конечно, сущностную свою связь с романным двойником отвергал, отшучивался: «Самое большее, что я ему дал — это мой еврейский нос!»
И вот связь с диалектиком-иезуитом Нафтой: вся лукачевская апология сталинизма — это речь верующего, фанатика однажды принятой идеи. При этом — вот парадокс! —
Лукач отнюдь не сталинист. (Москвич-троцкист, при всей своей эрудированности, попал здесь пальцем в небо).
Приняв в конце 1918 году коммунизм, решив для себя «моральную проблему большевизма», и даже, как подобает настоящему философу, отчитавшись о своих метаниях в философском эссе («Большевизм как моральная проблема») — больше
Лукач вопросов не ставил и моральных проблем с коммунизмом и партией для него не было. «Ich habe keine Seele» — «У меня нет души» — говорил он, ибо рефлексии не предавался.
Отсюда и безжалостность его оценок.
Объективная ирония в том, что в 1918 году моральная проблема ещё могла быть поставлена. После — и субъективно
Лукач не ставил себе вопрос, и объективно публикация размышлений на эту тему была невозможна. (А может и ставил! — может, но какая разница: мысль неопредмеченная в слове и деле есть мысль недействительная. «По делам их узнаете их!»)
Отсюда, из этого религиозного чувства, граничащего с сектантством (свои первые годы в коммунизме он сам потом называл «революционным сектантством», за которое даже получил нагоняй от Ленина) — отсюда и вся этика
Лукача, его отношения к другим. Коммунисты у него в своей массе недостаточно коммунисты, не прониклись вполне, не вполне доверились партии. Едкий сарказм по поводу австрийского гражданства Брехта — отсюда же. Да и вообще, он же со всеми разорвал: Балаж, Реваи, Фогараши. Даже Михаил Лифшиц, московский наперсник, соратник и единомышленник, друг «дней моих суровых» — и тот «arme», «бедный», ибо за полвека не сдвинулся со своей ригористичной эстетической позиции 1930-х годов.
Изоляция
Лукача — из его фанатичной веры. Потому, кстати, и отдельная «лукачианская» школа в марксизме не сложилась (
Лукач как великая фигура есть, а лукачианства — нет): подняться на высоту индивидуальной религиозно-коммунистической экзальтации Учителя ученикам (да и никому другому) было невозможно. Никто не может пережить в точности чувство другого человека — тем более, чувство такое мощное, как религиозное исступление. Поэтому те немногие, кто хотели быть апостолами
Лукача (Агнеш Хеллер, Ференц Фехер, другие «лукачианцы» конца 1960-х — 1970-х), вполне по-библейски трижды отреклись и от него, и от коммунизма, став «левыми» (и не очень) либералами.
#Лукач #коммунизм #марксизм #Лифшиц