прочитала по работе книгу жоржа вигарелло метаморфозы жира. в средние века, когда с едой было не очень, полнота скорее выступала признаком хорошей жизни. потом культ обжорства сменился на культ утонченности и гурманства. худоба страшила болезненностью, лишний вес неизвестностью, неуклюжестью и малой подвижностью. при этом о том, какой вес считать лишним представляли очень условно. чем больше исследовали природу жира и последствия полноты, чем более открытыми становились одежды, тем больше тревоги появлялось у людей вокруг лишнего веса. если у мужчин даже с развитием более утонченных представлений о фигуре, был диапазон: какая-то полнота была приемлемой, она отражала социальной статус, и вообще была простительной, — то женщинам не приходилось ждать поблажек. менялся лишь фокус: во времена пышных юбок фокусировались на верхней части тела, которая была открыта, корсет должен был обеспечить нужный силуэт, с появлением пляжного отдыха все переключились на бедра. эпоха просвещения с её интенцией всё нормализовать начинает формулировать и норму веса, соотношения веса и роста. полнота теперь бывает как от излишка питания, так и от недостатка (плохое нерегулярное питание работяг и бедняков). освобождение в XX веке женщин от традиционных ролей парадоксальным образом привносит ещё более жесткие требования к внешности — вместо округлостей теперь узкие бедра и маленький бюст. чем больше говорят об излишках веса, тем больше обращают внимание на полных, они становятся заметнее. появление психоанализа дает голос страданиям тех, кто мучается под давлением культа стройности: постоянно пытается похудеть и не может этого сделать. нарастающий индивидуализм европейского общества (именно о нем говорит преимущественно вигарелло) делает тело визитной карточкой, человек стряхнул с себя все прочие ярлыки и идентичности, которые определяли его раньше. теперь только он сам и его тело, которое его представляет. это заставляет фокусировать на малейших его недостатка. лишний вес становится личным провалом и усиливает депрессию. для вигарелло история отношения к жиру и ожирению — это история стигматизации. в той картине, которую он обрисовал в своем исследовании, чем больше человек узнавал об устройстве тела, о природе жира, о его роли в организме, чем больше узнавал о метаболизме, наследственности и других процессах, влияющих как на сам вес, так и на возможность менять его собственными усилиями, тем сильнее осуждалась полнота. «многие знания — многие печали». сегодня связь между идентичностью и телом ещё крепче. это провоцирует у людей, столкнувшихся с полнотой, появление проблем с идентичностью: ведь они вынуждены жить в теле, которое общество отвергает. собственное, тело как будто подводит их, предает. получается, что мы узнали так много о теле и о том, как оно работает, чтобы возложить на него больше ответственности за нашу репрезентацию в обществе и благополучие в целом. кажется, что, когда бабуля говорила «главное — здоровье», она совсем не это имела в виду или не совсем это. я — жир, но я не только и не столько жир. как примириться со своим телом, если от него так много стало зависеть?!
Меня учили, что кровавые камни могут излечить змеиный укус, могут остановить кровотечение — большинство людей забыли об этом когда закончилась война. Закончилась ли война смотря какая война: ту, что мы развязали, или те, что до нее, тысячелетия назад и больше, та, с которой я началась, ту, что я проиграла и выиграла — эти вечно цветущие раны. Я была создана, чтобы вести. И я веду любовь и того хуже — очередной марш-бросок через пустыню в ночи ради пушечной вспышки твоей бледной кожи оседающей серебрянной лагуной дыма на груди. Я распрягаю мою темную лошадку, склоняюсь к тебе там, преподношу тебе тяжесть всех моих жажд — я научилась Питью в стране засухи. Мы с удовольствием раним, оставляем следы размером с камень — каждый из них кабошон, отполированный нашими губами. Я, твой ювелир, твой шлифовальный круг что вращает — зеленые, пестро красные — яшмы нашего желания. В моей пустыни растут дикие цветы, зацветающие раз в двадцать лет. Семена спят как жеоды под горячими песком полевых шпатов пока внезапное наводнение не размоет ручей, поднимая их медным течением, раскрывая их памятью — они помнят, что их бог нашептывал им в ребра: Проснитесь и плачьте по вашей жизни. Где ваши руки были теперь бриллианты у меня на плечах, на пояснице, на бедрах — Я твоя culebra. Я в грязи для тебя. Твои бедра светятся кварцем и опасностью, два розорогих барана уходят в размытый песке пустыни пока ноябрьское небо не развяжет столетний потоп — пустыня вдруг снова превратилась в древнее море. Взрасти дикий гелиотроп, скорпионовую траву — голубую фацелию, которая сохраняет лиловый, как горло сохраняет форму любой надежной руки — Надежные руки — так она называла мои. Дождь однажды всё же пойдет, или может быть нет. А пока мы касаемся тел друг друга как ран — война началась вновь, хотя никогда не кончалась.
случайно так вышло, что я взялась в качестве упражнения по английскому языку переводить известный текст американской поэтессы мохаве натали диас. задача амбициозная и в общем невыполнимая для меня, но всё же. всё же хочу поделиться результатом и самим текстом. перевод мой, деликатная редактура — софии грищук, терпящей мои бесконечные попытки изучать язык без четкого плана, понятных целей и плавающей мотивацией
Когда я начала читать новую книгу Марии Степановой, я решила, что «фокус» — это угол зрения, это то, на что хочет указать или наоборот с чего сместить взгляд авторка. Но, оказалось, что речь идёт не только о нем, но и о непосредственно фокусах, цирке. Казалось бы и обложка об этом говорит, но такая отсылка никак не ассоциировалась с фигурой писательницы. И в этом тоже был фокус!
Степанова создала текст, абсолютно путающий нас в плане своей жанровой специфики. Определенные и довольно очевидные совпадения с фактами собственной биографии писательницы, узнаваемый контекст ее нынешней жизни намекают на автофикшн, но повествование ведется от третьего лица, что для этого жанра не характерно. Сочетание выдуманных и реальных деталей как раз-таки опять по началу выглядит релевантным для автофикшна, но сама передача эмоционального опыта ведется очень отстраненно. Его скорее пытаются зарегистрировать, описать, учесть, чем передать читателю. А в какой-то момент и вовсе в тексте появляется голоса авторки, который высказывает отношение к главной героини, что сбивает с толку. Голос этот потом улетучивается. Игорь Гулин в своей рецензии пишет о том, что текст из псевдоавтофикшна вырастает в итоге в притчу, но как будто для притчи недостает какого-то разрешения, назидания, словом — морали.
Сначала подобная чехарда раздражает. Текст кажется очень не собранным, определенно талантливым, но хаотичным. Раздражение поутихло на том моменте, когда я стала смотреть на его жанровые и структурные особенности сквозь призму его главной темы, главного сообщения. Главная, на мой взгляд, тема романа — это кризис идентичности, в котором оказалась писательница. Мария Степанова рассказывает своим текстом и в своем тексте, как после войны, которую Россия развязала против Украины, чувствуют себя профессиональные писательницы, пишущие на русском языке. Несмотря на то, а во многом и благодаря тому, что базовые потребности писательницы—авторки и писательницы-героини романа закрыты, она сталкивается с тем, что больше не знает, как ей быть собой и кем ей быть в этом новом мире. Ее главный инструмент — язык, скомпрометирован войной. И это, безусловно, для нее большая травма. Пользоваться теперь для нее своим язык – это будто говорить с ещё живой мышью во рту. У нее есть былые заслуги, которые позволяют ей оставаться институционально в этом поле. Но по факту она утратила возможность быть собой, часть внешняя, которая связана с тем, как ее определяют другие сохранилась, а внутренняя — распалась. Внешняя тождественность удерживается, но самость уже трещит по швам.И именно поэтому она разочаровывается, когда незнакомец, оказывается что, общался с ней, потому что он её узнал. Она больше не тот человек, которого он узнал, но как говорить об этом?! В романе она пытается передать этот распад, выйти на какую-то пересборку себя, но ей это не удается. Это не удается сделать героине, и это не удается сделать писательнице. До конца эту травму она не может пока переосмыслить, проработать, прожить и построить на этой проработке новую идентичность. Поэтому ей остается только отбрасывать эту и примерять на себя что под руку подвернется.
Этот кризис отражен на уровне самого устройства романа. Немного автофикшна, немного притчи, немного классического романа. Авторка показывает нам фокусы, демонстрируя свое писательское мастерство, но текст не собирается в целое — она жонглирует своими талантами, но больше не чувствует себя писательницей, хотя все в ней её продолжают видеть. Она может доказать, что она писательница, может показать нам ещё пару фокусов, достав из рукава карты Таро как заигрывание с современным читателем, может выдать какие-то неожиданные жанровые и структурные решения. Но чувствует она себя при этом скорее телом, инструментом, который демонстрируют в цирке, чем субъектом, конструирующим смыслы и новые реальности. Фокус Степановой именно в этом. Она отвлекает наше вниманием блестящим текстом, но это видимость, иллюзия, за которой стоит пустота.
марии степановой и её нового романа в какой-то момент стало слишком много вокруг меня: задание в рамках курса, книжный клуб, рецензии, ссылка, присланная автором, с которым я работаю. почему-то кажется, что этот текст, как одна из фаз сложного и травматического переживания, сначала будет всюду, а потом схлынет в одночасье. хотя, возможно, я не права. и сама буду его еще через 30 лет со слезой ностальгии перечитывать. посмотрим
вышел номер НЕЗНАНИЯ с моим эссе, как-то не получилось ничего почувствовать по этому поводу. было удивительно увидеть свой текст и фото в сверстанном журнале в компании крутейших писательниц. немного кольнуло, конечно, что маму он бы наверное расстроил или задел. и сейчас на далеком от неё расстоянии я все больше думаю о том, что шали мне не хватает. и этот образ поддержки и любви так важен, его хочется пронести гораздо дальше времени их жизни. отыскать его внутри себя, наделить им какие-то предметы. отпустить шаль, шрам и этот текст. начать писать новый.
мама приедет ко мне через месяц. она спрашивала, что мне привезти в качестве подарка на день рождения, который она не застанет. я долго думала о каких-то практичных вещах, о каких-то недоступных здесь брендах. все было не то. и сегодня я сформулировала для себя, что хочу. я попросила у мамы купить мне теплый свитер или кардиган, чтобы я куталась в него, когда мне будет грустно холодно и вспоминала, что такое любовь и забота.
просто вещи становятся всё более не, когда остаешься без них.
надеюсь этот текст найдет свое какое-то место и своих читательниц и читателей.
Невозможность говорить о травме — это один из способов показать ее мощное воздействие на психику, но как будто обычно она прорывается, и это молчание, оно становится явным именно на фоне каких-то эпизодических вбрасываний свидетельств о ней. Сначала мы получаем какие-то размытые намёки в рамках нарратива о травме, наброски и следы, знаки шрамов. Потом подобно тому, как в сознании иногда наступают проблески ясности, травма отвоевывает себе возможность быть явленной, рассказанной. Но это всегда фрагменты, чтобы выстроиться в какую-то картину, нужно время. Невыразимость чередуется с попытками найти язык и способ говорить. Важно, чтобы невыразимость не приводила к замалчиваю, не стала способом ухода от неё. Невыразимость проявляется будто в попытках рассказать, которые зачастую терпят неудачу, но как раз сами попытки отражают механизм работы травмы. Попытки и их обреченность на провал. Но через них мы находим возможность говорить о травме и это процесс, растянутый во времени. В рамках нарратива травма становится раскидана, растворена в нем, в том числе в форме невысказанного, невыраженного. Мне кажется, очень важной идея Барри Стэмпфл о том, что во избежание романтизации невыразимого, мы можем рассматривать его не как конечный этап, а как одну из фаз осмысления травмы. И тогда она становится частью нарратива, где мы все-таки, как и в процессе проработки травмы, ищем способы ее репрезентировать.
пока писала эссе про невыразимое стала искать иллюстрацию, поняла, что не получается словами всё выразить.) нашла работу современного итальянского художника Paolo Cantù Gentili. она называется — Unspeakable, invisible and Unimaginable. она как-то сразу связала несколько аспектов невыразимого в разговоре о травме. сложность не только в том, что о ней сложно говорить, что сам язык накладывает ограничения на наши возможности, но и не всегда в силу травматичености тот или иной опыт может быть услышан и вообразим. и это какая-то очень тонкая коммуникация, в которой может возникнуть пространство для высказывания, которое будет услышано другим.
удивительно, но само эссе получилось вообще о другом.
когда меня попросили составить список текстов, которые я читала, когда писала эссе (не)_просто вещь я сначала растерялась. казалось, что нужно поднять архивы памяти, которые отказываются восставать из небытия. я поискала список литературы к курсу, в рамках которого работала над этим эссе, и довольно быстро нашла книги того периода. список составился быстро, а вот необходимость как-то прокомментировать коротко каждый лот, вызвала сначала приступ паники. я ничего не помню или я не хочу вспоминать. когда я думала про тексты и ощущение от них, то я сразу вспоминала места, где читала их, сами носители. за каждой книгой стоят отношения, история. в итоге в голове сменялись картинки: беньямин, я читала его в деревне под малоярославцем, мое место силы, родина, барт в электронной книге дома, лацис, пойманная в бумаге в циолковском, разбившая мне сердце историей про отношения с дагмар, эссе тимофеевой из фаланстера, которое я потом дам почитать маше, а после забуду забрать (и за неделю до отъезда в белград попытаюсь отыскать его в каком-нибудь книжном и так и не смогу, так и уеду без родины), эссе хайдеггера — университет, семинар по эстетике, читаю его в распечатке, подчеркиваю важное карандашом. есть книжные полки, которые я оставила, есть книжные полки, которые я собрала снова, есть книжные полки, в которые сложены мои воспоминания. полка той осени и этого лета. полка, собранная мною в ковид, когда я временно жила в петербурге, полка у тебя в шкафу во врачаре, полка моя и только в баново брдо, полка у мамы дома, полка у сестры, полка, которую я собрала в букмейте, полка, которую я собрала на литресе. полка, в которую я, наверное, сама собираюсь целиком, корешками, цветными закладками, карандашными подчеркиваниями и обложками, расставленными по цветам.
писательница, получается. три года назада я училась в лаборатории эссе у оксаны васякиной. мы читали барта, беньямина, лацис, сонтаг. обсуждали чужие тексты и писали свои. в рамках курса оксана поставила перед нами задачу — отыскать какую-то вещь, из тех, что мы храним, которая бы фонила, несла бы какую-то нагрузку. отскать её и написать о ней текст, тем самым расколдовав для себя и явив читателю. я долго думала, что же это, что же. а потом вспомнила про шаль, лежащую в шкафу, всегда в странном пакете в углу, подальше, но неизменно, в какой квартире я бы не находилась. и я написала про неё эссе. уже почти два года я живу без этой шали, мне её очень не хватает. в прошлом году я отправила эссе про шаль на опен-колл в журнал НЕЗНАНИЕ, и мой текст прошёл отбор. и вот шали нет, но будет сборник вместе с моим эссе про неё. очень хочется поддержать себя и издательниц. буду благодарна всем, кто присоединится к подпискам и предзаказам🫰 журнал выйдет в цифровом виде, его можно предзаказать тут (росс карты) и тут (все остальные). в качестве печатного бонуса можно получить открытку, живую почтой!
когда я начала читать сборник рассказов лорри мур «птицы америки», я сказала лайме, что мне заходит, потому что контекст, из которого ведётся повествование, настолько не похож на мою жизнь, что меня это не трогает. уже в конце второго рассказа я, конечно, пустила слезу. я дочитывала его, сидя в микроавтобусе по дороге на визаран, эмигрантская процедура, которая концентрированно сталкивает тебя с ощущением вброшенности в это пространство. а в каком, собственно, контексте существую я? мне очень нравится, объединяющее, связующее рассказы звено — птицы и птичьи метафоры. такой красивый образ: наши перелеты, клетки, сезоны и трагическое завершение жизни после удара теннисной ракеткой наотмашь. это искусно, филигранно выстроенный сборник рассказов, каждый из которых целится в нутро, раскрывает что-то про бытие женщины в мире в целом. рассказы как будто были долгое время недооцененной, малой формой, вторичной. но меня всегда завораживало, как несколько страниц текста могут попасть во все раны и сломы, всколыхнуть это экзистенциально удушающее, которое так хочется заткнуть контекстом.
птицы в текстах — это штрих, украшение, знак, троп. и я стала думать о том, кто был бы у меня, кого бы я выбрала сопровождать моих героинь, раскрывать их бездны, освобождать, утешать и ранить. я стала думать про кошек. мои трагически-счастливые случайности, тоска, стыд, зависть, мать-кукушка, моя бездна зарыта в их уязвимости, самодостаточности и самодовольстве. я думала об этом, возвращаясь с визарана домой, в то место, за которое как за дом я пытаюсь отчаянно ухватиться сейчас, пусть иногда кажется, что его крышу сносит вместе с моей. на перекрестке у дома я встретила молодую кошку, она переходила пустую дорогу гораздо увереннее меня. я обернулась посмотреть, дошла ли она благополучно до тротуара, и увидела, что она тоже остановилась и поглядывает за мной. «спасибо, дорогая — сказала я ей — «с этим днём мы тоже справились».
На самом деле жестокая мать — это мир. Он вскармливает тебя, и он же тобой пренебрегает. А твоя мать на самом деле твоя единственная сестра в этой жизни.
Тогда она жила, импровизируя, — устраивалась то на одну работу, то на другую, то в ресторан, то в контору, то брала какие-нибудь курсы, не заглядывая слишком далеко вперёд, кое-как справляясь с неопределённостью такой жизни, гриппом, подхваченным в метро, иногда наскребая денег на маникюр или поход в театр. Чтобы так жить, нужна особо крепкая самооценка. Требовались оптовые партии надежды и отчаяния, и их приходилось размещать в сердце рядом, как попало, словно оно было страной третьего мира.
Ей снова захотелось обличить его: «Как вы можете жить в такой стране?». Но тут она вспомнила, как ей однажды сказали то же самое - сказал один датчанин, во время её поездки в Копенгаген. В годы вьетнамской войны. Тот датчанин смотрел на неё злобно, с праведным гневом. «Соединённые Штаты — как вы можете жить в этой стране?» Агнес пожала плечами. «У меня там много всего», — ответила она. И тогда впервые почувствовала греховную любовь и стыд, связанные с чистейшей случайностью — местом, где тебе совершенно неожиданно довелось родиться.
Бывали минуты, которые скалились мертвечиной, — тогда она оглядывала свою жизнь и говорила: «Какого?!» — или ещё хуже, с усталостью и с ощущением, что её прервали: «Како…?! Жизнь всё больше напоминала чудовищную ошибку. Она решила, что ей не дали нормальных инструментов, с которыми можно было бы построить нормальную жизнь. Вот оно что. Ей сунули в руки банку консервов и щётку для волос и сказали: «Валяй». Так она и стояла много лет, растерянно хлопая глазами и поглаживая банку щёткой.
Знаю, что меня читает множество пишущих людей: и детских, и взрослых писателей, и тех, кто готовит какие-то свои тексты просто для себя, для семьи и истории.
Так вот, мы недавно с коллегой обсуждали, что лето как будто хорошо подходит для того, чтобы докрутить свою идею, дописать текст.
Затык в другом: мотивации и поддержки как будто нет вообще.
И тут у меня есть палка-выручалка в виде комьюнити моих девчонок из Белграда: Лайма и Ира — люди с большим писательским и редакторским опытом, знают за тренды, умеют в бережное кураторство, короче, золотки.
Свою книжку я приду писать именно к ним, потому что там ещё и комьюнити других авторов супер-обнимательное.
Короче, девочки до 16 июля берут новеньких, можно онлайн тоже (!!!)
Пишите им в лику @shellllllf и расскажите пишущим друзьям, пожалуйста. Лайки и репосты также приветствуются (девочки правда огонь).
тут Лера Мартьянова рассказывает о том, что наша писательская мастерская с Лаймой теперь вышла в онлайн, а значит к нам можно присоединиться, чтобы писать любую часть своего текста и закончить её, получить поддержку бета-ридерок и менторское сопровождение из любой точки мира. план встречаться в зуме небольшой группой, чтобы уделить вниманием каждому тексту, каждой проблеме и каждому триумфу. еще поделимся обязательно всяким редакторско-издательским. писать можно рассказы, романы, автофикшн, фантастику и нон-фикшн, сценарии и пьесы. большая часть моего писательского обучения прошла в зуме и я была рада возможности не прерывать занятия в ковид, когда уехала жить в другой город. кроме того, я прохожу теоретические курсы, посвященные литературе, онлайн, и мне кажется, что это очень крутая возможность. отдельно для меня интересно — поддерживать в комьюнити связь с разными контекстами, писать из разных и делиться этим как будто бы путь к расширению эмпатии и картины мира в целом.
Ничего не могли понять сотрудники детского хосписа обычный ребёнок вполне нормального вида ни рака там прости господи ни спина бифида ни бокового амиотрофического склероза ни миодистрофии Дюшена здоров совершенно румян с мороза ну колики ну живот а мать плачет, говорит до тридцать пятого не доживет а мы ведь не наркоманы не алкоголики хоть и без регистрации остановились в каком-то хостеле и за что это нам за какие ещё грехи господи в приемной толпятся какие-то пастухи родня наверно у этих обычно полно родни людям же надо чувствовать что они в этом чертовом городе в этом проклятом хостеле не одни. А мальчик спал. Врач собирался на выезд в Аннино. Звёзд было не видно из-за ярких огней Собянина. Прошла уборщица, позвякивая ведром. Все работало, как завод, Театр, Аэродром. Только у всех детей в отделении Часа на четыре Почему-то пропал болевой синдром.
удивительно, конечно, как легко у некоторых получается жонглировать смыслами и конструктами, чтобы загнать тебя/меня/нас в ловушку чувства собственной неполноценности. а дальше можно веревки вить. я в своё время наслушалась про собственную избалованность, мелкобуржуазность и что-то там ещё. про свой идеализм и что-то там ещё. ха-ха, хочется теперь сказать всей этой левацкой хуйне. но тогда мне всерьез казалось, что надо себя перемолоть и перекроить, чтобы стать лучше.
«У меня есть желания, и если ты не собственница, не фашистка, не путинистка, не капиталистка, то тебе понравятся мои желания, ты будешь рада исполнять мои желания, ты поймёшь меня и примешь меня целиком, чего бы я ни хотел, что бы я ни делал».
лонгрид великой логиновой про кирилла широкова тут
когда год назад мы придумывали shell(f), нам было важно не только, чтобы книги, которые мы любим, читаем и обсуждаем, стали доступны для читател:ьниц в белграде – нам хотелось воспроизвести формат своей домашней библиотеки. он подразумевает возможность читать сразу несколько книг, откапывать забытое и еще ни разу не открытое, вдохновляться рандомными цитатами, гадать по строчкам и просто рассматривать книжные корешки
библиотека shell(f) – это живая пополняющаяся подборка. что-то из нее на время пропадает, а какие-то книги появляются в нескольких экземплярах или перебираются с одной полки на другую. это не список по запросу в гугле и не книжный магазин, где надо выбирать по ряду параметров (и цена, не последний из них), а общее творческое и интеллектуальное пространство для всех ее пользовател:ьниц
а еще мы, конечно, рады, когда удается ненадолго выключить в себе организаторку и, покопавшись, найти и себе книгу на выходные, чтобы почитать не по работе, или текст, который вдохновит писать собственный. в такие моменты, кажется, что все получилось именно так, как было задумано! 🪄
видела на днях рилс в инстаграме, где блогерка плачет, обнимая собаку и пишет, как ее любит, а дальше нарезка из разных видео с псом. ей сразу стали писать в комментариях вопросы и соболезнования. было полное ощущение, что случилось страшное, и она горюет. но в комментариях я прочитала, что блогерка ничего такого не имела в виду, она просто сняла видео с признанием в любви к псу и что слезы от переполненности чувствами. и я, с одной стороны, согласна с интенцией упрекнуть блогерку в отсутствии ясности, с другой стороны, я как человек крайне сентиментальный, который не смог прочитать подготовленный заранее тост на бабушкин юбилей, потому что расплакался (бабуля тоже, у нас семейное), разделяю эту остроту чувства. как и то, что любовь — это не только и не столько про радость, но и про уязвимость, которая затрудняет дыхание и вызывает лёгкое головокружение. сегодня я зашла в музей Сарьяна, я видела раньше его полотна, но не могу сказать, что как-то стремилась особенно посмотреть его экспозицию. после отъезда стало сложно с музеями, а тут очень надо было переключиться, сменить картинку. выбор музея диктовался тем, что перерыв в работе короткий, и надо успеть вернуться, то есть буквально количеством метров от отеля. я впервые в Ереване, так что главное впечатление от музея: запахи и цвета полотен Сарьяна уже не абстракция. они действительно такие в Армении, и это какое-то чудо, на котором мне сложно фокусироваться в суете и тревоге (спутница теперь любых перемещений через любую границу). но самое яркое переживание, даже как будто первое по-настоящему разрешённое себе ожидало меня на первом этаже, в зале, который почему-то был закрыт решеткой, но смотрительница как-то заговорщически меня туда повела, сказав, что это временная экспозиция, посвященная жене Сарьяна. я зашла и, увидев первую работу, расположенную прямо над столом смотрительницы, расплакалась. я испытала такое пронзительное чувство, какую-то ясность эмоции: как же он в неё влюблен, как же влюблена она. это был портрет совсем юной Лусик, они недавно познакомились, в подписе её девичья фамилия — Агаян. она не улыбается на этом портрете, кажется, задумчивой или даже грустной, но, когда я смотрела на него, мне было так очевидно, что он влюблен, сильно влюблен. мои слёзы не были слезами грусти, я растрогалась, потому что я понимаю этот взгляд и эту хрупкость оболочки, это отсутствие кожи влюбленного.
Бешеный ритм учебы и работ последнего времени заставил меня разучиться читать для себя и себе. Сначала я скучала, а потом как будто разучилась и все откладывала. Книгу Еганы Джабарровой «Руки женщин моей семьи были не для письма» я давно положила в очередь, и вот добралась летом. Каникулы, можно сказать. Мне нравилась поэзия Еганы, ее текст про деколониальность, было интересно, какой получится её проза. И в целом она получилась поэтической и деколониальной. Но и то, и другое там очень аккуратно вплетено, и помогает рассказу автогероини о своем теле, письме и поиске идентичности.
В конце книги есть прекрасный анализ текста от деколониальной исследовательницы Мадины Тлостановой. Его наличие в книге как будто помогло мне не включать сразу аналитический взгляд, а насладится красотой языка, яркими метафорами и прожить саму историю. Меня сразу привлекла структура, я читала про части тела автогероини, про то, какие темы она раскрывала, отталкивая от каждой, и думала о своем теле. Я как-то стремительно ощутила себя неблагодарной, жестокой по отношению к собственному телу, слишком строгой и зачастую словно отчужденной от него. Егана пишет о контексте, в котором такие чувства рождаются. И, хотя наши с ней контексты, в чем-то схожи, в чем-то различны, читая, я думала о том, что патриархат связывает женщин всего мира сильнее, чем любая вера и любая идеология. Такие общие боли и такой схожий стыд.
«Ни одно из увиденных в бассейне тел не было похоже на те, что я видела в журналах или на экране, они были живыми, пульсирующими: полными и худыми, молодыми и старыми — все они были интересными, как книги. Не было двух одинаковых морщинок или складок; груди, как им и полагалось, слегка повисали, ноги местами были усыпаны марсианскими кратерами целлюлита. Но главное, никто не обращал внимания на мое голое тело, никого не интересовали уродливая родинка на левой груди, большие бедра, округлый живот, синяки и шрамы — мое тело было обыкновенным женским телом, подверженным возрасту и биологическим процессам. Видеть чужие тела означало видеть и свое собственное таким, какое оно есть на самом деле: не приукрашенным, лишенным дополнительных значений».
Текст Еганы заставил меня ощутить хрупкость своего тела и в общем-то грядущую так или иначе конечность бытия, которую может предварять потеря как моторных, так и когнитивных функций. Я читала много, возможно, слишком книг о смерти, утрате и тяжелой болезни, но эта для меня особенная, потому что она про всё это и про письмо. Мне вдруг стало страшно именно за то, что я не успею написать, что я трачу свое драгоценное время жизни и работоспособности не на то, что я так сильно люблю (хотя я разогналась: на это всё-так тоже трачу!) и что для меня так важно. Эта книжная магия: расставленные в определенном порядке слова, которые провоцируют сразу и благодарность к своему телу и желание писать.
