Мы ждём angelos, вестника. Это слепая женщина в охровом шёлке, золотые кольца в её ушах, тёмная собака-поводырь рядом с ней? Молодая латинка, ребёнок с глубоко посаженными глазами у неё на коленях? Мастер хип-хопа? Девочка-блондинка с брекетами, ранцем и футляром для скрипки? Чахлый седой мужчина, его лицо в свежих синяках? Водитель трамвая? Стройная медсестра в белых туфлях и шапочке? Я спрашиваю своего приятеля Бей Дао, сидящего рядом, кто это может быть, но он не отвечает. Ты можешь задаться вопросом о названии города, сквозь который мы пробираемся на трамвае, что бы то ни был за город.
МЕЖДУ НАМИ И животными – безымянность. Мы систематически колеблемся – camelopardalis – это придумали римляне – или «жираф» (для них это выглядело как помесь верблюда с леопардом) – или неправильно определяем категорию – овцебык – это вовсе не бык, а более близкий родственник козы – и когда мы выбираем имена для отдельных животных, мы притворяемся, что они – предметы (Пятнышко), достоинства (Красавица) или просто другие личности (Боб).
twenty years old money of love, those unknown for parents, in spanish it's 'molars', in japanese it's 'the face of orgasming masonry', in our language it's the maturity, hidden like a stash. god if we could escape outta here into the non-breaking spaces, into the breaking of readers' expectations, into the big tiddy anime girl at least, why do i need such a massive, such a noticeable, such a subservient body if just a stock picture in a metal detector frame at the entrance to the subway would be enough
2. HELLO DUMBASSES!
the last judgment will never end. i'll continue to charge myself: why the hell didn't you clean up the dust, didn't mop the floor with citric acid, didn't sprout on the wall like a venetian ivy, didn't color eastern eggs in periwinkle blue. i doubt that angels had ever tried to keep up with beauty routine according to the handbook of a hardcore femcel, i doubt that they had ever reached the ceiling with their nails – –
you can literally recapture freedom for yourself. some lesbians are constantly beating the shit out of the police. it's about time to introduce the police, the vice police, the police for our vices. everyone who wasn't thoughtful of their or somebody else's gender for a second, will be told by the background fairy: your stuff is on the street
3. HELLO DOVES...
i don't trust organic matters. i will be inorganic, stilled with extasy from your soft hair's touch, which i'm not gonna stop to feel all the four hundred years of my decay
i'm curious if Brezhnev and Honecker felt pleasure when they kissed, what will the climbing frame of the berlin wall tell about it, the only survivor of that threesome
orgy is a pledge of saving at least someone from this messy pileup
the last that won't be taken either by putin or musk or neural networks: tying knots by heart, the knots of the most fingery, the most meaty, the most infinite delight of connection.
Екатерина Вахрамеева. Перевод с русского Максима Дрёмова.
За день до его смерти огнёвка появилась в городе, видимо, в куче зелени, забрала полчаса моего пути или того, что я им считала. Она лежала, задумавшись, на третьей ступеньке вниз от входа в метро. Я подняла её — она испуганно затрепетала. Куда мне убрать её, чтоб уберечь от торопливых шагов и грубых рук? Мы прошли по раскалённым улицам, она, доверившись, лежала в ладони моей, я неловко укрыла её от пыльного ветра, блеска рапы, клубившейся над цементным пейзажем. Наконец я нашла клочок зелёного сада, чтобы странницу спрятать, и попрощалась тихо. Не с душою его — я знала, что та осталась на русской земле — ведь она говорила во мне, что тёмное, узкокрылое, богато расписанное малиновым существо, видение на ступенях в подземный мир, чьё томление вновь унесло меня дальше, чем я думала пройти, было словом, его эманацией, наполнявшей что он написал — «Я чувствую, мы станем друзьями».
ii
Видела через то, что казалось его глазами (даром его), серый сарай и тропинку в лес, бекаса, умершего молодым, которого я хороню в листьях дикой клубники, как всё поднимает себя, повисает, чтобы сказать: глухая душа мучается, вперёд клонится, прочесть по губам, что ей нужно: что-то сказано быстро на языке теней облаков в движении и застывших у поворота дороги, что-то понято не целиком, но пропущено через заставу сновидений, где уловлена суть и направление потока. Я вспоминаю снившееся две ночи назад: голос, «художник должен сотворить себя или воскреснуть».
Делимся стихотворением «Ибо она» Карлы Харриман в переводе Екатерины Захаркив, ведущей курса «Поэтический перевод».
Карла Харриман — современная американская поэтесса-новаторка и одна из самых ярких представительниц «школы языкового письма». Екатерина попыталась передать всю многослойность ее текста, отразить его сложную экспрессию и исповедальность.
Узнать о переводческих методах Екатерины можно будет на курсе «Поэтический перевод», который стартует 9 ноября. В течение 3 месяцев участни:цы будут переводить тексты современных авторо:к, а также создадут свои поэтические и прозаические тексты, используя техники экспериментального перевода.
А уже в ближайшую среду, 30 октября, в 18:00 по CET пройдет мероприятие «Перевод: феминистская оптика» — открытая встреча с Екатериной Захаркив и Анастасией Каркачевой (No Kidding Press).
Спикерки расскажут о том, что такое феминистский перевод и каким образом он противостоит общепринятому языку и его конвенциональным структурам.
Все, что хотели - уже совершили Отказались от мечт, предпочтя тяжесть друг друга Распахнули двери для боли И назвали крах привычкой, которую не одолеть.
Теперь мы здесь Ужин готов, но мы не едим Мясо тонет в белом озере блюда Вино ожидает
Мы пришли И есть за что благодарить Ничего не обещано, ничего не отнять Нет ни сердца, ни надежд Ни пути, ни причин оставаться
Where does it dwell, ubiquitous, but driven away everywhere from the lips of glass, on which 'the bound of loneliness' is hovering fourmouthly? In this case with age comes the audacity of nonchalance. Everyone has their own temper, their own smoke of the settlement in the south above the palmate luminaire of tanned skin, above the dexterity of dusky, loose hands receding into the faraway whiteness, into its ash. It is never in vain. In the valley, where the parting of semideserts lies, there's much less earth than sky, Tengrim. The rill is throbbing above the eyebrows, the size of a rice crib. To trudge somewhere to see the same things as here.
Шамшад Абдуллаев. Перевод с русского Максима Дрёмова.
А кончилось всё их россказнями о враждующих беглецах, добившими нас. Нам нечем было ответить, они это знали, вот мы и посыпались горстью монет. «Наверное, и я должен быть хоть немного тронут?»
(из книги “Your Name Here”, 2000)
перевод с английского Дмитрий Сабиров и Анна Сидоренко
Все разрушенное должно быть выброшено Если это вообще было чувством Ракушка была бы подделкой. Женоподобность Движется в пустоту. Женоподобность, отчасти в понимании гомосексуалистов, — это личное горе, а отчасти в понимании других - разжигание костра для приготовления пищи. Ни того, ни другого, сказал я, морская вода не дает.
Рождение Венеры случилось, когда она была готова родиться, морская вода не обращала на неё внимание и, что еще важнее, там был пляж, не разлом в земле, а настоящий блядский пляж, который был готов принять ее Ракушка и всё. Любовь и еда
Далёкая Іфігенія, зімародак на тым беразе мора, ты дзівішся, спрабуеш зведаць таямнічую волю багоў, спрабуеш зразумець і ўласнае памкненне, што цягнецца да гарызонта ад ветразей караблёў, ты нахіляешся, каб абняць мора, нібы пачатак і канец любае зямлі.
Далёкая Іфігенія, у выраку сваім не спяшайся, тое, чаму мы аддаёмся ў душы нашай, нават і настальгіі мілай, уначы пакіне зноў адну перад гэтым пытальным знакам. Вакол яе спявацьмуць, яе душыцьмуць новыя вяртанні, Ірыніі яе працінацьмуць сваімі звярынымі вачыма. І туга.
Таму што людзі, калі нядзяюць сваё прыхільнае аблічча, іншае хаваецца недзе зусім побач.
Ці думала ты калісьці, чаму магутныя, што мінаюць, як і мы, забіваюць і цягнуць праклёны за сабой? Няшчасці і тое, што яшчэ нам невядома, запісаны на паперы і будзяць нас уначы,
неадступны кашмар і мроя болю.
Дабраславёнае сэрца зімы. Пасярод часу Бог у яслях і ні адбітку пакуты на ім, у бляклым ззянні прахалоды блішчаць слёзы алівак, дарэмна снег спрабуе засыпаць ружы, уласнае цяпло ім надае жыцця.
Я закрыла вочы на вялікай белай дарозе і слухала свае крокі ва ўдарах сэрца, незлічоныя птушкі на рамёнах
ля ног, усе часы, што мінулі, — гэта сёння, і вялікія брудныя раны назаўжды адкрытыя,
далёкая Іфігенія пасярод марскіх птушак, ты гэта добра ведаеш: пер’е воблака, што мінае сцірае вызначаныя імёны з паверхні зямлі.
