Всё понимаю, наши грёзы важны посланием к нам о том, чего стоит избегать, чтобы бодрствовать.
Терпение — ничего не написать домой.
Можешь звать привередливым, но мне нравится видеть канонерку в бухте, она предупреждает, что мы всегда можем отступить и коснуться прошлого, когда это кончится. Пленённая чудом трибуна знает цену передышке, и вздох срывается с губ. Чтение показаний от эскимосов.
Грёзы могут взбунтоваться, пока ты спишь — когда ожидаешь этого меньше всего.
Ей не хватало знаний в политике для успеха в этой полной недовольства вселенной.
В другой раз, когда я уже наполовину развернулся, увидел, как он приближался, но позабыл пригнуться. Хоть это и длилось всего мгновение, застёгиваю молнию, пока не перевернуло корыто и не усилился ветер с запада. Остальные застывали на утвари, полные крика, матрасы повернули к северу.
Запрокинув волосы, луна торжествует над колыханием.
что ж, компьютер снова накрылся медным тазом и я вернулся к старушке IBM electric. какая разница, главное чтобы мне было о чём перекинуться парой фраз. я становлюсь больным физически и ментально когда я заперт вдали от слова и по крайней мере IBM – эта железка – не глотает залпом страницы и страницы слов которыми ты часами упивался слов которые стираются навсегда. машинка – надёжная тихоходка и я привечаю её, как хорошую подругу, она по-прежнему хороша. Надеюсь, она меня простит и принесёт ещё больше удачи. она слегка застопорилась, разглядывая меня. иди же, крошка, подзываю я, давай. давай снова. Прости меня за ту шлюшку, о которой ты предупреждала, а я не слушал. и вот мы опять вместе. давай, крошка, давай снова. будь моей леди этой ночью.
Чарльз Буковски перевод с английского Евгении Либерман
Drizz… Wlizzle… Hittss — Winter!.. Frozen Dold Be cold… Snowness… Snowness!.. Wind… hiele… Whirle-e-e-y – colde-e-e-y… Doldness… doldness!.. Bloodless murder… The typhoid sky is a louse!.. But here it is From the wall-eyed skies Falls a wheel Quakes everything With fever and thunder And beseeches thee, live BELCHING PIERCING FLOWER BLOOD IN TUNDRAS’ FACES… – Wa-ah!.. – TATS was born in a zot Snowballs – pewh-pewh! Theeths itchays… Digs a hole in steamed snow – Heigh-ho-ho-ho!.. Harrorow!.. HA-HA!.. Werwe-e-el… The Mountain is crawling – Woo-oo-oo-oo.. Fire… We’re on fire-ere-ere!.. The feral tar of bosoms is humming – HARO-O-O-O… The earth hums, the earth itches… Itchearth… itchearth… The childish and puppy navel screams: Wahhhh! Wahhhh!.. — ah!.. The dogs slouched on a porch And a thousand wireless zemons And a witsch under the fence are crying: ‘Za-ha-ha-ha-ha-ha-ha! Ha! ah! Za-ehe-ehe-ehh –eh! THAT’S YOU! THAT’S!!! That’s you! Blizzard is growing… whirlwind is itching… Onto a skinny skeleton Witch-man leaped Witch-man Brushed everyone: Wlizz-zz-zz Whoo-oo-zz – Drizz-zz-zz WHIZ-WHIZ-WHIZ! Stup… Hillet… Hittss – THE DOGS ARE DEAD!
Aleksei Kruchenykh translated from transrational russian by Milena Stepanyan
одинокий парень с гитарой взывает с берегов Меланхолии, панихидно завывает, в его стонах мачо и романтик бегут рука об руку словно две реки слившиеся в водоразделе имя которому Большая Вечеринка Сожаления в Миссисипи,
а певец – одиночка со стояком он же и Гомер, и нытик, и многолетний скиталец а луна в его глазах напоминает ему рыжую из Начеза с подступающей анорексией которая плясала хучи-кучи в одной зелёной бандане.
Он говорит, Любовь не вечна но напоминает её шевелюру на подушке берег – кристальное зрелище; он говорит, Свет дня – клочки письма где Ларри просит прощения.
Я имею в виду, этот чувак всегда гребёт против течения по Реке Неудачи с заржавевшей покрышкой вместо весла
или глядит вниз с обрыва Я Ни На Что Не Годен на дне которого океан виски и пива годами точил землю,
так что, возможно, я так себе помощник своему брату, ращу в нём склонности, уже пустившие корни в его характере,
но почему я должен лезть из кожи вон, чтобы порадовать его на день рождения? на сей день и так понятно, кто мы есть, а кто мы нет
а взрослые, которым мы прежде должны были смотреть в рот постоянно молчат
а ночи здесь длинны и пусты как нутро туннеля а поезд, что мчится в туннеле, всё разгоняется и ты знаешь: груз в товарняке –серьёзная штука,
пока певец заливает о том, что все клише правдивы
а закаты бьют старые рекорды, соревнуясь в красе.
Тони Хогланд перевод с английского Евгении Либерман
Если вы хотите знать, где я нахожусь Как меня найти, где я живу Это совсем несложно Мне нужно лишь нарисовать вам рисунок Вы не можете ошибиться
Когда вы прибудете в галактику, Пройдите прямо между Венерой и Марсом Не заденьте Сатурн, обогните Плутон Оставьте Луну справа Вы не сможете ошибиться. Когда вы увидите вращающиеся в огромных Космических пустошах Спутники, скопления мусора, Ставшие сателлитами, Заброшенные орбиты Небесную штрафстоянку, Космический металлолом Это уже пригород, Пригород планеты, Где я коротаю время Продолжайте двигаться вперед, Вы увидите крутящийся шарик Весь в ранах и шишках Это Земля, на которой я обитаю Вы не можете ошибиться
Проскользните вдоль Гренландии, Которая морозит спину Осторожно! Не поскользнитесь... Поверните налево у Северного моря Потом направо у Ла Манша И там вы увидите что-то, Похожее на голову снеговика В форме восьмиугольника С очень большим носом, Носом, который не заканчивается Носом, вдыхающим море, Носом, в форме Финестера Это Франция, там я живу Вы не можете ошибиться.
Продолжайте двигаться направо До белокурой реки, Которая называется Луара, С глазами цвета песка. Вы поворачиваете налево, Потом направо, потом прямо И когда вы, наконец, Окажетесь там, Спросите дом, Все нас знают, Вы не можете ошибиться!
Как описать ее глаза, И аромат ее волос, Как очертить изящный рот И как в улыбке он цветет? Она всегда там же, где и я Я - всегда там же, где она Она - лампада, она - часы Мой милый друг и мой очаг, Она - мой край, я в ней живу В любом случае, увидев ее улыбку Вы не сможете ошибиться.
Потому что... потому что... Потому что... я именно там!
он говорил с мышами и воробьями и его волосы к 16 побелели. папаша шпынял его каждый день а мать чадила в церкви свечами. бабушка приходила когда мальчишка спал и молилась дьяволу чтобы тот разжал когти на горле его пока мать вслушивалась и рыдала над библией. казалось он в упор не замечал девчонок казалось он в упор не замечал игры в которые играли пацаны казалось мало что он замечал в упор казалось он был ко всему равнодушен. он лыбился огромным, уродливым ртом, что зубы торчали маленькие глаза глядели тускло. плечи ссутулилась а спина согнулась как у старика. он жил в нашем районе. мы болтали о нём от скуки а потом переключались на что-то более интересное. он редко покидал дом. нам бы хотелось издеваться над ним но его папаша грузный и грозный мужик мучил его на потеху нам. однажды мальчишка умер. в 17 он был ещё ребёнок. о смерти в крошечном районе говорится с жаром, она забывается через 3-4 дня. но смерть того мальчишки, казалось, поселилась меж нами всеми. мы продолжали судачить о ней ломающимися голосами в 6 вечера незадолго до темноты незадолго до ужина. проезжая по району сейчас спустя десятилетия я всё ещё думаю о его кончине хотя позабыл все прочие и всё что случилось тогда.
Чарльз Буковски перевод с английского Евгении Либерман
всегда мечтала остановиться на автомобильном мосту над Нёманом — маневр запрещенный всеми правилами дорожного движения. И вот наша машина заглохла, переезжая этот мост. «Ой, Нёман, отец мой, Нёман!»— радостно кричу я. «Кто твой отец?» — недовольно насупился отец. И вот отец меняет свечи, а я наклонилась через перила, пытаюсь рассмотреть Нёман, бьет он, играет ли своей синей волной — и ничего не вижу: ночь, туман, трасса. Только польские фуры Со звёздами вместо габаритов с фарами-искателями в форме сердца, и только высоко над нами — Колесница на аварийке. И только Нёман и отец, Отец и Нёман.
Она пересекала дорогу так, чтобы не привечать меня. “Бедняжка, но моя, - сказал я, - без песни, которой бы день не окончил“. Она приближалась с опаской. Я так жалел её глупость, что в глазах наворачивались огромные слёзы, падавшие с шлепком на твёрдую почву. “Нет нужды так встречать меня, — сказала она, — я ждала тебя. Все божьи коровки, жужжащие мухи и аллигаторы знают о тебе и твоих уловках. Бедная ты безделушка, забирай свою песню и уходи“.
Ночь наступила без меня. Должно быть, прошло несколько часов, пока я стоял там, перебирая траву и возможные ответы несчастному созданию. Каменщик всё ещё стоял на конце лестницы, чиня черепицу на крыше при свете луны. Но никакой луны не было. И всё же я видел его подмышки с волосами, бьющими из-под них, и хитрости ремесла, благодаря которым он так старался починить стену.
Девушка в платье из дождевых червяков, во взгляде её — из болота вода, идёт через лес, пугает волков, шуруя да в целом не зная куда. У нее из подмышки растёт жёлтый гриб, у неё в волосах осиное гнездо, серёжки её — из засушенных рыб, она отрывается на все сто.
(Девушка в платье из дождевых червяков, а что ты будешь делать, когда червяки расползутся, а?)
А дома сгорели сосиски на плите, счётчик накрутил пятьсот киловатт, на стенке надпись «трындец гопоте!», просрочился барбитурат. Она никогда не сдаст на права и не заработает миллион, зато у нее из крапивы туфля, зато ее весь знает район!
(Девушка в платье из дождевых червяков, а что ты будешь делать, если червяков начнут клевать птицы, а?)
Девушка в платье из червей дождевых, частично умерших, а частично живых, счастливая как ночь, и ясная как день, то плачет, то смеётся, то летит, то лень.
кошка умывается, должно, гости придут – говорит мама и расправляет наглаженное полотенце. а я глажу солнце, что течёт по столу, и подаю руки гостьям. три бабушки к нам явились, на головах у них голубые шляпки, на платьях крахмальных глубокие складки. мы рассаживаемся на земле. толстушка-луковица в цветочном горшке пустила стрелы, от неё приятно пахнет. ею раны заживляют – говорит одна бабушка, подняв к небу палец. а другая бабушка на коленях держит кошку, да ещё одна тоже. заходит солнце, а мама всё расправляет наглаженное полотенце. она глядит в окно и ждёт гостей, как прежде. растут и ширятся её ладони, собой уже весь стол накрыли. пляшут лучи на моих туфлях.
я поднимаюсь. я подхожу к старинному буфету: весь он дрожит, качается на ножках, изъеден, словно решето, червями и дождём.
Где-то навстречу тебе кто-то озлобленно движется На невозможной скорости, движется днём и ночью Через метели, зной пустыни, реки и узкие тропки. Но узнает ли он, где искать тебя, Признает ли тебя, увидев, Передаст ли то, что припас для тебя?
Здесь едва-ли что-то растёт, Но амбары трещат от пищи, Набиты мешками с едой до отказа. Нежно текут ручьи с жирной рыбой; Птицы оттеняют небо. Хватит ли того, Что блюдце молока изливается ночью, Что, бывает, мы о нём думаем, Иногда и всегда, с беспокойством?
БЕСЕДА С АДАМОМ ЗАГАЕВСКИМ, КОТОРЫЙ БЕСЕДУЕТ С ФРИДРИХОМ НИЦШЕ НА ТЕРРАСЕ САНАТОРИЯ
Дорогой Адам Загаевский, ты на террасе, которая уже начинает замерзать, мило беседуешь с венгерским усачом о Законе Непреднамеренных Последствий Всегда Постыдных Человеческих и Европейских Действий, сформулированном Робертом Мертоном; ты упоминаешь Анну Франк и кашляешь.
Тем временем ты в студенческой резиденции; я, зачарованная и плодородная, в первом ряду, записываю как писать нектар и пыльцу, не отказываясь от чувства трагического: радостного и неразрешимого и любви без ортодоксальности и чего-то еще более прекрасного: прекрасного бесполезного.
Ты не знаешь этого — потому что ты транзитом, потому что перевозишь стихи по путям, шелкам —, а у меня почечная колика застывает на месте; мою эмоцию на старокастильском когда ты говоришь Детство, кровь, праздники по-польски, надо видеть...
Что есть слова? Скажи, почему ты спрашиваешь? Что ты хочешь, чтобы я ответил? Ты ждешь от меня Пантон пастельных тонов или эвфемизм?
А теперь ты раздаешь автографы на сцене; Я, изнутри, говорю тебе I love your poetry. Я прочитала тысячу твоих страниц и говорю I love your poetry. Фенотипические признаки счастливого и легкого существа без чрезмерного упрощения напоминают мне о монахах и моем парне. Завидую.
На террасе вы поставили два кресла друг напротив друга; Фридрих и ты, замораживающие мир. Я вижу вас со стороны, с края целого: ты предлагаешь ему гипотезу спокойную, убедительную о том что умер Бог от своей собственной руки, а он смеется; я думаю о пугающей фразе одного социолога: связи — это потоки: сегодня связи — это потоки. Любит ли нас кто-нибудь? Скажи, кто-нибудь любит нас? Но твоя рука — не поток, ты расписываешься и говоришь мне This is very moving for me, Berta.
Но скажи, Адам, что есть слова? Почему ты хочешь знать? Несмотря на литературное сообщество и несмотря на сообщество поклонников, мой дорогой и уважаемый Адам Загаевский, ты должен признать одиночество.
Ты созерцаешь его.
Вот почему я стремлюсь не притворяться, а описывать сельские улицы в основных цветах, не отрицая ужаса, и царапать вечную мерзлоту в моей грудной клетке, и хранить за непогрешимой витриной краткие мгновения связи:
любовь, абзацы и medicamenta verborum.
Мы собрались здесь втроем и мне очень хорошо.
I love your poetry. This is very moving for me. Good luck.