Ethnically Clean Ponds

Когнитивный поворот в исследованиях этничности - секция на КАЭР 2025

Второй по счету колл на Конгресс этнологов и антропологов 2025. Мероприятие огромное, представительное (где еще на одной площадке «встретятся» секции про телесность, национальную политику и иконографию) и живое.

Мы с коллегами делаем там секцию за номером 31, которая называется «Когнитивный поворот в исследованиях этничности». Секция, если в двух словах, про то, как оптимально, на основании up-to-date социальных наук, исследовать этничность. Когнитивный поворот в этом смысле – многообещающее направление, но не им единым жив человек, и скорее секция планируется как место встречи «прогрессоров» и «инноваторов» в широком смысле и пространство производства коллективного усилия по междисциплинарному «расколдовыванию» этничности.

Вот официальное описание секции, а вот более подробное описание замысла, характеристик ожидаемых заявок и проч. Если возникают какие-то вопросы – смело пишите мне!

P.S. Вообще конгресс полон интересного и я обнаружил как минимум две «братские» секции – одна про этничность в музеях (а у нас целые две экспедиции были посвящены как раз этничности в музеях Карелии, Калмыкии и Дагестана), вторая про этничность и родство (и действительно, хотя в академических и «народных» интерпретациях этничности родство зашито, тема эта – слепое пятно для современных исследований). Жаль число заявок ограничено.

В общем, присоединяйтесь и распространяйте – рассылочно и адресно, если знаете кого-то, кто может заинтересоваться.

И до встречи на камском дебаркадере, будет весело!

НАЧАЛО ВЫШЕ
Частый герой этого канала, один из крупнейший мировых исследователей этничности и мой коллега, с которым я имею честь с некоторой регулярностью переписываться, Андреас Виммер задает этот вопрос в статье «Мир без национальных государств: пять долгосрочных сценариев», вышедшей в 2021 году, выступив в непривычном для себя жанре «футуролога». Сделав много оговорок (которые, вероятно, и позволили ему опубликовать статью в научном журнале) о том, как возможно говорить об отдаленном будущем с научной точки зрения, он описал варианты того, что может возникнуть на месте национальных государств через 300 лет. Почему 300? Как можно догадаться по написанному выше, потому что именно 300 лет назад национальные государства стали появляться, и при том, что совершенно не факт, что именно через 300 лет они исчезнут, ничего не мешает взять такую – красивую – цифру.

Не буду пересказывать всей его, очень прозрачной и доступно изложенной, логики, но основная ее суть состоит в том, что функции, которые выполняются современным государством и были описаны выше (контроль, общественные блага и проч.) могут быть перераспределены между другими институтами, а сами институты могут быть по-разному размещены в пространстве. И первый сценарий – анархизм – предполагает как раз сетевую реализацию указанных функций, при этом один человек является частью сразу нескольких сетей – например, его соседское сообщество организует защиту, а образование детей он отдает на откуп сети «ко-этников», распределенных глобально. Другой сценарий – совокупность идентаторных мини-государств, при этом идентичности, на которых строятся такие государства, могут быть разные – этнические, гендерные, локальные и проч. Почему идентичность, в том числе неизбежно этническая, здесь играет роль – потому что экономическая логика скорее противоречит такому большому количеству границ, и идентичность – это то, что границы будет поддерживать. Два других сценария – это большие империи и разросшиеся экономические союзы типа ЕС и ЕАЭС.

Ну и последний сценарий – глобальное государство. Откуда оно может взяться? Виммер разбирает, какие драйверы и механизмы могут привести к реализации и каждого прочего из описанных сценариев, однако здесь важно описать их применительно к этому сценарию. Если коротко, институциональная база изменения – это ООН, а социальная – это глобальные «интернациональные» элиты, которые в какой-то момент могут сформировать «класс для себя» и – по многим причинам, далеко не только гуманистическим – встать во главе этого интеграционного процесса. Обязателен ли для реализации этого сценария появление «аутгруппы» в виде пришельцев или таковыми могут стать болезни, бедность и прочее – хороший вопрос, варианты ответа на который у человечества еще не было возможность протестировать.

В общем – при том, что писал Виммер эту статью на ковидном карантине и отталкивался в постановке проблемы от того, что хотя казалось бы, ковид был глобальным вызовом, решали его преимущественно национально, и статья «попахивает» именно таким, немного визионерским, каникульным способом ее производства – статья это явно небезынтересная и является полезным материалом для одной из важнейших тем и вопросов этого канала – возможно ли «приручить» этничность, которая замешана в значительной части современных конфликтов, и сделать так, чтобы люди в мире перестали воевать, а вместо этого занялись бы чем-нибудь более полезным. Кладем в копилку и двигаемся дальше.

Wimmer, Andreas. "Worlds without nation‐states: Five scenarios for the very long term." Nations and Nationalism 27.2 (2021): 309-324.

Что придет на смену нациям-государствам?


Давние подписчики этого канала точно никак не могли обойти регулярно публикуемую здесь мысль, что в основании этничности лежит категоризирование, результаты которого институционализируются и опривычиваются, становятся инструментом организации общества и частью нас. То есть как бы затвердевают. Но при этом продолжают воспроизводиться в мириадах актов категоризирования, происходящих ежесекундно. Или, если отсылать к известному спору, когда речь идет об этничности, речь идет не о народах и их культурах, а о категориях и категоризировании. Или, если еще проще, тогда «происходит» этничность, когда в той или иной степени производится следующее действие: очерчивается некоторое множество людей и делится на типы, отнесенность к которым обычно наследуется.

Здесь есть известная сложность – как отделить этнические категоризации от семейных, классовых и проч., но, говоря в общем, это скорее не важно, а важно то, как разные категории и категоризации «работают» в мире. Это, впрочем, не отменяет возможность того, что некоторые категоризации работают похожим образом. И для традиции, к которой я отношусь, консенсусной является мысль, что нации-государства – это завязанная на современный глобальный политический порядок этническая категоризация.

И действительно – членство де-факто преимущественно наследуется, а аналитическая процедура «очертить и разделить» не отличается от той процедуры, которая используется для воображения внутристранового разнообразия, просто воображается все человечество. Тому помогают разнообразные ресурсы воображения. Скажем, здание ООН с флагами или чемпионат мира по футболу. Людям, которые видят, думают или говорят об этом, по сути, предлагается одновременно представить человечество в целом и его, определенным образом организованные, составные части.

Неплохо, кроме того, известно, как и когда этот порядок со всеми с ним связанными ресурсами воображения сложился. Еще 300 лет назад конструкции политической власти включали разнообразие элементов типа династий, империй, орденов и прочего., а национальных государств не было, а сегодня – несмотря на регулярные пророчества о скорой смерти такого типа политической организации, она живее всех живых. 98% территории земли находится в составе того или иного государства, в той или иной степени пытающейся быть политическим выражением единства его граждан – нации. Но что будет дальше? Возможно, что по разнообразию причин именно нации-государства, воспроизводящие некоторый уровень культурной гомогенности, контролирующие насилие и обеспечивающие перераспределение ресурсов для производства общественных благ, являются «точкой равновесия», но возможно и нет. А, если нет, что будет дальше?
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Второй сезон канала «Этнически чистые пруды»

Друзья, каналу недавно исполнился год (с момента начала его публичного ведения) и вокруг этого события число его подписчиков перевалило за 1000. В связи с этим я бы хотел во-первых, окончательно де-анонимизироваться, во-вторых, исходя из моих интересов расширить тематический репертуар канала (впрочем, не то, чтоб никому не было понятно, кто я такой, и не то, чтоб я ничего не писал про вещи помимо этничности), в-третьих, уточнить (год же прошел целый!) собственную повестку дня и роль канала в ней.

Итак, позвольте представиться. Меня зовут Евгений Варшавер, по образованию и базовой дисциплине я социолог, а тематически и содержательно – с 2004 года, когда я поехал на Кольский полуостров изучать «роль саамского этноса в российском суперэтносе» (откуда взялся такой жуткий вординг – потом отдельно расскажу) – я прежде всего делаю исследования этничности и пытаюсь понять, что это такое и как оно устроено. Явление это неуловимое, сложно определяемое, но одновременно практически повсеместное и при этом – очень легко воспламеняющееся.

Сделаю короткое отступление. В тему этничности приходят люди с тремя основными типами мотиваций – любящие культуру и разнообразие, борющиеся с несправедливостью и универсалисты (по этим линиям будет строиться много дискуссий и конфликтов в этой сфере, но это отдельный разговор). Хотя я ничего не имею против культурного разнообразия или справедливости, моя исходная и базовая мотивация — универсалистская. Поэтому я регулярно делаю разного рода прикладные, активистские проекты, связанные с интеграцией мигрантов и – шире – пониманием людьми друг друга. Но основной мой contribution в мир я вижу через научное понимание этничности.

Мы с коллегами из моей группы уже довольно сильно продвинулись. Можно прочесть мою теоретическую статью и дискуссию вокруг нее (пожалуй, важнейший текст на сегодня), посмотреть другие – эмпирические – работы, сделанные на дагестанском, московском и прочем материале. Я об этом регулярно писал в течение этого года, и значительная часть этого было сделано буквально на глазах у читателей этого канала. Вместе с тем – есть много вещей, которые только предстоит сделать – должная интеграция социологии, когнитивистики и истории, разные небольшие, но важные эмпирические проекты, эксперименты с методиками – и все это нужно для того, чтобы понять этничность в полноте и тем самым взять этот бензин, который так и норовит вспыхнуть, под контроль. На «полях» этой деятельности возникают мысли, идеи, интерпретации, которыми я и просто хочу делиться, и вижу в этом отдельный «гуманизирующий» смысл. В этой стезе было написано большинство постов в канале в прошлом году.

Но в этом году – поскольку думается не только об этничности – я буду постить и прочие свои соображения, интерпретации, книжные и статейные обзоры, наблюдения, воспоминания. Будет, кроме того, отражен мой интерес к тому, как должна быть устроена наука. То есть канал продолжает быть про этничность, но становится шире. При этом в этих – более широких – вещах, я разбираюсь очевидно хуже, чем в этничности, и это нужно принимать во внимание при чтении. Ну и – может быть – изредка позволю себе делиться (не удивляйтесь) кулинарными рецептами – это у меня отдых такой. Впрочем, возможно, делать я это буду в режиме деконструкции т.н. «этнической кухни» и придумывания того, как о культурном (в том числе кулинарном) разнообразии говорить без этнизации.

Спасибо за соучастие и – давайте вместе понимать мир, этничность и друг друга! Второй сезон запущен!

P.S. Теперь в описании канала есть мой телеграм-ник, мне можно писать.

НАЧАЛО ВЫШЕ
И тут я, во-первых, вспомнил свои неединичные «полевые» походы в туалет с теми же целями, во-вторых, задумался над тем, что из моих полей было антропологией, при то, что антропология как метод не является самым ходовым для социологов. Пришел к выводу, что, в той мере, в какой идеально-типичная антропология – это понимание смысла через инкорпорацию в контекст, одна такая антропология длится уже больше 10 лет, это Дагестан, и, хотя я там не живу, сотни глубоких и детальных разговоров, проведенных за это время, разнообразные ситуации (в том числе весьма неприятные), в которые я попадал, а также разного рода отношения и связи, выходящие за пределы рабочих и исследовательских, позволяют понять смыслы, которыми живут люди. Оттого иной раз успешно вербализируешь для людей правила по которым они живут, а они с удивлением соглашаются.

При этом, хотя в поле ты постоянно говоришь и слушаешь, антропологическое поле – это не только и не столько интервью с людьми по теме (хотя без этого никуда), но и многое другое, порой неожиданное. Скажем, как раз 10 лет назад я исследовал институты разрешения конфликтов – в то время при тотальной коррумпированности судов за справедливым разрешением споров нередко обращались к имамам, и даже стала складываться система обеспечения исполнения таких решений, основными действующими лицами которой были «борцухи на исламе». А я, чтобы понять, как работает система в целом, детально разбирал каждый конкретный спор, зачастую совсем небольшого масштаба, разговаривал с разными действующими лицами и пытался понять, что и как обосновывается, а также какие действия предпринимаются сторонами для его разрешения.

И в какой-то момент – наткнулся на ongoing конфликт за небольшой кусок земли, который «оттяпал» от дороги один человек, затем – продал свой участок вместе с «оттяпанным» куском другому, где-то посередине произошло «узаканивание» (sic), а в тот момент начал строить себе дом владелец соседнего участка, и выяснилось, что к его участку – из-за этого «оттяпанного» кусочка – не проехать. Что делать и кто виноват? Я начал встречаться со «сторонами» вместе и по отдельности, выяснять их версии, к каким правилам они апеллируют, что ценят, как уже пытались разрешить конфликт. Надо ли говорить, что все участники уверяли, что правы они, подкрепляя это всеми возможными аргументами и венчая это тем, что противоположная сторона действует не по исламу (важнейшая добродетель).

Но ходили ли они к имаму? Пока не ходили, но готовы в любой момент. При этом готовы пойти к имаму, которого предложит противоположная «сторона». И я решил проверить, насколько это так и конфликт действительно разрешится «по исламу», если их подтолкнуть. (При этом понятно, что то, что они еще не сходили к имаму – тоже о чем-то говорит). По уже накопленным контактам нашел и согласовал со сторонами авторитетного имама, начал договариваться о дне, будучи на связи с обеими сторонами, но тут одна из сторон срочно засобиралась к себе в село, уехала и дальше дозвониться до нее было решительно невозможно. Спор остался неразрешенным, а мне многое стало понятнее.

Но была в моей жизни еще одна – более классичная в части инкорпорации – антропология, когда я, на волне изучения арабского, устроился продавцом в лавку всякой всячины на египетском курорте и на время стал частью жизни небольшого торгового центра в Новом городе Хургады. Об этом – в следующих сериях.

«Оружие слабых» и тру антропология в практиках ученых

Читаю недавно вышедшее на русском «Оружие слабых» Джеймса Скотта. Скотта люблю еще со времени чтения «Seeing like a state» -- великой оды «ткани жизни», пробивающейся через любой «высокий модерн» с его вполне искренними попытками (не просто так перевод на русский звучит как «Благими намерениями государства») организовать жизнь людей «правильно» -- научно, математически, идеологически.


Но если «Seeing like a state» -- работа «на вторичке», где Скотт для иллюстрации идей прибегает к разнообразной «неполевой» информации (карты Бразилиа, программы седентаризации в Танзании, протоколы заседаний Интернационала – если правильно помню, читал давно), «Оружие слабых» -- это антропология одной деревни в Малайзии, в которой, как и в тысячах других деревень по всему миру разворачивается классовый конфликт. Но происходит этот не между карикатурными капиталистом в цилиндре и мускулистым, отчаянным заводским рабочим, а между соседями и местами даже родственниками, и конфликт этот не открытый, горячий и вооруженный, а повседневный, выражающийся в саботаже, очерняющих слухах и притворстве при том, что деревня продолжает жить мирной жизнью в соответствии с законами и неписанными нормами.


«Оружие слабых», кроме того, это образчик той самой великой интерпретативистской антропологической традиции (ключевое имя – Клиффорд Гирц, а ключевое слово – насыщенное описание), где задача исследователя – через разнообразие индивидуальных ракурсов и представлений, доступ к которым он получает посредством продолжительного пребывания в том или ином месте, включения на тех или иных основаниях в среду и в основном неструктурированной коммуникации обо всем – понять и описать «ткань социального», систему кодов, в которой живут люди, и (в хорошем случае, следующим шагом) то, как через эту систему кодов и отношений, реализуются «большие» социальные структуры и процессы – например, как у Скотта, классы и конфликт.

Скотт рассказывает большую историю и вообще это большая книга, но «на полях» книги остается сам процесс – как он работает в поле. Как вообще добиться того, чтобы с тобой стали делиться информацией, при этом создав какой-то work-life balance и – шире – не затосковав в интересном и ярком, но изначально чужом социальном мире. Вот, что он пишет об этом во вступлении: «… но даже с учетом его [старшего коллеги Скотта, антрополога Фредрика Джорджа Бейли] мудрых рекомендаций я не был готов к тому элементарному факту, что антрополог начинает работу в тот момент, когда просыпается утром, и заканчивает ее, ложась спать ночью. В первые несколько месяцев в Седаке едва ли не половина моих походов в уборную не имела никакой иной цели, кроме как найти мгновение для уединения».

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ
Помимо принципов, однако, Ричи много говорит и о конкретных институтах и инструментах – о журналах, издательствах, наукометрии, индексе Хирша и даже о пиратских способах дОбычи научных статей и книг «в обход» издательств (да, эти два волшебных слова, сайхаб и либген). При этом книга ни на секунду не занудна, читается на одном дыхании и, по прочтении ее, даже если ты «в бизнесе» уже много лет – меняешься. И хочется заниматься наукой с утроенной силой, а параллельно – вернуть ее к нормальности, которой, впрочем, скорее всего никогда не было, а значит – ее нужно создать, и в ее создании также можно принять участие.

В общем, мои самые горячие рекомендации. Книга эта, кроме того, повод посмотреть вокруг – на те научные институты, в которые вовлечены ученые из читающих этот пост. Эти институты будут неизбежно несколько отличаться от того, что описал Ричи. И отличия эти, равно как и сама книга, могут и должны стать предметом детального обсуждения.

«Наукообразная чушь» Стюарта Ричи

АБСОЛЮТНЫЙ МАСТРИД ДЛЯ ТЕХ, КТО ЗАНИМАЕТСЯ НАУКОЙ, ДЛЯ ТЕХ, КТО В НЕЕ ВХОДИТ, И ДЛЯ ТЕХ, КТО ХОЧЕТ РАЗОБРАТЬСЯ С ТЕМ, КАК ОНА РАБОТАЕТ.

Как и по каким принципам работает наука? Действующие ученые зачастую это такие рыбки в косяке – делают то же, что делают их учителя и коллеги, и редко пытаются вообразить себе институт науки в целом. Он почти не обсуждается – ведь ученые между собой скорее будут разговаривать о предмете своего научного интереса (и это в лучшем случае), а чаще – о распределении денег, позиций, переживать по поводу собственной прекарности, переездов, административного давления и проч. А что и ради чего они делают, и как все устроено/должно быть устроено – до обсуждения этого дело обычно не доходит. В результате средние по научной больнице представления о природе своего ремесла не идут дальше фальсифицируемости Поппера или научной революции Куна. А то, что по факту происходит и что делается – оказывается подозрительно не похоже на ту сферическую в вакууме науку, о которой рассказывали на двух-трех-между-делом-лекциях по философии науки в аспирантуре. Как следствие, те практики и институты, в которых оказываются молодые научные работники, быстро их засасывают, и под лейблом науки они начинают практиковать нечто, по духу существенно отличающееся от того, как должна быть устроена наука (даже в их – не самых детальных – представлениях). А хорошего референса – где посмотреть, как наука должна работать правильно – нет. Есть много литературы о конкретных методах, о том, как должно строиться исследование, но как должна работать наука в целом – такой литературы сильно меньше и как будто совсем нет ее в ближайшем доступе.

Книга Ричи замечательно закрывает эту лакуну. Строго говоря, посвящена она тому, как наука malfunctions – как она пошла не туда. И действительно, хотя всем должно быть понятно, что опровергнутая гипотеза, если эксперимент был корректным, так же ценна и достойна публикации, как и подтвержденная, публикуются почти исключительно «положительные» результаты. Хотя очевидно, что результаты большей части исследований должны быть тривиальными, во многом дублирующими результаты других исследований (потому что как еще получить «твердое» знание о том, как устроены вещи) и, откровенно говоря, скучными, «упаковываются» исследования почти исключительно как прорывные. Почему это происходит? И к каким результатам это приводит – конкретным (типа прямых фальсификаций данных или пи-хакинга) и общеинституциональным (в этой игре на выживание выигрывают хорошо продающие свои результаты «павлины», а не зануды, двадцать восемь раз перепроверяющие то, что у них получилось) – об этом книга. Но для того, чтобы показать, как неправильно наука работает, Ричи по необходимости рассказывает, как она должна работать правильно. Помимо простых, но важных идей, типа что статья – это сообщение коллегам о том, как ваше структурированное и документированное воздействие на некоторый объект отразилось на нем, и что этот результат говорит о том, как устроены вещи шире – автор говорит и о более сложных вещах: например, о важности публичной фиксации ожидаемых результатов исследования до проведения эмпирической работы – ведь если результат будет «отрицательным», он скорее всего не будет опубликован (а будут опубликованы случайные «положительные» результаты), а значит коллеги-ученые и человечество в целом не будет в курсе полученного научного факта, а от этого пострадает и наука, и общее представление человечества о мире.
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

О НГ и темпоральности (и никакой этничности 1 января)

НГ – это праздник предельной для современных обществ синхронизации. В полночь как штык надо стоять с бокалом шампанского и говорить «ура», а до того – готовиться к этому моменту. Неудивительно, что такая синхронизация (а точнее синхронизирование) дается современному человеку с трудом. Он эффективен в своих временных режимах (если нет – он «не выжил и не дал потомства»), он их рутинизировал, выход же за пределы такой – выстроенной – темпоральности дается ему с трудом. И следует радоваться, но – он мается и переживает от несоответствия. Неудивительно, что и есть «по команде», пусть и праздничной темпоральности, он не умеет и не хочет, отчего оливье в 11 – когда надо «провожать старый год» -- вкусный, но не такой вкусный, каким он может быть. А вкусным – он становится утром. Этим неизбежно и необходимо рассинхронизированным утром, когда – по контрасту с высочайшей синхронизацией дня предыдущего – можно спать сколько угодно, а завтракать – когда захочется (ну или когда встанешь). И вот – все еще спят (а кто-то может быть куда-нибудь ушел или предается каким-нибудь еще делам, но это принципиально не важно) – а наш современный человек (возможно, в одних трусах) прокрадывается на кухню, ну или куда-то, где располагается праздничный стол, достает из холодильника все ровно то же, что стояло на этом столе вчера и начинает есть в своем времени, без внешнего ритуала, ему бешено вкусно, и именно этот завтрак и является главной трапезой праздника, после которого праздник состоялся на самом деле. Но тссс, если мы включим в рамку праздника и этот утренний дожор – современный человек расстроится, поэтому просто предлагаю послушать, как он чавкает вчерашним оливье (сейчас можно – потому что никого вокруг), посмотреть одним глазком, как он намазывает на чуть засохший хлеб чуть засохшую икру и порадоваться за него и за нас. С новым годом, дорогие!

Интерпретация разнообразия для детей


Этнические категоризации (в том числе по национальностям) – это, среди многого прочего, инструмент осмысления реального разнообразия. При этом осмысляют и люди, и институты, и культура в целом. В типичном случае дагестанцы в дошкольном или раннем школьном возрасте уже имеют опыт некоторого, прежде всего языкового, разнообразия. Обычно кто-то – соседи ли в поселении на равнине, лудильщики ли, приходившие чинить тазы в высокогорное село, учителя ли в городской школе – не знают языка, на котором говорят в семье информанта, это вызывает вопросы у ребенка, эти вопросы задаются родителям, и родители транслируют ребенку «базу», что в Дагестане живут разные народы, у каждого народа свой язык, народы дружат и между собой говорят на русском. Затем эта же концепция разнообразия закрепляется прежде всего через разные школьные предметы, где рассказывается о дагестанских народах и их культурах. Но вот как еще – очень мило – можно объяснить разнообразие дошкольнику:

Информант: Как появились вообще языки? Какой-то мудрец нес на плечах мешок, и он отправлялся куда-то в гору, он споткнулся, и этот мешок разорвался, и вот в мешке находились языки, и эти языки рассыпались. Интервьюер: А какие языки были в мешке? Информант: Вот все вот эти национальные языки, которые на территории Дагестана, да, они все рассыпались, и нам остался вот аварский язык. Вот так. Интервьюер: А это в каком классе рассказывают? Информант: Это, знаете, это мой отец любитель таких историй, вот это он нам рассказывал ещё маленьким. Интервьюер: А вы помните, сколько вам примерно лет? Информант: Ну, лет 5-6, наверное, не больше.

Дело было в селе Тлох Ботлихского района вокруг 1994 года.

КАЭР 2024, секция «Когнитивный поворот в исследованиях этничности»

Друзья, а теперь и обещанный анонс.

Итак, 2-6 июля в Перми пройдет XVI Конгресс антропологов и этнологов России. Помимо того, что это, пожалуй, основная «точка сборки» антропологии в России, это еще и несказанно весело. Антропологические мифосимволические комплексы в социальных и гуманитарных науках – одни из мощнейших. В этом антропологи оставляют далеко позади социологов, чьи дисциплинарные мифы и легенды едва ли работают как оберег от всякого нехорошего. В результате «вайб» мероприятия – съехались антропологии из полей и тусуют. Ну или у меня возникло такое впечатление после, пожалуй, самого воодушевляющего «банкета-после-банкета» на дебаркадере в летнем Петербурге в 6 утра. Но это все эмоции. А анонс такой:

31 секция конгресса называется «Когнитивный поворот в исследованиях этничности». Руководим секцией мы с Екатериной Арутюновой из Института социологии. Название амбициозное и скорее смотрящее вперед, нежели описывающее реальное положение вещей. Исследования этничности пока только «лежат в сторону» когнитивного поворота, и обычные хорошие конструктивистские исследования этничности, фокусирующиеся на этнических категориях, их смыслах и их «работе в мире» – это уже вполне себе те исследования, которые мы ждем на этой секции. Однако это не исключает и интересных пересечений с настоящими когнитивистами и психологами, которые занимаются исследованиями этничности. Более того, хотелось бы «опрокинуть» когнитивный поворот в прошлое и заслушать историков, занимающихся тем, как смыслы и «работа в мире» этнических категорий меняется. В общем, «валентностей» у секции много, и общее пожелание – ваша работа интересна, рефлексивна, «полева». Но и теоретические выступления и дискуссии мы тоже приветствуем.

Я, кроме того, надеюсь, что эта секция станет базой для коммьюнити тех, кто занимается этничностью на теоретическом и методологическом «cutting edge», а дебаркадеры, чтобы это сообщество запустить в символическом смысле, есть и на Каме. В общем, подавайтесь, будет здорово! Если есть какие-то вопросы – пишите, отвечу.

Вот это сайт КАЭР, а это описание секции. Дедлайн – 15 февраля, но призываем присылать не "на ленточке", а раньше – чтобы конструкция секции проступила и можно было бы исходя из этого кого-то еще адресно пригласить. И -- чуть не забыл сказать -- есть договоренность с шанинским журналом "Пути России", последний номер 2025 года будет тематическим, собранным на основе докладов секции.

ПЕРЕПОСТ КАТЕГОРИЧЕСКИ ПРИВЕТСТВУЕТСЯ!

Русское в Дагестане

Как я уже не раз писал здесь, исследование этничности – это не изучение культур народов, а, среди прочего, изучение смыслов вокруг национальных категорий. Народы – это феномен частью когнитивный, частью социальный, их образ «ткется» из разнообразия образов, связываемых с соответствующей категорией. Это касается в том числе и русских, а точнее русского или русскости. И вот, хорошая зарисовка того, как и вокруг каких конкретных эмпирических референтов этот образ «ткался» в высокогорном селе Цумадинского района Дагестана в 1970-х.

Интервьюер: А вы помните в детстве, чтобы в вашем селе, в соседних, были люди других национальностей? Информант: Не было. Интервьюер: Не помните никого? Информант: Не помню, не было никого других национальностей. Вот русских людей я увидел уже поздно, где-то в 70-х годах. Геологи ходили с рюкзаками, с кирками. Мы им помогали на ишаках, искать, перетаскивать, переносить. Помню, я в детстве русских людей только тогда видел. В шортах [они были], нам дико было. Смотрите, [шутили мы], у [них] штаны порваны! [Еще] мы говорили, что материала не хватило. Интервьюер: А как вы поняли, что они русские? Информант: Ну мы-то в школе учились, уроки были: русский язык, литература, [и хотя русский язык тогда] мы не знали, но понимали, о чем [они] говорят, что они хотят, [и мы поняли, что] геологи по национальности как [наши русские] учительницы. Было русских много учительниц, тогда вот таких молодых молоденьких девчат, прямо, видать, заставляли их, ну, обучать, ликвидация безграмотности, государственная программа была, видать. У нас на краю села была, на квартире жила молоденькая девчушка. Мы, пацаны, цветы растут там весной, желтые, сильно, вот так, прямо как ковер. Оттуда этот букетик делаем, и стучим, принесем ей цветы. Она нам кусочек сахара давала. Из-за этого куска мы обратно ходили. Рейсов десять, наверное, делали мы на гору, и цветы ей дарили.

Вообще, тема про русскую учительницу, которая одновременно обычно первый эмпирический русский, который встречается детям в горных селах, и которая учит их языку и культуре «большого мира», что воспринимается постфактум с благодарностью, а в моменте – по-разному (дети не всегда любят учиться, в том числе русскому языку) – тема, воспроизводящаяся из интервью к интервью и очевидно не только «экспортная». И это важный фрагмент сложного полотна «русское в Дагестане», которое когда-то и кому-то обязательно нужно будет нарисовать со всем вниманием и ответственностью. И еще более широкого полотна, которое можно было бы назвать «Смыслы русского в России и за ее пределами».

НАЧАЛО ВЫШЕ

Да, разумеется, и основной темой, и камнем преткновения является именно вопрос земли – его нарратив буквально пропитан разного рода зарисовками, в которых аварцы оказываются в том или ином смысле захватчиками земли, кумыки им гордо противостоят, а все остальные национальности признают кумыков правыми в этом споре. Более того, он эксплицитно говорит о том, что вне темы земли национальностями «не думают» (вот и народная когнитивистика этничности!), начиная обращать на это внимание применительно к земле: «Вот такие вещи не встречаются. Я кумык, он аварец, он даргинец. Мы [так] не думаем. Понимаешь? Но когда вот так... Забирают аварцы земли. [Тогда начинаем думать]». Заканчивается интервью обсуждением браков и роли национальности в них и – отличной цитатой:

Интервьюер: А внуки у вас тоже кумыки все?
Информант: Слава Аллаху. Все кумыки.

***

Вот так, вследствие череды событий, может радикальным образом смениться оптика на мир, и его элементы пересобраться через ее призму. Важно, однако, что у именно такой когнитивной пересборки есть свои социальные причины – вполне реальные земельные конфликты, категория же «кумыки» здесь становится, по сути, зонтичной для широкой политической коалиции сообществ, столкнувшихся со схожими проблемами. Под эту коалицию создается (точнее сказать – возникает) особый ракурс/дискурс, который эмоционально усиливает вовлеченность через переживание несправедливости, и именно так когнитивное, спаянное с социальным, структурирует реальность.

Биография в этно-когнитивной перспективе

Родился информант в 1950 году в [кусок истории скрыт в целях анонимизации]. Сходил в армию. По квоте для «нацменов» (цит.), без экзаменов поступил в педагогический, на учителя математики. В качестве такового и стал работать в своем селе, заменив затем учительство на управление образованием, а затем и выйдя на пенсию.

То, что в Дагестане есть разные народы, каждый народ – это свой язык, и он среди этого – кумык, он знал с детства. Национальности, однако, в его случае не сильно структурировали что-либо, например, дружбы – в университетские годы он и жил, и дружил с разными людьми. При этом национальность была как бы «приделана» к каждому человеку, о ней узнавали при знакомстве – достаточно было спросить о районе, откуда человек, и послушать его ответ, но не только содержательный, но и на предмет акцента в русском. И такие вопросы при встрече задавались в виде почти обязательного ритуала. В общем, национальности были фоновым, но не сильно релевантным для чего-нибудь (кроме как поговорить на своем языке или добиться преференций у преподавателя той же национальности) знанием.

Вокруг начала 1990-х, однако, в его районе стала базироваться кумыкская национальная организация «Тенглик». Он вовлекается в ее деятельность, проникается дискурсом, и – постепенно – реальность начинает переописываться для него в национальных терминах. Равнинные земли (в том числе земли села) становятся кумыкскими, на них претендуют аварцы, мулла-даргинец из Ленинкента (который, кстати, раньше назывался Атлыбоюн, чисто кумыкское слово!) разрешает строить мечеть только спросив разрешения у соответствующего сельского сообщества, потому что это его земля, несмотря на то, что формально она государственная, а чиновник-аварец не пускает к себе представителей нескольких сел, потому что они будут добиваться справедливости. Его глаз настраивается видеть разного рода подвохи в отношении кумыков – например, в некотором учебнике он обнаруживает, что в параграфе «тюркские языки Северного Кавказа» отсутствует кумыкский и начинает обращать на это внимание других людей – тем более, что аж ректор Стамбульского университета признает, что именно кумыкский язык самый тюркский из всех тюркских! Более того, из прошлого, в котором он не сильно обращал внимание на такие вещи, он начинает «доставать» истории, в которых аварцы оказываются плохими или определяются в качестве таковых не-кумыками: он и его однокурсник-андиец (кстати, отлично говоривший по-кумыкски!) в начале 1970-х собирали виноград (вероятно, аналог «картошки» для Дагестана) вместе с аварцами, и андиец зашипел по-кумыкски – выгнать мол их всех отсюда надо. Почему он такой злой на них был? Потому что аварцы насильственно записывали андийцев в аварцы, а андийцы (как и многие другие) – это никакие не аварцы! При этом не все аварцы плохие, есть и хорошие, но таковыми являются только те, кто признает право кумыков на землю.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Когнитивный поворот в исследованиях этничности – что это?

С одной стороны, это «пост-брубекерианская» конструктивистская социология этничности, отрефлексировавшая и габитуализировавшая идею, согласно которой в основании этничности (да и социальных отношений в целом) лежит категоризация. С другой – это уже следующий шаг, в рамках которого (1) категории (потому что они в языке, а язык – это не вся реальность) оказываются лишь «половиной истории», и фокус переносится на восприятие, (2) в связи с этим – открывается большое окно для исследования спонтанного, имплицитного и эмоционального, (3) используются методы на стыке социальных наук и психологии в широком смысле, при этом эксперименты оказываются «field-lab» (то есть моделирующие не сферическую в вакууме социальную жизнь, а некоторый контекст), а в фокус социологического исследования помещаются когнитивные концепты (типа того же восприятия).

Почему это нужно? Потому что скорее всего там, на пересечении восприятий, которые не только языковые и текстовые (но и такие тоже) и «водится» как этничность, так и социальная жизнь в целом. Но об этом надо научиться говорить и думать, не говоря уж о том, что это еще только предстоит научиться исследовать.

Можно считать, что это тизер важного анонса, который вскоре воспоследует. Я же – hurray – после всех осенних отчетов приоткрою дрожащей рукой виртуальную папку с летними дагестанскими интервью и попробую понять, в чем смысл дагестанских национальностей – как социальный, так и когнитивный.

Не-академические варианты социологии знания

Социология знания – одно из самых интригующих для меня направлений, которое занимается тем, почему мы верим в то, во что мы верим. Ведь действительно все, что мы якобы знаем, сначала было где-то сформулировано, затем выиграло конкуренцию у прочих версий и интерпретаций, затем как-то оказалось рядом с нами, затем – прошло «внутреннюю» фильтрацию, затем – оказалось нам полезным для чего-то, отчего запомнилось и стало нашим знанием. И к каждому такому этапу можно задать много вопросов: как исследовательских, о том, как это вообще устроено, так и личных, позволяющих понять, почему каждый из нас такой, какой он есть, и думает, что думает.

Социология знания важный элемент моей теории этничности: в конечном счете, «естественная» для нас идея, согласно которой люди делятся на народы, народы существуют такие-то, имеют такие-то характеристики и проч. – это тоже знание в какой-то момент приобретенное и в том или ином смысле полезное практически.

Но вот что интересно. Существует академическая традиция социологии знания, стоящая на фундаменте феноменологической социологии, феноменологии в целом, символического интеракционизма и проч. Но в той мере, в какой социология знания имеет важный прикладной, политический аспект – люди действуют исходя из того, во что они верят и, соответственно, для управления людьми, нужно сделать так, чтобы они во что-то поверили, более того, это «экономнее», чем заставлять их что-то делать – социология знания неизбежно является орудием в руках политиков и режимов, и тем эффективнее режим, чем больше он «стоит» на социологии знания. Но вряд ли [подставьте фамилию любого политика] так уж корпел над трудами [подставьте фамилию любого социолога знания] – социология знания в целом это довольно сложное с теоретической и языковой точки зрения направление. А значит, существуют разные, неакадемические, «вернакулярные» варианты социологии знания. «Конечно, это же называется пропаганда», скажете вы и будете правы. Но чтобы пропаганда работала, нужно, чтобы принципы, на которых она стоит, верным образом описывали бы реальность. А это уже социология знания, пусть она, что называется, об этом и не знает. Более того, в той мере, в какой эффективность академической (преимущественно западной) социологии в деле интерпретации реальности строго говоря, тоже не прошла всестороннюю проверку и скорее является объектом веры, далеко не факт, что такие, неакадемические, версии социологии знания, хуже, а теории в их рамках существуют более слабые. Отдельно интересен вопрос о фактическом соотношении между этими версиями социологии знания – читают ли друг друга, как относятся друг к другу, в чем сходятся, а чем различаются. Надо ли говорить, что описанные вопросы – вполне хороши для исследования в области… социологии знания.

Навеяно регулярно доносящимися новостями, что в МГУ открылась «прилепинская» магистратура, где уже полгода как готовят специалистов в области «информационного противоборства», и цитатами из преподавателей оттуда типа «Когнитивная война поглотила информационные войны как составляющую. На первый план выходят технологии, меняющие сознание человека».

Сам я, в общем, понимаю, какими именно местами академическая социология знания лучше, но, как говорится, землю пахать при желании и достаточном финансировании можно и каменным топором. Но чтобы получать это финансирование – нужно… быть хорошим социологом знания!

Что видно с глобального юга

В канале Anthropologs разворачивается спор относительно этой картинки. Если его реконструировать, автор канала говорит о том, что так это все странно для нас выглядит, потому что глядя оттуда (с глобального юга, из Индии) все это и сливается, и нерелевантно. Его оппонент – говорит, что наоборот индийцы знают мировую историю хорошо, а вообще-то глобальный юг – это не «оттуда», а «отсюда» и не «они», а «мы». Мне показалось, что все это довольно просто социологизировать и тем самым опредметить спор. Получилось вот что (выношу из комментариев):

Кажется, спор разрешается посредством такой схемы: 1. Да, конечно, местные реалии интересуют людей в первую очередь, 2. Да, конечно, какие-то не-местные реалиии виднее других, популярнее, 3. Да, конечно, разные контексты различаются в том, что касается того, насколько людей интересуют не-местные реалии, 4. Да, конечно, находящееся ближе больше дифференцируется, а находящееся далеко сливается, 5. Да, конечно, сливается оно (а на самом деле и находящееся близко тоже сливается) исходя из социальных когнитивных схем и разметок мира. И дальше конкретный случай будет вариацией внутри этих переменных.

Добавлю еще пункт 6, что контексты можно попробовать кластеризовать в том, что касается типичных ракурсов и схем, и таким образом проверить гипотезу про «юг» и «север» (хотя тут может начаться, с одной стороны, наперсточничество в отношении того, какие страны к чему относятся и – одновременно – более осмысленный разговор о том, что страны сильнее дифференцированы внутри себя, чем между).

Но вот, что мне вспомнилось в этой связи. В моей магистратуре, в которой я учился в Израиле, был примерно такой состав студентов – процентов 40 американцы и прочие «англосаксы», процентов 25 – израильтяне, а оставшиеся – с миру по нитке: Южная Америка, Восточная Европа, немного Африка. Значительную частью приходной части бюджета программы составляли деньги американских студентов, да и в принципе Израиль в своей повседневности сильно америкоориентирован, отчего часть преподов пыталась «работать» на этих студентов в том, что касается примеров на лекциях и проч. Меня это в какой-то момент начало доставать и, когда (в рамках кажется задания по теории игр) в очередной раз нам предложили назначить встречу в определенном месте и в определенное время в Нью-Йорке, где я тогда еще ни разу не был, я не выдержал и сказал, что время пусть будет 11 сентября 2001 года, 9:04, а место – Всемирный торговый центр. Сидевшая передо мной студентка-американка развернулась, назвала меня по имени и сказала: «That’s not funny!». С моей же стороны это был действительно довольно некрасивый, но бунт против глобального неравенства, разворачивающегося в отдельно взятой аудитории. Затем – через некоторое время – была экскурсия в Сдерот, город, самый близкий к сектору Газа. И среди прочего нам показывали детские площадки, находящиеся в металлических, возможно, бронированных или как-то иначе укрепленных, ангарах, что должно было спасти израильских детей от ракет. Мы прослушали основную информацию про эти площадки, но затем часть людей осталась беседовать с экскурсоводом, а часть… бросилась на эту площадку играть (25-летние лбы), потому что в нашем детстве ничего подобного и близко мы не видели. Надо ли говорить, что первые были в основном американцы, а вторые – все остальные: чехи, колумбийцы, аргентинцы, турки, ну и я, «русский», среди них. Так я, до кучи, понял, что я рос в третьем мире или, как говорят сейчас, на глобальном юге. А какие площадки были с другой стороны находящейся в километрах десяти стены – об этом я стал активно думать примерно через месяц после этого в связи с событиями, о которых еще напишу.

Такого рода контексты и события – важное и интересное поле для изучения того, как, говоря конструктивистски, и производится глобальный порядок, глобальное неравенство и проч. И – хорошая тема для эссе (это сообщение студентам).

Естественные модели

В деле понимания общественных явлений хорошую службу могут сослужить т.н. естественные модели. Это такие явления, которые удовлетворяют трем условиям: (1) они проще и ограниченнее во времени чем те явления, моделью которых они являются, (2) исследователи не имеют к ним отношения, (3) они связаны отношениями подобия с более сложными и продолжительными явлениями. Скажем, дорожное движение или очередь зачастую являются хорошей естественной моделью того, как «работает» соответствующее общество, его институты, в принципе. Выбор дорожки в бассейне – это хорошая естественная модель того, как люди распределяются в пространстве вообще. А профессиональный спорт (немного другая, но синхронная мысль) так интересен для зрителей не в последнюю очередь потому, что карьера спортсмена – это модель жизни, умещающаяся в 20 лет, таких жизней пожилой болельщик успевает пронаблюдать множество, и это частью завораживает, частью – очень поучительно (достаточно посмотреть, как самый талантливый футболист эпохи, Килиан Мбаппе, сливает в унитаз свою карьеру, не совладав со своим нарциссическим характером и сребролюбием).

К чему это я. Хорошей естественной моделью этнической идентификации является боление за спортивную, допустим футбольную, команду. Вдумайтесь, человек может всю жизнь эмоционально зависеть от некоторой (при этом постоянно меняющейся в том, что касается непосредственного состава) группы людей, на которую он почти никак не может повлиять, он радуется ее победам как своим, переживает в случае поражений, а на время ее игр его собственный мир для него оказывается не так важен и менее ярок, чем то, что происходит на поле (или в телевизоре). Аналогична эта история этнической идентификации потому, что человек как бы распространяет свое я на те вещи, которые – в отличие от, скажем, его рук и ног, поведения или результатов труда – оказываются далеко за пределами его контроля. А в качестве модели ее можно взять потому, что нелогичность боления – в отличие от идентификации с этнической категорией – бросается в глаза на первом же повороте. Эмпирически, конечно, футбол и любой другой спорт может оказаться связан с этнической и иной категориальной идентификацией и/или «вплетен» в более «естественную» сеть отношений (район города, профсоюз/ведомство и проч.), но все равно случай вопиющий.

Навеяно проигрышем Локомотива от Спартака в эту субботу со счетом, стыдно говорить, 5:2.

Сохранение языков, национальная политика, партикулярное/универсальное и всё-всё-всё

Нужно ли сохранять национальные языки. Вопрос – мягко говоря дискуссионный и вызывающий эмоции с разных сторон. Но это не значит, что не надо пытаться его обсуждать. В качестве отправной точки возьмем более частный вопрос – кому нужно. Есть два предельных ответа. Очень условно «ответ справа» состоит в том, что нужно только языковым активистам и локальным националистам, которые на этом пиарятся. Очень условно «ответ слева» состоит в том, что нужно всем нам для организации более справедливого и эффективного общества. Эти ответы не являются в полной мере рядоположенными, потому что, во-первых, исходят из разных воображаемых общностей и обществ (от очень небольших до глобального), во-вторых, по-разному соотносятся со status quo. «Ответ слева» в его группистском варианте предполагает, что существуют народы, у которых есть языки, которые находятся под катком государственного национализма (империализма) и борьба за языки – это борьба за существование народов. Но есть и конструктивистский извод ответа «слева». Он, впрочем, тоже скорее инструментализирует язык, рассматривая его как средство коллективной борьбы за права в ситуации империи и идентификацию себя в анонимном мире модерна. Естественными союзниками этой позиции, однако, оказываются те, кто, наоборот, ценит языки, культуры и разнообразие как таковые вне каких бы то ни было политических соображений. И тезисы, и аргументация и конкретные «требования» этой стороны будет различаться в зависимости от политического контекста и позициональности говорящего, но в российском случае здесь будут «топить» за дополнительные часы местных языков, расширение прав всевозможных меньшинств и проч. «Ответ справа» не является «свободным» от идентификаторного смысла, в рамках которого язык является инструментом национализации («зачем нужны региональные языки, когда у нас единая страна») однако часто язык в его рамках рассматривается в прагматическом ключе – как средство коммуникации, а значит – как инструмент создания единого коммуникативного пространства, обеспечивающий как возможность коммуникации всех со всеми, так и отсутствие ситуаций языкового исключения. И по этой линии образуется естественный союз националистов-государственников и универсалистов, которые «топят» за объединение человечества, хотя бы потому, что языки неизбежно – как минимум ситуативно – оказываются инструментом коммуникативного исключения, но также – основанием для политических партикуляризмов. Это «общий план», как он мне видится, но сразу же в нем начинаются нюансы и контекстуальности. Скажем, «левые» могут видеть ценность универсализма и «враждовать» с современными национальными государствами еще и по этой линии, видя в локальных идентичностях и, соответственно, языках, орудие универсализации «через голову» государств, и в этом смысле они могут поговорить и найти точки соприкосновения с «правыми» универсалистами, которых может бесить локальная партикуляризация (и за счет этого они могут казаться со стороны государственниками-националистами), но одновременно они не большие фанаты национальных государств, понимая их в неоэволюционистском ключе как неизбежный шаг на пути к универсализации. Одновременно, впрочем, дискуссия может свернуть в сторону вопроса об общественном благе в рамках существующих границ и «в ход» могут пойти уже более конкретные аргументы – например, насколько партикуляризмы (языковые, политические, а скорее и языковые и политические) полезны для производства общего блага, борьбы с неравенством и проч. Это все – рациональная, языковая сторона. Но начал пост я с того, что дискуссия оказывается эмоциональной, и другим важным вопросом на разобраться является то, почему. Гипотеза – это несколько разных эмоций по разным поводам, которые, суммируясь, дают «заряженное» поле. Как оно устроено – важно понимать отвечая на вопрос о природе этничности в широком смысле и об этом я напишу позднее. А пока – в виде эксперимента – небольшой опрос о вашей позиции по этому вопросу и о том, как вам видится моя позиция.