На чёрном воздухе, как в пиксельной игре, Снежинки белые, как будто бы зажато На крестовине «вниз» под пальцем у бомжа, Случайно умершего в этом ноябре, Ползут, как выводок в песке черепашат, Но белых, как из извести, на чёрном, Что твой inside, my dear dead, никчёмных, Таких, что их вот-вот удочерят. Короче, я под этим подо всем, Стою грибком из Марио, мигая Бездейственно… И это всё – такая Игра, где всё совсем не насовсем… В комбинезонах, Вейдером дыша, Придут однажды ЭТИ, и бомжа, К примеру вот, отнимут от геймпада – Засыплет кладка тетрисная Русь, А может я, мигнув, не размигнусь, И снег, как был, так и продолжит падать На чёрном воздухе, как в пиксельной игре, Не то рывки, не то сплошной завесой, И так и будет кто-то из подъезда Под ним вставать веками во дворе.
Чижик-пыжик, где ты был? Я всегда тебя любил. Ты порхнул, как спичка, И пропал по-птичьи. На Фонтанке был фонтан, а теперь там пыль одна под метлою-ветром, и тебя там нету… Я искал тебя везде, в жёлтом доме на крючке, и стоял на крыше, где однажды ты же.
Я кричу тебя: «Чирик!..», проплывая тучу лиц в ломке, будто в лодке, как сквозь стопку водки. В небе только самолёт… и за ним, как день, ползёт чижий хвост гармошкой… Где ты, мой хороший?..
Вдоль дорог в один конец птичьи тушки без сердец – выложил некро́лог вышний орнитолог.
Мы ходили, голосили, трахали и лузгали эти звёзды над Россией, дурачки безусые, мы любили, будто маму, но любовью язвенной, мы умрём однажды рано, но пока рассказывай, дурачок, как в этом мире тяжко жить контуженным, как во граде, саданувшем, разглядел жемчужины, как куда-то провалился, крепко стиснув облако, как биток настукал клапан сердца одинокого.
То ли в небе, то ли под, ноги подволакивая, мы идём; тумана жмёт воротник каракулевый – в горле комкается кровь, абсолютно круглая, и расходится любовь волнами вокруг неё.
Вот, с эсеркою эсер, выше с сэркою спит сэр, с Богом спит Богиня аккурат над ними, спит со странником страна, а со станом – Сатана этажом пониже, и вокруг – они же. Знойно спит с печалью печь, а с пищалью спит картечь – всякое спаньё ведь можно уподобить. Спит с нагайкою наган, с тарантайкой таракан: проволоки-лапки и рессор лопатки… Только солнышко не спит и до ряби в них глядит чёрными очами, воздух озночая, а на ве́ках, как в альков убиенный облаков, спит, обняв апокриф, лунный иероглиф.
Попрыгунчики не успеют даже увязнуть в свежем асфальте, станут резиновыми лепёшками, почернеют, запахнут. Если мимо закатки в экзальтации собираешься прогуляться, отдавай их мне, и я сберегу для тебя их за пазухой.
Знаю, мимо закаток в закаты ныряют, будто бы попрыгунчики, бордовые солнца, и так же естественен мимесис, как и то, что я после всего сберегу те их, не сомневайся, моя попрыгучая миссис.
А если тебя закатает, и ты станешь дорожною кучкою, я пойду до ларька, что на улице Космонавтов, и сгружу в аппарат-за-пятак-выдаватор твои попрыгунчики, чтобы он выдавал тебя по кусочкам обратно:
в кольцах, как у Сатурна, прозрачным с морским коньком, оттолкнувшимся от ладошки – шасть по высохшему асфальту… У таджиков на стройке обед бутербродами с молоком, и рядом асфальтоукладчик, становящийся вдруг хрустальным.
«Если виниловый проигрыватель – для меня, то, наверно, виниловый выигрыватель – для тебя…» – так я думаю, стоя в огромном, бордовом излёте дня с футляром под мышкой, какой-нибудь хлястик на нём теребя.
Подъезжает автобус, воздуха расковыривая желе – в нём, как в советской плёнке – подрагиванье ресниц, я меняю пластинку с Аббой на заведомо несчастливый билет у водителя, чей маршрут никогда не имел границ.
Я даже не гляну в цифры, опять предреку войну, скомка́ю и выброшу или сложу в карман… «Патефон с нофетапом, – думаю, – в сплетении потому образуют свечение, что дорога всегда одна,
хоть и встречные полосы…» «Восемь» из неоновых бус на стёклах – сплошь лобовых – заменяет любой портрет, магнитола поёт во все стороны, и я монотонно бьюсь о стекло, маскируясь в дожде бесконечность лет.
Полярна ночь. Как хочешь понимай. Срастаются созвездий переломы, по образу-подобию Его мы, калечного, и вывихнули рай земной, и я принёс Ему в авоське двенадцать апельсинов и лимон, чтоб интенсивней складывался Он – ещё с тобой увидимся авось мы,
но здесь… – и я завис над зпт., затем что здесь, хотел бы я добавить, обрыв и путь тождественны… тебя ведь всё это не касается, тебе ещё смотреть, как Он идёт по крышам играть в футбол – и слава же Ему, – сложившийся, а я не доживу, поскольку, как ты помнишь, ненавижу.
