я много кем работал, всего не упомнить, но теперь я — водитель исекай-грузовика, почёт мне и слава, во всём мире жестоком никого ещё не благодарило столько мертвецов — я ударник производства героев, спас бы кто разве семь жемчужных королевств от тирании вальпурга, властелина-полудракона, если б не этот задрот в хрустящих от семени шортах домашних, всмятку раскатанный моим дизельным бро? что бы было с принцем кираном, нежным как лепесток фуксии, заточённым в плотоядную темницу- раффлезию гоблинами-ренегатами, если б не эта дальше носа не видящая дурнушка с чёрным поясом по уни-дропауту, которую соскребать пришлось двор- ничьими лопатами? а? то-то и оно, все ж проходили, чем закармливают топки утопий, я, можно сказать, благороднейший из эйчаров, поставляю отборные кадры; изнывает лапута от нехватки простачка-попа- данца, гномы-бояре всё никак не дождутся, когда ж их научат джаваскрипту, в войне между партией феи и партией моржа гибнут лучшие дщери земли-что-горит- под-ногами, когда ж долгожданный мир, хотя бы и сепаратный? дальнобой междумирья всё разрулит, чилл, а к концу смены, профсоюзный взнос оплатив, на окраине зримого добьёт пачку сигарет «тамбовский вожак», обоссыт колесо, дожуёт самсу лежалую, крошки ссыплет в карман отощавшим последним зимним звездам... а в городе — страсти, рыданья, венки, безутешные матери и не слишком-то горюющие дноклы, а вслед тем, кто и дома бездомен, продолжает исекай- грузовик покрикивать кровавым клаксоном, фары осатанело тараща, лёгкий как небо, крепкий как тьма.
стихотворение, отправленное небесной почтой to Lyn Hejinian
Dear Lyn! I hope this letter finds you well можно я расскажу о том дне? me and Wlad we went to Poryadok Slov bookstore I got old soviet зенит camera with me and took a photo with you reading за окном в zoom
sorry, это письмо, I could write it многим раньше
ну, пылинки в лучах солнца — щепотка глиттера чай здесь пьют из маленьких вазонов
новость о твоём уходе застала на побережье
but I hope that you like the picture since the time it was made I learned something about poetry
and more about friendship, diveded but intense
я усваиваю условность фрейма and hack borderlines between языками любимых and lands of our abandonship
so, надеюсь, that покинув the cage горлица находит нечто like home again
Шрам поколения В детстве мама ставила на гречку на колени Гречинки впивались в кожу и ты плакал, пока не попросишь прощения
И ты плакал, пока не получишь прощения
Маленькие гречинки стали родинками на мировоззрения коже В детстве так хорошо, можно быть просто прощённым Ничего нет дороже прощения
Дети играют в войнушку, но мама обязательно позовёт на котлеты, что все насытятся Кто же научит этих чёртовых взрослых, когда им остановиться? Мамочка сорвала голос, не докричаться до них, не допеться
Вся кухня укрыта пеплом — пирог яблочно-грушевый сгорел в духовке Родина-мамочка задыхается от кухонного газа, на последнем вздохе она вытащила мизинец, подвесив его в ожидании Стеклянными становятся глаза, синеют пальчики Мои милые мальчики, славные мои мальчики останутся без обеда Когда они вернутся, догадаются ли соединить два наших мизинчика в знак примирения?
В детстве так хорошо, можно быть просто прощённым И даже если комета проломит нам череп И даже если мы себе ножичек вставим в чрево и повернём И даже если будем кричать истошно от исступления Нам с тобой, понимаешь, уже нет прощения
Зимой глобус мысленно сплющивается. Широты наползают, особенно в сумерках, друг на друга. Альпы им не препятствуют. Пахнет оледененьем. Пахнет, я бы добавил, неолитом и палеолитом. В просторечии - будущим. Ибо оледененье есть категория будущего, которое есть пора, когда больше уже никого не любишь, даже себя. Когда надеваешь вещи на себя без расчета все это внезапно скинуть в чьей-нибудь комнате, и когда не можешь выйти из дому в одной голубой рубашке, не говоря - нагим. Я многому научился у тебя, но не этому. В определенном смысле, в будущем нет никого; в определенном смысле, в будущем нам никто не дорог. Конечно, там всюду маячат морены и сталактиты, точно с потекшим контуром лувры и небоскребы. Конечно, там кто-то движется: мамонты или жуки-мутанты из алюминия, некоторые - на лыжах. Но ты был богом субтропиков с правом надзора над смешанным лесом и черноземной зоной - над этой родиной прошлого. В будущем его нет, и там тебе делать нечего. То-то оно наползает зимой на отроги Альп, на милые Апеннины, отхватывая то лужайку с ее цветком, то просто что-нибудь вечнозеленое: магнолию, ветку лавра; и не только зимой. Будущее всегда настает, когда кто-нибудь умирает. Особенно человек. Тем более - если бог.
ХIV Раскрашенная в цветА зари собака лает в спину прохожего цвета ночи.
ХV В прошлом те, кого любишь, не умирают! В прошлом они изменяют или прячутся в перспективу. В прошлом лацканы Уже; единственные полуботинки дымятся у батареи как развалины буги-вуги. В прошлом стынущая скамейка напоминает обилием перекладин обезумевший знак равенства. В прошлом ветер до сих пор будоражит смесь латыни с глаголицей в голом парке: жэ, че, ша, ща плюс икс, игрек, зет, и ты звонко смеешься: "Как говорил ваш вождь, ничего не знаю лучше абракадабры".
ХVI Четверть века спустя, похожий на позвоночник трамвай высекает искру в вечернем небе, как гражданский салют погасшему навсегда окну. Один караваджо равняется двум бернини, оборачиваясь шерстяным кашне или арией в Опере. Эти метаморфозы, теперь оставшиеся без присмотра, продолжаются по инерции. Другие предметы, впрочем, затвердевают в том качестве, в котором ты их оставил, отчего они больше не по карману никому. Демонстрация преданности? Просто склонность к монументальности? Или это в двери нагло ломится будущее, и непроданная душа у нас на глазах приобретает статус классики, красного дерева, яичка от Фаберже? Вероятней последнее. Что - тоже метаморфоза и тоже твоя заслуга. Мне не из чего сплести венок, чтоб как-то украсить чело твое на исходе этого чрезвычайно сухого года. В дурно обставленной, но большой квартире, как собака, оставшаяся без пастуха, я опускаюсь на четвереньки и скребу когтями паркет, точно под ним зарыто - потому что оттуда идет тепло - твое теперешнее существованье. В дальнем конце коридора гремят посудой; за дверью шуршат подолы и тянет стужей. "Вертумн", я шепчу, прижимаясь к коричневой половице мокрой щекою. "Вертумн, вернись".
С годами мне стало казаться, что радость жизни сделалась для тебя как бы второй натурой. Я даже начал прикидывать, так ли уж безопасна радость для божества? не вечностью ли божество в итоге расплачивается за радость жизни? Ты только отмахивался. Но никто, никто, мой Вертумн, так не радовался прозрачной струе, кирпичу базилики, иглам пиний, цепкости почерка. Больше, чем мы! Гораздо больше. Мне даже казалось, будто ты заразился нашей всеядностью. Действительно: вид с балкона на просторную площадь, дребезг колоколов, обтекаемость рыбы, рваное колоратуро видимой только в профиль птицы, перерастающие в овацию аплодисменты лавра, шелест банкнот - оценить могут только те, кто помнит, что завтра, в лучшем случае - послезавтра все это кончится. Возможно, как раз у них бессмертные учатся радости, способности улыбаться. (Ведь бессмертным чужды подобные опасенья.) В этом смысле тебе от нашего брата польза.
Х Никто никогда не знал, как ты проводишь ночи. Это не так уж странно, если учесть твое происхождение. Как-то за полночь, в центре мира, я встретил тебя в компании тусклых звезд, и ты подмигнул мне. Скрытность? но космос вовсе не скрытность. Наоборот: в космосе видно все невооруженным глазом, и спят там без одеяла. Накал нормальной звезды таков, что, охлаждаясь, горазд породить алфавит, растительность, форму времени; просто нас с нашим прошлым, будущим, настоящим и так далее. Мы - всего лишь градусники, братья и сестры льда, а не Бетельгейзе. Ты сделан был из тепла и оттого - повсеместен. Трудно себе представить тебя в какой-то отдельной, даже блестящей, точке. Отсюда - твоя незримость. Боги не оставляют пятен на простыне, не говоря - потомства, довольствуясь рукотворным сходством в каменной нише или в конце аллеи, будучи счастливы в меньшинстве.
ХI Айсберг вплывает в тропики. Выдохнув дым, верблюд рекламирует где-то на севере бетонную пирамиду. Ты тоже, увы, навострился пренебрегать своими прямыми обязанностями. Четыре времени года все больше смахивают друг на друга, смешиваясь точно в выцветшем портмоне заядлого путешественника франки, лиры, марки, кроны, фунты, рубли. Газеты бормочут "эффект теплицы" и "общий рынок", но кости ломит что дома, что в койке за рубежом. Глядишь, разрушается даже бежавшая минным полем годами предшественница шалопая Кристо. В итоге - птицы не улетают вовремя в Африку, типы вроде меня реже и реже возвращаются восвояси, квартплата резко подскакивает. Мало того, что нужно жить, ежемесячно надо еще и платить за это. "Чем банальнее климат", как ты заметил, "тем будущее быстрей становится настоящим".
ХII Жарким июльским утром температура тела падает, чтоб достичь нуля. Горизонтальная масса в морге выглядит как сырье садовой скульптуры. Начиная с разрыва сердца и кончая окаменелостью. В этот раз слова не подействуют: мой язык для тебя уже больше не иностранный, чтобы прислушиваться. И нельзя вступить в то же облако дважды. Даже если ты бог. Тем более, если нет.
IV Сделалось чуть прохладней. Навстречу нам стали часто попадаться прохожие. Некоторые кивали, другие смотрели в сторону, и виден был только профиль. Все они были, однако, темноволосы. У каждого за спиной - безупречная перспектива, не исключая детей. Что касается стариков, у них она как бы скручивалась - как раковина у улитки. Действительно, прошлого всюду было гораздо больше, чем настоящего. Больше тысячелетий, чем гладких автомобилей. Люди и изваянья, по мере их приближенья и удаленья, не увеличивались и не уменьшались, давая понять, что они - постоянные величины. Странно тебя было видеть в естественной обстановке. Но менее странным был факт, что меня почти все понимали. Дело, наверно, было в идеальной акустике, связанной с архитектурой, либо - в твоем вмешательстве; в склонности вообще абсолютного слуха к нечленораздельным звукам.
V "Не удивляйся: моя специальность - метаморфозы. На кого я взгляну - становятся тотчас мною. Тебе это на руку. Все-таки за границей".
VI Четверть века спустя, я слышу, Вертумн, твой голос, произносящий эти слова, и чувствую на себе пристальный взгляд твоих серых, странных для южанина глаз. На заднем плане - пальмы, точно всклокоченные трамонтаной китайские иероглифы, и кипарисы, как египетские обелиски. Полдень; дряхлая балюстрада; и заляпанный солнцем Ломбардии смертный облик божества! временный для божества, но для меня - единственный. С залысинами, с усами скорее а ла Мопассан, чем Ницше, с сильно раздавшимся - для вящего камуфляжа - торсом. С другой стороны, не мне хвастать диаметром, прикидываться Сатурном, кокетничать с телескопом. Ничто не проходит даром, время - особенно. Наши кольца - скорее кольца деревьев с их перспективой пня, нежели сельского хоровода или объятья. Коснуться тебя - коснуться астрономической суммы клеток, цена которой всегда - судьба, но которой лишь нежность: пропорциональна.
VII И я водворился в мире, в котором твой жест и слово были непререкаемы. Мимикрия, подражанье расценивались как лояльность. Я овладел искусством сливаться с ландшафтом, как с мебелью или шторой (что сказалось с годами на качестве гардероба). С уст моих в разговоре стало порой срываться личное местоимение множественного числа, и в пальцах проснулась живость боярышника в ограде. Также я бросил оглядываться. Заслышав сзади топот, теперь я не вздрагиваю. Лопатками, как сквозняк, я чувствую, что и за моей спиною теперь тоже тянется улица, заросшая колоннадой, что в дальнем ее конце тоже синеют волны Адриатики. Сумма их, безусловно, твой подарок, Вертумн. Если угодно - сдача, мелочь, которой щедрая бесконечность порой осыпает временное. Отчасти - из суеверья, отчасти, наверно, поскольку оно одно - временное - и способно на ощущенье счастья.
VIII "В этом смысле таким, как я" - ты ухмылялся - "от вашего брата польза".
I Я встретил тебя впервые в чужих для тебя широтах. Нога твоя там не ступала; но слава твоя достигла мест, где плоды обычно делаются из глины. По колено в снегу, ты возвышался, белый, больше того - нагой, в компании одноногих, тоже голых деревьев, в качестве специалиста по низким температурам. "Римское божество" - гласила выцветшая табличка, и для меня ты был богом, поскольку ты знал о прошлом больше, нежели я (будущее меня в те годы мало интересовало). С другой стороны, кудрявый и толстощекий, ты казался ровесником. И хотя ты не понимал ни слова на местном наречьи, мы как-то разговорились. Болтал поначалу я; что-то насчет Помоны, петляющих наших рек, капризной погоды, денег, отсутствия овощей, чехарды с временами года - насчет вещей, я думал, тебе доступных если не по существу, то по общему тону жалобы. Мало-помалу (жалоба - универсальный праязык; вначале, наверно, было "ой" или "ай") ты принялся отзываться: щуриться, морщить лоб; нижняя часть лица как бы оттаяла, и губы зашевелились. "Вертумн", - наконец ты выдавил. "Меня зовут Вертумном".
II Это был зимний, серый, вернее - бесцветный день. Конечности, плечи, торс, по мере того как мы переходили от темы к теме, медленно розовели и покрывались тканью: шляпа, рубашка, брюки, пиджак, пальто темно-зеленого цвета, туфли от Балансиаги. Снаружи тоже теплело, и ты порой, замерев, вслушивался с напряжением в шелест парка, переворачивая изредка клейкий лист в поисках точного слова, точного выраженья. Во всяком случае, если не ошибаюсь, к моменту, когда я, изрядно воодушевившись, витийствовал об истории, войнах, неурожае, скверном правительстве, уже отцвела сирень, и ты сидел на скамейке, издали напоминая обычного гражданина, измученного государством; температура твоя была тридцать шесть и шесть. "Пойдем", - произнес ты, тронув меня за локоть. "Пойдем; покажу тебе местность, где я родился и вырос".
III Дорога туда, естественно, лежала сквозь облака, напоминавшие цветом то гипс, то мрамор настолько, что мне показалось, что ты имел в виду именно это: размытые очертанья, хаос, развалины мира. Но это бы означало будущее - в то время, как ты уже существовал. Чуть позже, в пустой кофейне в добела раскаленном солнцем дремлющем городке, где кто-то, выдумав арку, был не в силах остановиться, я понял, что заблуждаюсь, услышав твою беседу с местной старухой. Язык оказался смесью вечнозеленого шелеста с лепетом вечносиних волн - и настолько стремительным, что в течение разговора ты несколько раз превратился у меня на глазах в нее. "Кто она?" - я спросил после, когда мы вышли. "Она?" - ты пожал плечами. "Никто. Для тебя - богиня".
…так и насилуют нашу сестру по могилам, по кустам и я этих строчек не сотру
по участкам, по больницам тяжко ль было медсестрицам в эшелонах в Туркестан на рассвете на расстреле на ветру кто им слезы утирает? мама, мама, я утру
2
Ну же Только злоба меня и знает Слышит пишет ненавидит Только увидишь русскую правду — О ней говорят: кривда А она и так уж почти не дышит Стоит на коленях Захлебнувшись нефтяным минетом Дрочит Покойнику из Афгана Минувшим летом. Нет, ну кто это вынесет? И кто это видит и слышит?
Христос говорил мне сегодня: Ты точно со Мной? Я, знаешь ли, сомневаюсь, Ты точно со Мной? Точно ли ты Меня помнишь? Ты давно не ходила к причастью И довольно формально – на исповедь. Только пьешь корвалол всё. И маленький алкоголь слишком часто.
Я Ему отвечаю: не сомневайся. Но только дьявол, Он тоже, знаешь, Умеет своё. Много гитик. И он в мозги запускает когтистые когти. И иногда я сразу не понимаю Его уловок. Но только я точно знаю: Он есть, Как и Ты. Но вас не всегда видно.
Я не знаю, как остальные, Но я и мои близкие — Это мосты От ада до рая За 5 минут человеческой жизни (голос, Николай Трубач подает голос, а за ним Людмила Улицкая: 5 минут, осталось 5 минут на перроне у вагона только 5 минут)
было обреченное обратное абрекское откровение посреди алкоголического: как сгладить, убояться белый удар за Ойкуменой все ясно видно во все стороны света и этот ужас ни с чем не сравнится как продавленная глазница копытом Олегова мерина
ничего лирического
человеческая пшеница зазеркальная как Анима Алексея Балабанова является только теми, ромалы, кто убит под Ревелем, подо Ржевом, воскресшая будучи сверхдержавой. У художника смех и слёзы так близко. И кровь стыла в жилах, стояла в бронежилетах, убоина воображаемая молодая дочь неизвестного воина
Трудно ходить между нечистью И Вашим Высочеством — Дочь говорит Ему. Когда Ты называем по Отчеству, Но окликаем нечистью И нечисть имеет право на Твое имя И Отчество И искалеченное могущество, Гавкает, Но боится Из-под плетня, Как вдова-солдатка. Но Ты не забывай меня, Как я Тебе ни гадка.
Вроде бы Ты еще терпишь И во сне удивляешься Привыкаешь И уже не помнишь И окликаешь, просишь по имени Только Мать Твою Заступницу
о, если бы стрелы, как орлы, перебивали сердца на лету! но ведь они — неперелётные пташки, зимуют через не хочу, подъедают пьяные ягоды... очумелая глазурь за- штатного парка их окоченевшими телами утыкана, тем самым напоминая злого ежа-альбиноса, ни за что не кормящегося с рук; пустотелым древком чертя марсову букву, во всех языках читающуюся как клёкот невинной крови, ты накидываешь тут же нехитрую диалектику: что слабее стрелы? тетива, вестимо, а слабей тетивы — разумеется, лучные плечи, ну а те столь ничтожны, что презренней их только стрела; на рабочих окраинах день световой кончается раньше обычного — ведь с подшитой под кожу звездой безволосый лучник вялит солнце — до- бычу свою — про запас, до лучших времён, сейчас — только худшие, в худшие времена стрелой не пронзить и яблока, а вот флаг постовой гололедице сдать на потеху — раз плюнуть, да, геродот что-то знал, но не понял ни черта, как обычно, и поликлет что-то знал, но зассал, выходит, признаться, да и я что-то знаю, только вам ведь всем по барабану, всё равно лучную стрельбу запретили, только пулевую оставили.
ух проклятья кляча да из общего пляса это лошадь и ноша моя
я давно не был в поле да не брал лук и стрелы и мне некуда здесь идти
разговор вышел поздно и как спелые звёзды разгорелись глаза твои
это шёпот последний это звон колокольный это клейкий рассвета дым
я не брал автомата избегал бесполезных чтобы их не убить.
присно. ныне и присно пьяно-паскудный выстрел нечаянной птице - нечаянная смерть
за забралом не видно сколько лет полю с ветром сколько лет камню с ливнем сколько лет было мне
я давно не стрелялся с захудалым мерзавцем за прожжённое сердце незнакомки в дурацкой, никто не знает, кто я, какая же радость, боже, я индийский кшатрий, возьми мою руку, я похож на младенца, возьми мою руку, нет, не ту, вот эту, как давно я ходил на охоту, как давно я не ставил свечку, оленье молоко не пил в ненецкой сказке, нет, не ту, а эту, в сотый раз разговариваю с тобой, господи, и в сотый раз убеждаюсь, что ничего ты о нас не знаешь, когда я видел своего младшего ребёнка, он строил шалаш в джунглях, я кротка словно почка в этом шаре из пуха в этом ветре из губ, я как стерва больная разревелая таю в распушённых руках. до избитой столицы на раздолбанной кляче, на бунтующей ласточке не доехать за ночь, господи, какая бесконечная радость, что никто не знает, кто я, а в том далёком космическом вызвезде только шумит мотор ничейного летательного аппарата, как давно я не привязывал себя к батарее, как давно я не прыгала из окна, сломав голову голубю по пути, тополиная стужа - у снежинок снаружи, а внутри - нефтяной котёл. как давно я не вырывала ромашки с корнем, не разжигала погребальных костров, на гнилой чёрной яхте с хрупко-толстым морпехом не каталась, не пелась под русалочий вой, боже, голая боже, от моей панихиды не встрепенулись синицы и не выпрыгнул бес. видишь, меня ткал он и ела она, но я рад был и рада была под тяжёлой кольчугой всемогущего тела,
в сотый раз разговариваю с тобой, господи, и в сотый раз убеждаюсь, что ничего ты о нас не знаешь
Что происходит с твоим телом сейчас спросила она надавив на рукоятку несущее тупое лезвие Gipfel Professional Line купленное на распродаже во флагманском шопе не задев залегающих в тканях сосудов там где до этого уже был рубец затвердевший как не совершённая сетка событий или разворачивающийся короткометражным днем
А сейчас оставив рельефный след бликующий на составленном из непрочных отрезков холодной Колхиды евроокне но не замеченный во время плановой диспансеризации среди стертых лодыжек пятничных варваров по которым безошибочно определялось желание
Ну а сейчас в раскаленном вчера опрокинувшем нас в нитяной период развития общественных отношений прошивающих предусмотренные в лицензионной версии нервные препинания избыток движений вал
слов другие изъяны а также облако логарифмических грёз надвигающееся с сырого фронта плывущее с неожиданной стороны
Вопрос звучал почему, на ответ отводилось не более часа.
Кто-то сразу ушел, под назойливый шёпот ну что там
из рекреации. Ничего.
Через n-дцать часов флегматичная чайка летала над головой, под ногами плескалась тяжёлая бухта, куда работники ресторана cливали вчерашнее пиво. . Расслабленный вид. Больше сюда никогда, так и есть, резонанс, никогда, не вернётся и не вернулся.
Пирамиды, мебель человечества колизеи, школы и столы если будет гибель человечества то в его шкафах найдут отечество львы и куропатки и орлы
Мертвые свою отдали цену и на фотоснимках узнаваемых обнимают знатную драцену причисляясь к сонмам ископаемых
Сквозь безлюдный новый обиход слышно донесение с болот: икс, теперь изъятый из орбит, — зона неприличного зияния, и вокруг его осей-пустот брекекекс и вьётся и зудит всё коаксиальнее
Вот думала заживу прилично развешу картины нарежу салат надену красное платье Буду как сестрички каган Или как сестрички суок Всех принимать Размеренно ронять пепел и собирать пепел Но чему не бывать — тому не бывать Совершенно ясно теперь что пепел мне НЕ собирать: Всё стало какой-то белибердой Не то чтобы бедой Не то чтобы не бедой. Ты говоришь: по этим ночам здесь этот поезд как Джон Зорн Издаёт за/для нас неприличные красивые непонятные звуки в диване зияет чудовищная дыра: Через неё фактически видно Австралию Мой кот смотрит в это отверстие и видит Ехидну, продуманную Еленой Михайлик, Коалу, но главное — утконоса. «Это наш родственник?» — спрашивает меня мой кот. Нет у нас больше родственников. Только любовь Только любовь
где все призраки Царской России? они живут в легендах о лёгких родах, в том как Сирота забивает людей ногами, в канализации, в их число можно войти, если пророк благословил в ватсап чате.
в санатории-профилактории, в бизнес-центре с лепниной, где угодно, только не у тебя дома.
ты не призрак. ты полнокровный Женский или Мужской человек, и тебя ждёт дома лишь суп из лавки на районе. движение твоего пальца уже захвачено на Той Стороне. оно будет гарантом сделки при переводе твоей души из фиатного мира в Крипто- мир. однако, на Той Стороне они не следят за тобой, потому что не бывает никаких призраков.
это ты следишь за ними, точнее, давно уже не следишь за ними (медуза лентач холод медиазона)
потом однажды заходишь в свой тамблер фид, а там:
публикации про Христианство и Женственность
никому не нужные ОСы 14-летних зумерок, умерших в прошлом и позапрошлом году
репост из 2017 года за который выебут (но хозяин репоста ещё об этом не подозревает: может, там и нет ничего; конечно, надо бы всю страницу стереть по-хорошему, но жалко: там любовная переписка, там песенки, картинки, ягодки, грибы, закрома)
саван, который ты купила в старой лавке, когда была в ЖЖ последний раз
Универсальная пошаговая инструкция для тех, кто в танке
1. итак, как сделать так, чтобы незнакомые мужчины оплачивали вашу корзину с деликатесами в азбуке вкуса? всё очень просто, но соблюдайте порядок: сначала бросьте ему в глаза цинковые опилки, затем отщелочите его слёзы сигаретным пеплом. скажите: «а тут на днях клубничку с юга завезли», — и подмигните. пошевелите головой, как будто она уже оторвана колесом дальнобойной машины. добудьте огонь трением пальца о карту лояльности. скажите: «какие смешные стикерпаки мы сегодня нашли!». скажите: «ну вот видишь, какие у нас ответственные коммунальщики!». всё это кажется мне похожим на человеческую речь.
2. дети в селе Чёрный Порог играются в дело юкоса, а у меня на уме только вакханалия, поцелуи белёных танцовщиц, ваши хуи и пёзды, сияющие красным, как новые швейцарские ножи. руки, ноги, миндалины принцесс и пролетариата — неистребимый пластик, заполняющий землю. мы прибьёмся к берегам частных пляжей, вылизав друг друга до самых наших магматических сердец, и будем маячить там запретительными буйками для капитала целую вечность. надеюсь, этого никто не слышал, мне немножко стыдно
3. перейдём к серьёзной гендерной практике. настоящие леди не ковыряются в салате. это знает каждый. настоящие леди рождаются только из артезианских скважин с накопительным резервуаром. все остальные люди на свете — обычные пятнадцатилетние школьницы из Нью-Йорка, в которых влюбился профессор Снейп. не ревнуйте, Иисус тоже был принц-полукровка.
4. встретимся у корнера с вакуумными помпами. я буду в оранжевом худи «всероссийская олимпиада по литературе 2012» и без одежды. соорудим сексуальную ловушку для ментов с помощью моего суперпылесоса для луговых собачек. 40% итальянских мужчин возрастом до 60 лет получают травмы при дрочке пылесосом. я даже не хочу пытаться начинать пробовать. но должно сработать
5. я раньше думала: любовь, — но нет: нехватка поля, свободы растекаться льдом и ртутью меня травили. а сейчас, живя с прямым запретом на существованье я как-то расцвела. и вся стерильность общественных пространств не очищает зернистости и тайных закромов знакомств бельчат, хитрюг, седых норушек. упрямство убедительнее пушек. бог равенства, сезонов и посевов, спустись, Сатурн, на чары наших чревов.