Стояла белая зима, Дыханием снегов Весну напоминая. Игольчатый снежок Роняли облака. И белые поляны разделяя, Река, как нефть, не замерзая, Текла в пологих берегах
Так надрывно и длинно вопил паровоз (Он по небу развозит пар). Он промчался, взвывая, чрез сердце мое, Чрез его опустевший вокзал. И потом он так долго кричал в полях, Источая с одышкой пар, Только волк за болотом подхватил этот вой, Потому что он зол и стар. И всю ночь я душила душу свою, Как снимают со свечек нагар, Представляя дрожащие рельсы и даль И к Хабаровску мчащийся пар. Авторка: Елена Шварц
Ледяная морось отчётлива и повсеместна – так, что сложись сейчас долина наискосок, неоткуда будет смотреть и запоминать. Наверху лёгкое пенье, стрекот, шушуканье, всхлипы, вой – просыпаются в смерти умевшие выжидать – скромно, с достоинством перезимовать, – летучие бухгалтеры и водоносы, шляпники и гопники, болтающиеся сбоку почтальоны, шофёры, киномеханики, милые, милые алконавты, аквалангисты, высокомерные и беспомощные – рукокрылые. Так оглохший голубь перед собакой прячет голову под крыло.
ленивый валик. валиум не катит. мне больше нету сил. сегодня хватит. но ленточкой дырявой о крючки лепечет речь свои слова, слова, слове-чеч-ки:
– Сегодня – завтра, встань, ты больше не жилец, пришёл другой и кофе варит, и в десять лет тебя состарит, и переспорит наконец –
– здесь, руки-в-боки, гнётся речка-тёзка, полоска грязного песка и меж деревьев, вырезанных плоско, ропочет, топчется – уже совсем река –
– против теченья, своими двоими, нет – четырьмя, руками-ногами-руками-ногами-помилуймя, я память свою не хочу, не могу, не хочу, не могу, немного хочу, дырявой речкой о крючья течёт моя речь о брошенной дачке, хозяйской внучке, саже в горсти, я память свою не могу, не хочу, не могу, продолжаю грести. Истра впадает, стрелка, а мелко, тепло ступне, против теченья, стопа за стопой, по колено мне, сейчас бы, наверно, до голени стало – ступай, коли нищ, ступай, и нечего делать в земле – ступай, теперь это будет тебе твой рай.
...Уборы: многослойный храм, полубарочен и лубочен, в полтела кланяется трём прудам: прямоугольному, потом – не очень прямоугольному – а после прямо болото, а не пруд. в нём рыбы странные живут? нет, не живут, хотя могли бы. весь кремом каменным обмазан, шурша крылами херувим, он разом барка, и пирог, и чёрная проказа, и мы над ним (в воде) стоим, и мы под ним. он гладко выбелен снутри, смотри: лучи мечи скрестили: архангел-ас и ангел-ученик, и лишь один написан лик, и тот почти неясен, как будто маревая плесень со стен сбежалась и застыла в нём... Смотри. Смотри ещё. Теперь пойдём.
...то белых яблок оземь полустук полупросительный: попробуй, надкуси – я выпаду из рук и стану тёмным семенем расти, и стону ло́мящихся тяжестью ветвей опорой стану. то белых яблок хруст, то голова пророка Иоанна твой прежний бред расскажет наизусть, как будто ты ему расспросчик и мучитель, то шорох распускающихся пе́тель и звон упавших спиц за крошечным окном... – Я продолжаю называть тебя не более чем сном. – Я продолжаю возражать, вращать твой ум и возвращать тебя в твой дом под жестяным коньком. мультяшка мелкая, в изысканных ландшафтах я проще, чем любое ремесло. автомобиль споткнулся о число, одёрнулся – и наступило завтра. я проще камушка из-под сапожной кожи, соринки под глазной рогожей, а глаз заплачет – и уйдёшь, и больше быть уже не будешь. А этот сад – его не будет тоже?
Я под водой. Я не имел в виду каких-нибудь живых, ниже́ умерших, я имел в виду – в воде – ввиду того, что в воде движения всегда гораздо туже, и они же и вовсе невозможны над водой, или, как это говорят, на суше – и я уже не сплю. И я опять слепой.
Ещё вчера в моём саду Резвилась стая Адмиралов Сегодня рыжему коту Такая бабочка досталась Прощай, прелестный Адмирал, Нам вместе было очень клёво, Наш кот тобой потом блевал И я тебя увидел снова
сделай так чтобы сей гроб открылся на ту улицу тот подъезд – ты помнишь у тебя ведь ключ не от наружи нет от наручников – открой руки и оставь нас насовсем ты всё равно всё запомнишь ты всё равно – всё
Тянет к мужчинам, брившим в юности на груди глобуса военну карту, Нудит узнать сквозь астму моих освободителей и фистулу палачей Трубный молодеющий баритон отца, восходящий из пучин Урарту, Об устройстве царского ТТ и первомайских победитовых печей.
Тянет глядеть на них в трамвае, в картезианском свете, в бане, Выруливающих из парилки на большак с шайкой жалоб наперевес, С ледовитым веником, по брови в мировом холоде, как Титаник, Помывающих срам своей юности, сгинувшие бицепсы, пробитый пресс.
Тянет тянет понять, как они в прицеле разумели не имущих мора, Что им ревела тогда простата в подполье молодого живота. Говорят: ах, писк кутенка, скрип розы ветров, фортка в дали коридора, Рвота, печиво, слезы, лучшие воспоминания, голая пустота.
И вот я, наконец, говорю полночи с возлежащим на софе этруском, Внутри него полощется еще теплый пепел, засыпанный по соски, Это отец мне гудит затуманенным, стеклянным, тусклым Белым голосом из небытия, со дна траншеи, привставая на носки...
Милый человек, я не знаю твоего языка. Яблоко падает за облака. Ждем дождя. Вот уж которую ночь мы провожаем друг друга. Не до смерти любим, но до поливальных машин, до солнца, повернутого в профиль к Югу.
Все больше простору внутри этих стен; вот опять последняя книжная полка сегодня открылась прозрачной, но дружество наше так темно и зыбко, как правописание ять; ты слово сказал, я не понял его, хоть, наверно, оно и удачно.
Оборваны шторы, распахнуты двери, рука лишь наспех задержана в рукопожатьи – куда там... Ты тоже событий взметнувшаяся мука, сквозняк, – и некому ставить заплаты.
на кривых дорожках неевклидовых пространств мы встретили слона светящегося от фотонной пыли слона звали Вилли и мы его услоновили но как же ему незаметно попасть в наш дом где мы живём? только превратившись в микроскопического слона в одной комнате мы задёрнули чёрные занавески и сделали камеру-обскура продырявив одну занавеску и слон стоявший напротив наших окон спроецировался внутрь комнаты вверх ногами и упал на мягкий хобот но очень обрадовался что попал в наш дом лёг спать в обнимку с большим рыжим котом квантовые путешествия открыли люди находившиеся в невыносимых обстоятельствах то есть квантовое путешествие это всегда побег и мы бежим постоянно
here is a land full of power and glory, beauty that words cannot recall.
мы пишем это вам, чьи руки шелушатся от оптокраски, вам, у кого и вино запытанное меняет цвет при повороте бокала — пишем, коленями стоя на крупнокалиберном горохе и стерильную землю родных пгт напихав в карма- ны джинс; так вот страна, полная мощи и славы — в каких прибаутках кровавых зажигаются теперь её пределы? удивительные вещи, вы делаете мир по секрету прони- цаемым — клавиша, бутылочное горлышко, хлыст, о, сколько мощи вы мне показали в подъезде хабаровской улицы, сколько славы пульсировало в наспех валяной грозе над запертой хлебной лавкой? мы умеем считать, и в железном яблоке кровь золотиста — мы предупреждали.
мы живём в годы доксы, проколотой мелюзги, изрезы- вающей слезами дымные бочины стихов, сахара, по весне замешанного с грязью и жалкого светова, в исте- рике уподобляющегося обиженному амуру, отчисленному с австрийской картины, в день, когда права не отбирают, а откашливают — ночная виселица сиропа чародейского; вот ваша мощь и слава — людей, приковавших себя к дере- вьям, крошат в бумагу вместе с деревьями, и бумагу эту на экипаже из трёх блокадников с портянками в беззубых ртах везут в верховный суд, вот наша мощь и слава — на тверской, где нло припарковано и в маке мент косорылый подавился насмерть, две девочки луну раздели и водку пьют из её пупка.
мы делим звезду на двенадцатерых — остывшие трупики разломанного сургуча подбирают птицы, и, наклевавшись, превращаются в сердца гудрона и ныряют беззвучно в керо- син; я дышу в провал за петлёй, без друзей и с трупным ядом, налегшим на банкноты, но всадники с древком рыдающей молнии расплетают сон и снимают меня со стула — и — нет, группа пик — ты не достроишь ничего, ангка бьёт крылышками под языком, третий удар вызревает как винный осадок, как последняя капля с члена, и небо свернётся не свитком, а джойнтом, и смерть смехом заестся, попробуйте с мощью и славой сделать хоть что, молоточники, когда мы будем вас убивать, никто не спросит «за что?».
Как та бумага, На которой ты Стихи строчить привык, подсчитывать убытки И в перерывах тайный свой дневник Вести, Однажды в неизбежность пустоты Ты полетишь, не сняв с лица улыбки, Приятель милый мой.
Пора туда уйти, Бумаги легче, Лёгким, как дыханье. Как слово то, что написалось втайне От всех, кто за спиной твоей стоял.
Завидую, ведь ты увидишь бездну, И упадёшь, свободный, не спеша. Ты верил только в то, что бесполезно, В собачий лай и в скрип карандаша.
Автоперевод с бальбуты: Альгерд Бахаревич Год: 2017
Фрагментарность целого законченностью миров невероятная лицензия на жизнь неприступность вымысла фантазия облеченная корой и свет, подогретый темнотой заблудшее стадо азбукой повторений в сентиментальном вымысле до признака мелочей постоянная забота тревоги и нежелание — не успеть, не успеть, не успеть сетка наследственных вымыслов отделяющая кожу одного от кожи другого приятие беспрепятственных связей неразделимая любовь к себе пойманная в сети коммунального бытия закрытая стена, дующая в бесплотие ангела и ангел, привнесенный вымыслом засушенного романа в детстве мелочей нераскатанного языка и стадо, дрожанием коня медленным прикосновением к чужой жизни
незнакомец в цилиндре, человек в плаще, сокрытый королевской семьёй, спрятанный в одном из поместий на юге Баварии,
за непрожаренным шницелем и кружкой тёмного пива коротающий вечность,
ругающий в дневниках современную живопись и литературу,
растапливающий камин своими юношескими опытами в прозе,
на охоте попадающий ножом в кабана с трёхсот метров,
аристократ, интеллектуал (хотя — да, этот термин появится тремя четвертями века позже, во время знаменитого «дела Дрейфуса». так назвали себя образованные дрейфусары, защитники невиновного. Дрейфус был полностью оправдан, почти четверть века спустя. я часто думаю об этом деле — думаю, когда вспоминаю об узниках 6 мая, об Алексее Гаскарове, о Леониде Развозжаеве, о Сергее Удальцове, а ещё — об Илье Фарбере, о Pussy Riot, в последнее время очень часто приходится думать о Дрейфусе).
убийца Каспара Хаузера равнодушно просматривает газеты с последними новостями.
иногда по ночам у него появляется посетитель, он приходит в маске, неясно, кто он таков: может быть, трансвестит из журнала «опустошитель», или, может, молодой поэт кузьма коблов,
не имеет тени и говорит о боге, о ножах и о пулях и о ночной пироге,
и смеётся и смотрит, как будто о чём-то знает, занавешивает окно (гроза, как в мистическом фильме) и в шахматы с ним играет.
я и сам приходил к нему однажды. был тихий весенний день, очень рано, час пополудни, но он уже был мертвецки пьян. тогда-то он и признался мне в убийстве Каспара Хаузера, но я его прослушал, мне нужно было отдать ему несколько экземпляров свежего «транслита» и спешить на «лубянку», там, в книжном магазине «библио-глобус», я назначил свидание одной девушке, наивно думая, что соблазню её стихами, например, поэта Николая Звягинцева.
ночью выпал снег, но очень быстро растаял, уже к утру.
выходя из дома, заметил: земля состоит из крови. раньше как-то не обращал на это внимания.
ПОЧЕРК — способ тела войти в пространство, его вытеснить — с тем чтобы на чистое место был срезан ломтик возраста: удивления мера, толщина отделяющего забывание пласта; мера трудов археолога горних заведений, его неудача.
СВЕТ — содержащий тень свою свет; апофеоз простоты — бельмо аккуратной зимы; блик; отстиранный ворот рубашки; мотив, по которому тать невредим и так вреден, популярный средь ночи лунный мотив; сок созревших для зренья пустот.
ЛУКОВИЦА — связка тел с одной общей кожей для пары; первая жертва близи: микроскоп, уроки ботаники, школьник; прекрасный повод заплакать, утаив настоящую причину плача.
ОКНО — стенная пауза, сочащаяся любопытством по обе стороны стекла, или — сквозняком, особенно после войны; портрета и ландшафта рамка; орудье превращенья всех субъектов без остатка в объекты: два встречных выстрела — две смерти от вниманья.
ЕЛЬ — дерево; не осина; не масленок; ещё; не ельник; окаменевшая лиственница, чьи иголки застряли — их заело на плоскости света — на зеленом мотиве; не МИГ-27;
