Интересно, насколько же система живет по своим законам. Она будто в принципе своем стремится к равновесию. Природа. Жуки-птицы-лисы-растения, человеческий организм, семейная система. Когда старший брат — правильный мальчик, следующий скорее всего не будет таким, так как это место уже занято. Он может быть разбойником, „другим“, бунтарем или каким-то, чтобы уравновесить.
Когда мы во время Процесса довольно долго, несколько часов, переживаем очень сильные эмоции, например прощание с образами родителей из детства, за которые держались всю свою сознательную жизнь, образами, полными горечи, претензий и обид, — непременно после, часа 2 спустя, слышится задорный смех и ощущается большая легкость, чуть ли не игривость. Равновесие.
В нашей в команде как системе у Хольгера было свое место, у меня — мое. Приходят новые тренеры, ими занимаются какие-то свои места. Когда исчезает одно звено системы, возникает дыра, которая начинает затягивать других членов команды в восполнение себя самой. Раньше-раньше в работе с клиентами в Процессе на Хольгера многие проецировали образ отца: доминантного, жесткого, строгого. А я скорее многими воспринималась любящей, мягкой, слабой. Потом мы росли вместе и когда Хольгер воспринимался группой скорее как мягкий любящий, я оказывалась холодной строгой — действительно как групповое восприятие. И вот Хольгера нет. И знаете, что произошло? В упражнении „переносов“, то есть когда участники используют нас, чтобы самим понять, через какие фильтры они смотрят на других людей, мой образ в этот раз — практически повально у всех в группе — оказался доминантным, жестким, строгим… Система восполнила роль Хольгера мной… Мое место теплой мягкой освободилось и восполнилось само собой одной из наших тренеров. Танец между ролью в системе и своей самостью — это что-то фантастически увлекательное.
Дорогие друзья, вышел подкаст с Хольгором Маркин-Диком и мной, котрый снимала Рита Ленских еще в феврале, когда Хольгер был между химиотерапией и работой, и шел на поправку. Получилось очень интерсное интервью про то, что такое Процесс, как формируются паттерны и — специфическая тема для Риты — как обстоят дела с паттерном "страх отверженности". Ловите ссылку, полтора часа увлекательного разговора ❤️
В процессе есть одна часть, когда я рассказываю про роль матери в нашем детстве. Что ребенку очень важно, чтобы сразу после родов мама взяла на ручки. И прикасалась бы много и с любовью, чтобы наше тело насытилось. И у тех детей, чьи мамы не могли по каким-либо причинам этого делать, может развиться какое-то странное отношение к собственному телу, к тактильности. Во взрослом возрасте это может выражаться в ненасытности к прикосновениям, чуть ли не в клейкости, или к сложности в дотрагиваниях, нетерпимости или даже отвращении. Я когда это рассказываю в Процессе, я стою, прислонившись спиной к столу, и на этих словах я всегда, вот уже лет 8, разворачиваюсь чуть по диагонали назад и кладу мою руку на руку Хольгер, лежащую справа от меня на тренерском столе.
В этот раз мое тело тоже, как всегда на этих словах, пошло направо и моя рука врезалась в пустой стол, стул Хольгера был пуст.
Таких моментов было много, это был мой особенный Процесс в этот раз.
В том числе Процесс-вопрос: ведь мы всегда вели Процесс вместе, мы были как крепкий тандем, понимали друг друга без слов, каждый знал, что делать, общая энергия, хореография отношений и работы, любви друг к другу, к участникам, к команде и общему делу. А этот курс был без него. Мне нужно было пережить, хочу ли Я дальше действительно без него? Это действительно моё?
Теперь у меня точно есть ответ: да. Спасибо нашей неимоверно мощной сплоченной команде, Оле, Юле. Спасибо Интернациональному сообществу Хоффмана за поддержку и особенно спасибо Даниеле из Италии, которая за две минуты на мой вопрос, не хочет ли она приехать, ответила однозначно: „я еду“. Спасибо Юле-переводчице, которая сделала это возможным. Спасибо всей нашей команде института, администраторам, ну и всем, не буду здесь перечислять — мы делаем важное дело. Новые участники: добро пожаловать в мир, в котором мы сами делаем больше мира и любви через свои сердца, не ожидая что мир изменится под нас.
Это было пасмурное утро, но было относительно тепло и не было дождя. Внутри все клокотало и я спотыкалась об людей в квартире. Они будто мешали, потому что происходило что-то внутри, но как только я сталкивалась с кем-то, внимание оказывалось на поверхности, не во мне. Вот она, ловушка эмпатии, как на ладони. Не так-то это просто, оставаться в себе, не выплескиваясь в человеческое окружение. Люди были любимыми, сын, сестра, была какая-то суета, а потом мы поехали в лес. Хольгер хотел быть захоронен в лесу, здесь это называется „лес мира“ или „умиротворения“. В лесу — деревья. Можно выбрать дерево, под которым на расстоянии прим. трех метров от него будет опущена в землю урна и перед ней — также опущен в землю на уровень земли камень с именем, датой рождения и смерти.
Мы ехали за город, а в горах на заднем фоне висели облака, туман. И мне снова пришлось плакать, потому что одна из метафор, в которую мы часто играли в наших отношениях, была про туман. Когда мы только-только начинали встречаться, мы гуляли как-то в тумане, и он сказал: „все ясно, если туман рассеется“, будто этим: пока никто из нас не решается это произнести, но мы хотим быть вместе. Это фраза повторялась в разных контекстах и дарила надежду, когда мы запутывались, будто бы напоминая друг другу про ясную близость. Спустя годы он как-то подарил мне открытку — на ней не было мотива. Пустая. А на обратной стороне текст: „Мне нужен был туман, чтобы стало все ясно, сквозь него я научился любить“.
Похороны прошли в тишине и музыке леса, дятел, треск деревьев, звук падающих каштанов, ветер в листве. Каждый смог в молчании проститься так, как это было для него правильно внутри. Жизнь и смерть в одном, — такое вот совпадение, потому что похороны мужа прошли в день моего рождения, 18 октября.
У людей, кажется, есть довольно скромный набор способов утешения. Я не знаю, как вас утешали в детстве, я не помнила, как меня. Сегодня я позвонила маме. Я вначале приготовила себе еду — одна. Потом я поела — одна. И очень хотела посмотреть фильм, который так хотела показать Хольгеру, но так за все годы нашей жизни и не показала. Потом я разрыдалась в пустой квартире и пошла на улицу на прогулку. Там я набрала маме. Мама очень переживает за меня, я знаю это. Она сказала мне: „Прекрати немедленно рыдать. Надо привыкать. Ты уже его не вернешь“. Я даже не удивилась, видимо, это именно то, как умеет утешать она, и почему мои чувства были столько лет заморожены… Я действительно прекратила рыдать, старый сценарий работает. Но, придя домой, было тепло к маме, к ее беспомощной заботе обо мне, но внутри зияла ничуть не облегченная черная дыра.
Еще один способ утешения, такой же мало действенный — апелляция к будущему. Как часто нам говорили — и теперь мы сами говорим, нашим детям, например: „все пройдет“. „Время залечит“. „Через пару недель уляжется“. В моменте — аргументация как будет когда-то — не помогает ни чуть. Чувствую-то я сейчас, и то, что я буду когда-то чувствовать по-другому, только отнимает у меня чувство сейчас, вместо того, чтобы дать утешение. Апелляция к будущему только затормаживает процесс горевания или просто боли в настоящем, которая необходима, которую надо в полной мере переболеть.
Еще одна штука, к которой многие почему-то прибегают, это пытаться отвлечь. Начинать разговоры на третьи мало интересные темы. Внутри тогда все закупоривается и настраивается на другого человека. Остается — одиночество и ощущение, что с моими чувствами я должна справляться сама, я неудобна в них и надо подстраиваться. Мы же так часто делаем с нашими детьми, нам кажется, что это помогает. Конечно, это помогает, они становятся нам удобнее, потому что их боль для нас невыносима нашей собственной несостоятельностью как родителей. Не нужно отвлекать, это закупоривает только еще больше капсулу внутренней тоски.
Про синдром помощника вообще отдельный разговор…
Единственный утешающий способ: только слушать и быть рядом.
Наш Институт — один из 16 институтов во всем мире, 4-й по величине и самый героический по работе — строился нами, Хольгером Маркин-Диком и Дарией Маркин. Все началось с того, что в 2013 году Клаудио Наранхо (известный чилийский психиатр и психотерапевт, ученик Фрица Перлза и сооснователь гештальт-терапии, близкий друг и соратник Боба Хоффмана) поехал в Россию. Он и Боб всю жизнь мечтали привезти их работу в русскоговорящее пространство. Клаудио — свою работу в программе САТ, Боб — Процесс Хоффмана. Я сопровождала Клаудио во время поездки и мы ехали из точки А в точку Б в Питере на такси и он попросил остановиться у какого-то рукава Невы, смотрел вдаль задумчиво и сказал: „мы с Бобом всегда хотели приехать в Россию. Я успел, а Боб — нет“. Боб Хоффман умер в 1997 году. Я слушала его и подумала: ну погоди.
Я вернулась тогда в Германию и рассказала все Хольгеру. Хольгер на тот момент уже больше 20 лет работал в Процессе в Германии и Англии, это было делом его жизни. И мы сказали: а давай мы попробуем, ведь Боб всегда говорил, что Процесс нужен России. И мы попробовали.
В этом году Процессу в России исполняется 10 лет, Хольгер не дожил до юбилея ровно месяц. 23 сентября в 5:43 дома, у меня на руках, он умер, очень тихо, будто его свет вырвался из его отяжеленной раком и кровью груди и улетел обратно, домой.
Я писала и сопровождала все последние месяцы на инстаграмме, я не очень хорошо веду все свои социальные сети, этот канал, будто это служит мне больше связью с людьми, чем классической рекламе и продажам. Я не думаю, что это изменится, я пишу редко, но искренно.
Теперь в квартире тишина. Очень много цветов с того дня, кода я устроила день открытых дверей, чтобы близкие, друзья, выпускники могли бы проститься с его телом, пока он был еще совсем рядом с ним. Потом час за часом он все меньше был в теле, а все больше где-то вокруг, и в сердце.
Хольгер был очень человеком. Обычным человеком со своими потребностями и чувствами, стыдом и виной, со своими страхами и мечтами, умениями и неумением. Но он был и очень глубоким и необычным человеком, и все, кто соприкасались с ним лично, помнят его молчаливый хитро-любящий взгляд, он умел задавать вопросы так, чтобы человек сам находил свои ответы. Он научил меня в работе всему, что я умею, не говоря о всяком моем образовании и прочих моих навыках, моем собственном пути. И теперь его нет. Дело же его есть. Дело, которому он служил, которое он не определял как „его“ дело, поскольку его Эго — и это отличало его от столь многих гуру — не было центральным. Он был скромен и естественен, его Эго не играло роли. Процесс был и остается Процессом, а мы — только его сопровождающие люди.
Сейчас очень тихо в квартире. И мне физически не хватает моего мужа. Его нет нигде и он во всем. И, конечно, Процесс будет продолжаться, следующие Процессы будут проходить, мы будем расти и расширяться, чтобы все больше и больше людей смогли пройти через этот путь и стать ближе к себе самим, обрести больше мира в своих сердцах. Я очень очень медленно поднимаю глаза после недели непреходящей боли, чтобы посмотреть дальше. Сегодня солнце, будто весна, его тело сегодня было сожжено и 18 октября, в день моего дня рождения, будет захоронено в „лесу мира“, как это здесь называется, где можно выбрать дерево, под которым будет покоиться его прах. Он не хотел кладбища, он не хотел поклонения. Процесс будет продолжаться, я буду писать дальше. Вероятно, я еще какое-то время буду писать окрашено этой моей очень личной глубокой утратой. Но жизнь течет. Очень ценная, если жить ее из своего внутреннего света, а не загнанно и незамечаемо. Насыщение жизни — это наши решения, действия или бездействия, фокус и посылы. Что я думаю, то я излучаю. Что я излучаю — то и возвращается ко мне извне. И любовь — сильнее всего.
Я многие годы жила с чувством, что мне в работе с людьми не хватает базы знаний. У меня же первое образование — МГУ, меня там научили думать. Истфак — там меня научили проверять источники и критично относиться к воде, мути и непрофессионализму. И папа — физик, понимаете? И вот я в начале своего обучения на тренера Процесса Хоффмана все никак не могла понять, на что же мне опереться — знания с психфака МГУ, куда я тоже ходила параллельно, не работали на практике и не давали ровным счетом ничего с реальными клиентами. Интуиция, на которую Хольгер велел опираться, может, и подсказывала что-то в живой работе, но внутренний темный голос сомнения в собственных силах и страх перед разоблачением были громче. И я зрела. Из Процесса в Процесс, из опыта в опыт. Я зрела внутри, но „папин голос“ по прежнему мешал: „да кто ты такая?!“. И я решила все-таки получить корочку, чтобы формально мне самой к себе не к чему было привязаться. Во время моего обучения психотерапии в Германии я была в восторге от того, что у меня в голове наконец-то начала складываться общая картинка человеческой психики. Но мы по большей части изучали диагностику и мало — конкретные примеры. Да и обзор как таковой создавался больше из совмещения знаний с психфака с этими психотерапевтическими знаниями, чем напрямую в одном поле. Мне задумалось тогда, лет 6 назад, что я хочу сделать свою обучающую программу, где был бы общий обзор того, как структурирована и что вытворяет иногда наша психика, а, с другой стороны — понимание, что же можно с этим. Естественно, в сфере работы со „здоровыми“ людьми. И как же научиться отличать „здоровых“ от „больных“? Очень хочется лучшего качества в работе с людьми у людей. Меньше пурги, больше профессионализма. И вот после примерно года создания, обучающая онлайн-программа Basis была осенью запущена, и идет в такое удовольствие, что мы запускаем второй поток. Мы пока тестируем формат, поэтому размер группы ограничен, чтобы во время часа практики было бы удобнее работать.
