(4) Элиаде. Крещение, потоп и акватическая символика Во многих традициях встречаются чудовища бездн: герои или посвященные погружаются в пучину, чтобы лицом к лицу встретить морских страшилищ: это типично инициационное испытание. Спору нет, варианты могут быть самыми разными: иногда драконы стерегут сокровище, чувственный образ святыни, Абсолютной Реальности; ритуальная (инициационная) победа над стражем-чудовищем равнозначна обретению бессмертия. Крещение для христианина является таинством, поскольку его установил сам Христос. Тем не менее оно воспроизводит ритуал инициатического испытания (борьба с чудовищем), смерти и символического воскрешения (рождения нового человека). Мы не хотим сказать, будто иудаизм или христианство заимствовали те или иные мифы и символы из религий соседних народов; в этом не было необходимости; иудаизм — детище предыстории и долгой религиозной истории, когда все эти вещи уже существовали. Не было необходимости даже в том, чтобы тот или иной символ сохранялся иудаизмом «сознательно», во всей своей целостности; достаточно, чтобы группа символов сохранилась с домоисеевских времен хотя бы в помраченном виде: такие образы способны в любой момент обрести мощную религиозную злободневность. Иные из Отцов древней Церкви проявили интерес к соответствиям между архетипическими образами, предложенными христианством, и образами, являющимися общим достоянием всего человечества. Одной из насущнейших забот было стремление раскрыть неверующим соответствие между великими символами, столь выразительными и убедительными для души-психеи, и догмами новой религии. Отрицающий воскрешение мертвых, Феофил Александрийский напоминает о знамениях, которые Бог явил им в круговороте природных явлений: начале и конце времен года, дней и ночей. «Разве нет воскрешения для семян и плодов?» — говорит он. Для Климента Римского «день и ночь служат образами воскрешения: ночь спускается, день занимается; день проходит, ночь наступает». Для апологетов христианства образы были исполнены знамений и смыслов; они являли священное в чередовании космических ритмов. Откровение, данное верой, не отменяло первичные значения образов; оно только сообщало им новую ценность. Разумеется, для верующего это новое значение заслоняло другие; только оно придавало образу ценность, превращало его в Откровение. Важно было воскрешение Христа, а не знамения, вычитываемые в природных явлениях; в большинстве случаев эти знамения становились понятны лишь той душе, в глубине которой уже обрелась вера. Но мистерия веры, имеющая отношение к христианскому опыту, теологии и психологии, превосходит цели нашего исследования; в избранной нами перспективе важно лишь одно: всякая новая переоценка образа всегда обусловлена самой его структурой до такой степени, что можно сказать: образ как бы ожидает раскрытия содержащегося в нем смысла. Анализируя крещальные образы, преподобный отец Бейрнер признает «связь между догматическими представлениями, символами христианской религии и архетипами, задействованными посредством символов естественных. Как могли бы готовящиеся к крещению уразуметь смысл предлагаемых им символических образов, если бы те не отвечали их подспудным догадкам? Автора не удивляет, что «многие католики обрели путь веры посредством таких опытов» (там же). Разумеется, продолжает преподобный отец, навык в понимании архетипов не посягает на опыт веры: «Осознание связи между религиозными символами и душой-психеей можно встретить в среде, состоящей как из верующих, так и из неверующих. Иными словами, вера — это совсем не то же самое, что подобное осознание. Акт веры проводит некую разделительную черту в мире архетипических представлений. Отныне змей, дракон, мрак, сатана означают нечто, от чего необходимо отречься. Единственными понятиями, способными обеспечить Спасение, признаются лишь те, которые выработаны исторической средой».