— Как ты себя чувствуешь? — спросил меня Хольгер, позвав в первый же день посередине какой-то практики в отдельную комнату. — Мне интересно, почему я здесь, — честно признался я, не поняв, к чему конкретно относится вопрос и удивившись неожиданному повороту событий. Мы сидели в кабинете, больше всего похожем на рабочий или терапевтический. Удобные кресла у окна, не по-гостиничному правдоподобно наполненный книгами стеллаж по одной из стен. Стол, который с одинаковым успехом мог быть рабочим или обеденным. Все располагало к какому-то длинному разговору, но в тот момент было совершенно не ясно, о чем. — Может быть потому что ты чем-то особенный? — Хольгер смотрел на меня с соседнего кресла и казался абсолютно серьезным. Совершенно лысый, невозмутимо плавный в своих движениях, заземленный и размеренный, он производил впечатление шаолиньского монаха, временно сменившего шелковое кимоно на белую рубашку и свитер. Мы говорили на неродном для обоих английском, были знакомы “без года неделю” и было очень трудно понять степень иронии в вопросе собеседника. — Сомневаюсь, — честно ответил я, решив, что это было бы слишком просто для Процесса Хоффмана. Он улыбнулся. — Можешь помочь мне понять, что ты имел ввиду, когда писал в подготовительной папке про сепарацию? — спросил он, уточнив, какой именно ответ в моей домашней работе вызвал вопросы. Заполненная подготовительная папка — за пятьдесят страниц печатного текста на русском языке. Нас в группе больше двадцати. Тренеров двое. Ну еще два помощника на группу. Хотелось спросить что-то вроде “вы что, правда все это всерьез читаете?” Тщательность подготовки, которая требовалась для вопроса Хольгера, здорово меня впечатлила, хотя была не первым проявлением невероятной дотошности, с которой был устроен Процесс. Музыка, какие-то детали обстановки, задающие настроение, до мелочей продуманный инвентарь под разные практики, возникающий из ниоткуда строго вовремя. Коробки одноразовых платков, в промышленных масштабах штабелями уложенные в одном из углов зала. Все говорило о том, что происходящее не случайно. Одни элементы подготовки — вроде поражающих своей толщиной папок с тренерскими материалами — внушали уважение. Другие — вроде маленького листочка на столе ведущих, где полукругом, убористым почерком от руки были написаны имена всех участников строго в соответствии с тем, как мы сидели этим же полукругом в зале — трогали и вызывали улыбку своей человечностью. Даже ботинки тренеров, казалось, играли отдельную, аккуратно отведенную им роль. Каждый день разные, непохожие между собой, но прекрасно рифмующиеся друг с другом, балансирующие на грани эпатажа, но мастерски остающиеся “в рамках” и “в теме”, они как будто постоянно напоминали нам, что даже в очень серьезных вопросах есть место ребячеству и легкости. Процесс начался с места в карьер и разворачивался так динамично, что часто захватывало дух. Где-то к концу второго или середине третьего дня время внутри окончательно рассинхронизировалось с временем снаружи и стало казаться, что в обычные астрономические сутки помещается как минимум двое, а то и вся неделя целиком. Все происходило в каком-то потоке. Ночью во сне переваривалось происходившее предыдущим днем, пробуждение перетекало в утреннюю медитацию, и сознание и тело плавно разгонялись, чтобы после завтрака войти в новый день. Эмоциональной и физической нагрузки было через край, и зарядку, зацепившую меня в начале, я толком не делал ни разу. Первые несколько дней я спрашивал себя утром, хочу ли я делать что-то перед практикой, и наблюдал за откликом. Желание потянуться — это честный запрос тела или форма бунта, которую и зарядкой назвать нельзя, но все же упражнения не внутри общего Процесса? Я правда не хочу делать зарядку, или это проявляется моя выученная послушность? Пару раз организм просил потянуться. Где-то во второй половине Процесса я заметил, что перестал задавать себе вопросы и просто шел с утра на медитацию. Что бы там ни было у меня внутри, оно, похоже, окончательно расслабилось. #пх #сепарация