«Осенью прошлого года во всех почти поволжских губерниях оказался страшный неурожай: хлеб тотчас после уборки достиг огромной цены, почти двух рублей за пуд, а спустя месяц стал дороже двух рублей. Печеный хлеб в Самаре, Саратове, этих житницах России, начал продаваться по небывалой цене – 4 и 5 коп. фунт. Неурожай и голод очевидны. Люди, принимающие близко к сердцу народное горе, писали корреспонденции в газеты, переполненные ужасающих подробностей: то вы читаете, что в такой-то деревне вдова-крестьянка повесилась от голода; то вам рассказывают о целых деревнях, голодающих сплошь. Корреспондент посещает жилища крестьян и в каждом из них находит истомленных, опухших людей, которые ничего не ели вторые и третьи сутки. Хлеб, присылаемый из голодных мест в редакции газет, потрясает своим ужасным видом. Появляются описания таких пищевых изобретений, от которых волос становится дыбом: один мужик на глазах корреспондента ел чуть не осиновое полено; веником он вымел амбар, в котором не было нечего, кроме куриного помету, прибавил туда лебеды, сена, осиновой коры и все сие, замесив, поставил в печь (которая очень часто бывает совершенно нетопленная, так как дров купить не на что). Но и этой пищи (!!), прибавляет корреспондент, едва ли хватает семейству, состоящему из семи душ».
Недавно, друзья, наткнулся на один текст Глеба Успенского в очерке «Равнение под окно», в котором он создает глубоко мрачный и драматический, сильный текст, пронизанной русской безысходностью. Это, наверное, лучший текст Успенского, т.к. автор, опираясь на прессу того времени и собственные наблюдения, мастерски воссоздает атмосферу голодного года в России, подчеркивая удручающий рост цен на хлеб и скот.
В этом произведении русская деревня второй половины XIX века предстаёт в виде бескрайних хтонических бездн, наполненных отчаянием и безысходностью, как будто покинутых Богом. Успенский рисует портрет жизни простых людей, где бедность и беззащитность сливаются с предательским злом, подстерегающим на каждом шагу. Однако среди этой пьянящей тьмы вдруг пробиваются ещё и случайные и бессмысленные акты жестокости, возникающие словно из ниоткуда, подчеркивая тотальную абсурдность происходящего
О. Забытый рассказывает о том, как церковники договорились бросить табак
«Дьячки снова уселись.
— Положим, — продолжая отец дьякон, — мы поговорили по душе, как следует, прилично нынешнему дню. Все это хорошо. Но все это ведь слова, а слова — вода. Во дни же покаяния потребны дела, а не слова. Мне вот что нынче в голову пришло: давайте каждый прощеный день хоть по одной страсти отсекать у себя… Вот у всех нас есть гнусная страстишка — табак нюхать. Ведь уже нужно сознаться, что это гадко и с нашим положением несообразно. Представьте себе: стоим мы в храме на важном месте, всяк нас видит, и вдруг у тебя по губам табачная вишневка течет. Тьфу!.. Давайте-ка с нынешнего дня бросим это.
Дьячки молча улыбнулись.
— Чего вы смеетесь? Это дело вовсе не смешное, а весьма важное и полезное не только для тела, но и для души.
— Трудно отстать: привычка, — проговорил пономарь.
— Знаю, что трудно, а ты побори себя, — внушал отец дьякон, более и более воодушевляясь и ходя взад и вперед возле дьячков. — Всякие страсти искореняются с трудом, а ведь нужно же их когда-нибудь искоренить. Вот ты и начни с того, что полегче, а потом справишься и с сильною страстью.
— Бросить, пожалуй, можно, — проговорил дьячок, — ведь было же время, когда мы не нюхали, и впредь можно не нюхать.
— Именно, именно, — подхватил дьякон.
— И бросишь, да не вытерпишь, — вставил пономарь, — как только взглянешь на табакерку, так и захочется понюхать.
— Табакерку забросить, — чуть не вскричал дьякон, — непременно забросить. Сейчас же пойдем забросим: я свою, а вы свои.
— Что ты это? — вмешалась дьяконица. — Такую табакерочку-то? Новую-то? Лучше отдай мне: ведь она денег стоит.
— Молчи, не мешай, — серьезно сказал дьякон, нетерпеливо махнув рукой.
— Ведь и моя тоже новенькая, — заметил пономарь и полез было в пазуху за наглядным доказательством.
— Э, там… новая! — с досадой проговорил дьякон, дернув пономаря за рукав. — Бери шапку, идем, идемте скорей!
Через минуту дьякон и дьячки действительно ушли отрекаться от табакерок, оставив в недоумении дьяконицу. Она несколько времени молча простояла у двери, как бы прислушиваясь к чему-то; наконец громко произнесла: «Шуты!» — и отправилась убирать нетронутую закуску»
В действительности, дореволюционной литературы о духовенстве, написанной самими представителями выходцами из этого сословия, вполне достаточно. Это не только какой-нибудь Лесков. Если в прошлый раз я упоминал Помяловского и его «Очерки бурсы», то не могу обойти вниманием Григория Недетовского, более известного под псевдонимом о. Забытый.
Псевдоним он выбрал вполне оправданно. Хотя Помяловский и Глеб Успенский, возможно, не пользуются ныне широкой популярностью, их имя все же известно тем, кто хотя бы немного интересовался лором и литературой шестидесятников XIX века. В то же время Недетовский практически полностью забыт, и даже профессиональная аудитория проявляет к нему малую заинтересованность, а его сочинения крайне сложно найти нашему современнику.
Был ли автор о. Забытый действительно хорошим и талантливым автором? Скорее всего, нет, и его можно оценить в качестве достаточно посредственного литератора. Кроме того, долгое время его считали критиком Синодальной церкви, однако на самом деле Недотовский просто использует приемы лёгкой гоголевской сатиры в своих произведениях. Точнее сказать, добродушно показывает, что иерархи – это такие же люди, со своими слабостями и пороками.
Например, в одном из его рассказов трое церковных служителей пытаются бросить курить, но у них ничего не выходит. В повести «Миражи» выпускник духовной семинарии приезжает в уездный город, чтобы преподавать историю богословия, но ректор сообщает ему, что вакансия уже занята. Тем не менее, ректор говорит, что выпускник может преподавать иные предметы в духовном училище, которыми и абсолютно не владеет. В другом эпизоде жена преподавателя-священника изображает из себя светскую даму и не хочет, чтобы ее называли матушкой.
Стоит отметить, что автор, опять же, принадлежит к поколению шестидесятников, которое отличалось аскетизмом, идейностью и принципиальностью своих идеалов. Эти люди стремились подражать идеалам «новых людям» Н. Г. Чернышевского. В отличие от них, о. Забытый выделяется на общем фоне: он всегда доброжелательно относится к своим персонажам, постоянно прощает их, да и сами персонажи постоянно идут на компромиссы. Все его герои — маленькие люди, имеющие свои слабости. В общем, друзья, почитайте!
Когда мой приятель сказал, что «Очерки бурсы» Помяловского напоминают игру «Булли», он не солгал. Это книга о поповских детях, обучающихся в заведениях со строгой дисциплиной, где между детьми духовенства формируется строгая иерархия, и атмосфера начинает напоминать тюремную, с кастами и прочим, то есть в этой иерархии есть те, кто козлят начальству, имеются свои опущенные и другие категории. В таких условиях молодые дьячки начинают буквально жить по «пацанским понятиям» и даже общаются на местной блатной фене. В то время как отдельные забавные байки разбавляют повествование, полные очерки скорее напоминают хроники подросткового садизма. Скажем, все детские игры бурсаков, описанные Помяловским, непременно связаны с причинением друг другу боли: щипками, щелчками, ударами и другими подобными действиями
Помяловский Н.Г. вспоминает проделки молодых дьячков:
Трое великовозрастных зашли по дороге к певчему, своему исключенному товарищу. Певчего нашли они лежащего на постеле и страдающего похмельем. К нему в то время должен был зайти сапожник, затем чтобы получить с него долгу три рубля. Певчий накануне того дня с клятвою и божбою обещался ему заплатить непременно, но из запасных денег у певца осталось около половины
— Что, братцы, делать? - вскричал встревоженный певчий.
— Живо сюда! — отвечал ему один из великовозрастных.
— А что?
— Объегорим. Ложись сейчас на стол.
— Зачем?
— Не разговаривай, а ложись.
Поставили стол в переднем углу, под образами. Певчий улегся на стол, в головах его зажгли восковую свечку, покрыли его белой простыней; один великовозрастный взял псалтырь, подошел к певчему и сказал ему:
— Умри!
Тот притворился мертвым. Бурсак стал читать над ним псалтырь, как над покойником, скорчив великопостную харю. Вошел сапожник и, услышав монотонное чтение, понял, что в доме есть мертвый. Он набожно перекрестился.
— Кто это? — спросил он.
— Товарищ, — отвечали ему печально.
— Который это?
— Барсук.
Сапожник сначала почесал в затылке, подумав про себя: «Эх, пропали мои денежки!», но потом умилился духом и сказал бурсакам:
— Ведь вот, господа, за покойником-то должишко остался, да уж бог с ним: грех на мертвом искать.
— Вот и видно доброго человека! - было ответом.
— Его, признаться, и похоронить не на что. Начал, брат, ты доброе дело, так и кончил бы: дай что-нибудь на поминки бедному человеку.
Сапожник вынул полтину и подал им. Те благодарили его. Сапожнику, естественно, захотелось взглянуть на мертвого. Он, перекрестясь, проговорил:
— Дай хоть взгляну на него.
Барсук до того притворился мертвым, что хоть сейчас тащи на кладбище. Открыли его лицо: с похмелья оно было бледно и имело мертвенный вид. Сапожник, по православному обычаю, приложился губами ко лбу певчего, а тот, сделав под простыней фигу, думал про себя:
«Вот те кукиш! а не свечка».
Когда сапожник удалился, мертвый воскрес и с диким хохотом вскочил на стол.
Вообще, мне кажется, что никому здесь не нужно объяснять, кто такой Веня Д'ркин. Но для тех, кто не знает, он был последним романтиком в отечественной музыке — прекрасным поэтом и невероятно душевным парнем. Когда мой приятель впервые отправил мне его песни, я сразу понял, что буду слушать его на постоянной основе в течение ближайших нескольких лет
Недавно мой приятель задал мне вопрос: «Есть ли у господина A списки его любимых фильмов?» Ох, эти списки! Должен признаться, что я никогда не отличался художественным даром в составлении списков, особенно когда дело касается фильмов. Фильмы для меня — это как глоток горького чая: можно пить, можно вдыхать его аромат, но как же трудно оценить! Как-то не получается сказать вежливо — это мне не ведомо.
В общем, я постараюсь опираться на свои мысли и те образы, которые живут в моей голове, без карт и навигаторов. Возможно, кто-то заинтересуется моими рекомендациями. Все это звучит непонятно, но было бы приятно, если хотя бы один человек задумается над намеками на мои предпочтения в старом европейском кино. Я, как заблудившийся странник, время от времени возвращаюсь к этим неподражаемым шедеврам — как к ласковому и знакомому небу, которое укрывает от липких грёз.
Дэшил Хэммет: «Мальтийский сокол» (1941) — здесь, как и в творчестве белоэмигрантского писателя Михаила Осоргина, из всех щелей проступают темы тамплиеров и масонов. По сути, это своего рода «Код Да Винчи», только в формате классического нуара сороковых годов. Сигары, мужчины в костюмах и виски, струящееся, словно слёзы судьбы.
Роберт Сиодмак: «Убийцы» (1946). — Можно провести простую аналогию с «Гражданином Кейном»: хотим мы этого или нет, всё равно сравнение неизбежно. К тому же, это одна из редчайших экранизаций произведений Хемингуэя, которую сам автор, по всей видимости, признал вполне достойной. Также стоит отметить, что в фильме достаточно красивых женщин — выбор велик, словно у мальчика в кондитерской.
Эрих Ромер: «Булочница из Монсо» (1963) — здесь можно увидеть, как зарождался легендарный стиль Ромера. Кроме того, у зрителя появляется возможность немного проникнуться внутренним миром скучающих буржуа Парижа 60-х годов.
Луи Маль: «Блуждающий огонек» (1963) — слегка тревожный и парадоксально прекрасный декадентский фильм, пронизанный глубоким кафкианским нарративом, что искусно исследует экзистенциальный выбор человека, оказавшегося на краю пропасти и столкнувшегося с границами своей жизни.
Жан Ренуар: «Великая иллюзия» (1937) — это увлекательный фильм о судьбах французских офицеров, оказавшихся в немецком плену во времена Первой мировой войны. Хотя я обычно не являюсь поклонником исторического жанра, в этом случае картину можно сравнить с бокалом хорошего вина в компании, где каждый персонаж становится живым анекдотом. Несмотря на прошедшие годы, эта классика сохраняет свою свежесть
Эрнст Лауш: «Стойка на голове» (1981) — извините, что так много ассоциаций в голове крутится, но этот фильм чем-то мне всегда напоминал «Пролетая над гнездом кукушки». Только вот на фоне Германии в последние годы Берлинской стены, да и Кристоф Вальц тогда еще не был у всех на слуху, всего лишь юнцом, мечтающим о большом кино в Голливуде.
Аки Каурисмяки: «Тени в раю», «Ариэль» и «Девушка со спичечной фабрики» — вот вам финская пролетарская трилогия. Ох, этот автор, похоже, в наше время — последний киноромантик, гений постмодернизма и самый недооцененный режиссер современности, который в каждом своем простом и легком фильме доказывает, что даже уборщик и парикмахерша достойны любви.
Гельмут Вайсс: «Пунш из жженого сахара» (1944). Фильм был снят в последние годы Третьего Рейха, перед падением национал-социализма, и представляет собой довольно неплохую комедию, не лишенную остроты, над которой я искренне смеялся. Хотелось бы провести параллели с Булли, но такие сравнения абсолютно неуместны. В фильме рассказывается о различных школьных хулиганах, которые устраивают проделки над своими педагогами
Сам я какое-то время работал дворником, и у меня есть множество интересных баек из этого теплого периода, которые я рассказываю своим друзьям за кружечкой хмельного. Но это отдельная тема.
Вспомнил о том, что хотел написать о дворниках в Российской империи. Во-первых, эта профессия была довольно престижной, что контрастирует с современным восприятием этой работы.
В соответствии с «Обязанностями дворника» 1854 года, этот страж порядка не просто орудовал метлой, а являлся своего рода хранителем дома и порядка. Он должен был знать в лицо каждого жильца, их профессии, социальные статусы и даже состав прислуги. Была ещё такая же важная документальная работа — регистрировать новых жильцов и передавать их паспорта в полицию для оформления прописки.
Иерархия и условия в гильдии дворником были довольно интересными. В начале XX века в крупных доходных домах целая команда дворников могла насчитывать десятки человек. Каждый из них играл свою роль в этой недоступной для посторонних системе: старшие дворники, как истинные руководители, курировали младших и принимали решения о благоустройстве двора, в то время как младшие усердно выполняли физический труд, отдаваясь ему без остатка.
Однако к 1960-м годам эта каста людей претерпела значительные изменения. Дворники, некогда обладавшие полномочиями и уважением, оказались сведены к обычным уборщикам, позабытыми среди рутины.
«В среду я был у Латкиных и произвел большой скандал. К ним собрались гости: были Г., С., миллионерша, жена северного промышленника; С., супруга одного из присяжных поверенных; все, как видите, люди почтенные. Стали заниматься спиритизмом, столик вертеть. Между нами были люди совсем неверующие в эту ерунду. Вдруг, ко всеобщему изумлению, столик начинает ходить, подниматься на одной ножке, стучать, давать стуком ответы и пр. и пр. "Явления" эти продолжались часа 2 с половиною, потом столик бросили. Начались разговоры о спиритизме, о сущности спиритических явлений, все даже неверующие уже уверовали, как вдруг я объявляю, что все движения столика были произведены моими руками. Заметьте еще, что все в то время, как мы вертели столик, сначала подозревали меня в мошенничестве и смотрели на мои руки; но я все-таки ухитрился надуть»
