В религиозно-философской литературе поздней античности/раннего средневековья были в ходу апофтегмы. Краткие писаные сентенции, иметь под рукой которые считалось душеспасительным — на случай соблазна или иной непредвиденной духовной ситуации. Чтобы быть наготове воспроизвести их, как принципы действия. И значит — быть себе господином. Сегодня нам всё это, конечно, смешно. Вероятно, потому что такие же «апофтегмы» и без того «присматривают» за нами со всех сторон света и тьмы, наставляя на всевозможное «carpe diem», «be yourself» или ещё чего поназидательнее. В кругу интеллектуалов, впрочем, эти проблемы считываются скорее как проблемы «индейцев». Обозначенный круг мнит себя живущим в подполье по отношению к такого рода поверхностным поверхностям, а нередко и просто имунным к «вирусам» их обитателей. Но это-то подполье его и косит. «Буржуазная» и подпольная психологии различаются этико-эстетически, метафизически они едины» — такую «апофтегму» неплохо бы иметь интеллектуалам при себе сегодня. В изложении Рене Жирара, анализирующего достоевское подполье, это звучит так: «Заблуждение, которое он [романист] обнажает в хаотической жизни подпольного персонажа, является столь же чудовищным и еще более непосредственно-разрушительным, чем буржуазное лицемерие. Неоромантик кичится своим бунтом против этого лицемерия, но те надежды, которые он возлагает на тайну своего «бессознательного» или же на свою невыразимую «свободу», сопоставимы с пресловутым упованием буржуа на «вер­ность принципам». Человек Запада не отказался от по­гони за автономией и сиятельным величием; им все еще правит гордыня. И вместо того, чтобы разделить его веру, гениальный романист упорно демонстрирует нам ее суетность. Нынешний неоромантик полагает себя «свободным», потому что разглядел ошибку бур­жуазной комедии, — но не видит, что совершает другую, внезапней и гибельней этой прежней. «Ясность», как и всегда, умножается вместе с ослеплением. Жертвы метафизического желания попали в водоворот — все ускоряющийся и сужающийся. Именно его исследует Достоевский во всех своих сочинениях — и особенно в «Бесах».