В старых городах можно так запутаться в тенях прошлого, что их перестаешь отличать от живых, как, впрочем, и живых от мертвых. Начинаешь, как Мюнхаузен в сценарии Горина, беседовать с Софоклом и переписываться с Ньютоном. Камень зданий, нагретый на солнце, остывает и к вечеру отдает обратно все, что впитал за столетия - в образах и сценах. В одном флорентийском ресторане на выходе официант протянул мне в подарок бутылку вина, а показалось, что это Макиавелли подмигнул через маску его лица. В другом месте странник у собора выглядел так, будто это пилигрим 15 века - с тем же выражением лица (хотя откуда известно в выражение лица пилигрима?) разглядывал мраморные статуи в нишах. Метродотель в гостинице из перестроенного замка казался точной копией слуги старого Дюка. Но ведь не только у меня такие странные провалы. Вот Николай Гумилев в своем «Заблудившемся трамвае»: «И промелькнул у оконной рамы, бросил нам вслед пытливый взгляд нищий старик, конечно, тот самый, что умер в Бейруте год назад». Да и не только эта строфа, все стихотворное об этом. Я не о фантазии, а о совершенно реальном ощущении присутствия. В каком-то альтернативном плане бытия никто не сходит со сцены, все остаются на местах, город становится сценой для многих одномоментных постановок. В этом контексте по-другому понимаешь Данте (тоже флорентийца): ведь вся соль «Божественной комедии» в способности человека беседовать с теми, кого формально уже нет. Те, кто думает, что Данте сочинил что-то вроде фантастической истории со спуском в ад и подъемом в рай, мне кажется, превращают его в плоского памфлетиста. Для него просто не было границы между мирами, он извлекал из прошлого тени и наделял их способностью к коммуникации.