Здесь и сейчас

Переходы

Переход события из ожидаемого в прошлое - одно из наиболее странных явлений, хотя мы относимся к нему, как к самой что ни на есть повседневности. Вот есть ожидание чего-то, хорошего, плохого, сложного. Ты думаешь над этим, строишь планы, сценарии, приближаешься к событию, как охотник к дичи. А потом раз - событие состоялось, перешло в иной онтологический статус - угасающего воспоминания. А вместе с ним как бы сгорели эмоции, разговоры, действия вокруг него. Из этого построена вся жизнь, а все равно, черта обесценивания момента кажется загадкой. Именно черта. В будущем и прошлом событие живет в одной области, в сознании, которое рассечено на две сферы: мы ждём - мы помним.

И вместе с тем, событие продолжает посылать сигнал в настоящее из области воспоминаний. У события уже нет эмоционального наполнения, но оно остается в виде схемы, которая как-то объясняет, кто мы такие и как здесь оказались.
Сигнал слабеет, как у спутника, который оторвался от своей орбиты и уносится в дальний космос. Но пока он еще тянется слабым пунктиром, человек остается галактический системой, наполненной угасшими звездами и светом новых звезд.
Можно ли зажечь ушедшее событие снова? Мне кажется, сознание - это особая область, где такой эксперимент возможен, научиться актуализировать прошлое. Только сама техника мне пока непонятна.

Я написал про фильм Певчих не потому что увлекаюсь записками на злобу дня, но мне показался интересным сам феномен битвы за прошлое. «Мир есть борьба интерпретаций», - как сказал один из классиков социологии. Ушедшие события, отбрасывая тень в настоящее, меняют идентичность современников. В фильме про 90-ые действует такая модель: вас обманули тогда, поэтому вы живете сегодня хуже, чем могли. Объективно зритель живет, возможно, неплохо, но он уже попал в ловушку интерпретации. Купился на дешевый приём: тебе недоплатили. А это сразу запускает механизм озлобленного ресентимента, подсчетов и бессмысленной фантазии. История с ее тектоническими сдвигами разменивается на медийную мелочь.

Вообще забавно, что в фильме Певчих вся надрывная персональная (не политическая) компрометация Ельцина свелась к двум квартирам в Крылатском и гонорару от книжки. Сегодня не так мало людей могут себе позволить квартиру в Крылатском. С книжками сложнее, конечно. В целом же фильм неприятный. Чисто формально что-то в нем верно. Но вся эта грубая игра на инстинктах - такая же манипуляция и шулерство, как в 90-ые. Мало что меняется. А еще интересно, что раньше дискредитация 90-х шла от политтехнологов нынешней системы, теперь к ней подключились технологии от оппозиции. Все решили оттоптаться.
Просто в одной оптике система покончила с наследием 90-х (и это прекрасно), а в другой - сама являемся следствием 90-х (и это ужасно!).

Про отношения с прошлым я еще напишу.

Переживание одного бытового обмана, который, возможно, будет стоить каких-то заметных денег, сначала навело на мысль о том, что, конечно, надо проверять, быть бдительным, не слишком полагаться на веру в человечество и тп. В общем, думал, что обычно в таких случаях думают. А потом я одернул себя. Ведь, если посмотреть на жизнь суммарно, то все равно доверие выгоднее. Сумма издержек на контроль всегда будет больше, чем разовые неудачи. Ну да, здесь проиграл. Но сколько раз выиграл, потому что экономил нервы и время, начинал раньше, чем подписывал договора, не рылся дотошно в счетах, не вел долгие таблички в экселе, не обзванивал рынки, чтобы проверить прораба. Просто занимался прямым делом. Даже если неведомые мне потери при этом были, и миф об условном честном прорабе оказался пустой фантазией. В общем, здесь как раз и приходит в голову профессор Аузан с его экономикой доверия, снижением транзакционных издержек контроля и подсчетами их стоимости. Польза гуманитарного образования - в множестве способов утешения.

Уже много лет занимаясь исследованиями, я пришел к выводу, что самое сложное - сформулировать вопрос, на который оно отвечает. Об этом часто не знает не то, что исследователь, но и сам заказчик. В общем, найти этот вопрос в облаке смутных чаяний и ощущений и есть основная задача. Все остальное - дело техники. Но это правило касается ведь не только исследований, но и всего остального, включая жизнь. Тем более, жизнь можно сравнить с одним большим исследованием. Хотя можно посмотреть на дело иначе. Функция исследования/жизни - в первую очередь не найти ответы на вопросы, а правильно сформулировать сам вопрос. Этого достаточно. А будет на него ответ или нет - не так уж и важно. Сама постановка вопроса является для человека максимально возможным успехом.

Богомолов

Наблюдения за модными в московских кругах постановками Богомолова в МХТ подтвердили, что талант и вульгарность вполне совместимы. Как совместимы, впрочем, вопреки надежде Пушкина, гений и злодейство, уже потому, что гений всегда докажет: его злодейство - благо, непонятое остальными. Вульгарность Богомолова на более базовом уровне: она не в том, что, к примеру, тело старшего Карамазова хранится в его персональном солярии, полублаженного Алёшу играет Роза Хайруллина, а госпожа Хохлакова трахается с милиционером. Это все можно, в принципе, вынести, как и 5 часов постановки в целом. Ее соль в самой операции, которую он проделывает со зрителем, как бы делая его причастным «свежему и актуальному прочтению классики». Для этого ему надо не поднять публику до героев Достоевского, а свести самих героев до уровня публики. Он как бы говорит залу: да они такие же как вы, только еще комичнее. Все мы - внутри одного балагана, созданного русской культурой. Этот прием очень нравится публике: ни к каким смыслам ползти не надо, но зато можно почувствовать, как происходит вскрытие сложного, ради простого, элементарного, животного. «А это и есть ваш дух - набор органов, кишки и селезенка», - говорит постановка. У иронии, а Богомолов - мастер иронии - лезвие заточено с двух сторон. Одна сторона помогает высокому отстраниться от низкого, вторая - низкому опустить до своего уровня высокое.

В старой римской церкви в 7 утра три священника в белых облачениях вели раннюю службу. Прихожан, туристов тем более, не было, я один затаился в сумраке храма. Это была служба, полностью лишенная человеческой аудитории, обращенная только к себе самой и к Богу - тому, кто знает все сказанное прежде, чем слово возникнет и сорвется с уст. Слова, которым не нужен был другой, приобретали особую весомость, будто это уже была не речь в нашем привычном смысле, а физические блоки, из которых этими тремя мужами строилось невидимое здание. Или даже не блоки. Слова становились похожи на птиц, которые, поднявшись к куполу, кружили затем по пустому пространству. А когда мне удавалось выхватить из латинского или итальянского языка знакомые слова, некоторые из этих птиц как будто садились на меня.
Я лишь хотел здесь показать, что речь не всегда требует другого. Она может быть обращена просто в пространство, иметь своим адресатом не конкретного слушателя, а весь мир. И возможно - хотя это предмет веры - мир слышит эту речь и откликается ей.
Потом, когда служба закончилась, священник говорил главные ворота церкви, и уже проснувшийся город ворвался в церковь, наполнил ее своей собственной речью - звуками машин, чириканьем птиц. Еще немного - и появятся люди.

В старых городах можно так запутаться в тенях прошлого, что их перестаешь отличать от живых, как, впрочем, и живых от мертвых. Начинаешь, как Мюнхаузен в сценарии Горина, беседовать с Софоклом и переписываться с Ньютоном. Камень зданий, нагретый на солнце, остывает и к вечеру отдает обратно все, что впитал за столетия - в образах и сценах.
В одном флорентийском ресторане на выходе официант протянул мне в подарок бутылку вина, а показалось, что это Макиавелли подмигнул через маску его лица. В другом месте странник у собора выглядел так, будто это пилигрим 15 века - с тем же выражением лица (хотя откуда известно в выражение лица пилигрима?) разглядывал мраморные статуи в нишах. Метродотель в гостинице из перестроенного замка казался точной копией слуги старого Дюка.
Но ведь не только у меня такие странные провалы. Вот Николай Гумилев в своем «Заблудившемся трамвае»: «И промелькнул у оконной рамы, бросил нам вслед пытливый взгляд нищий старик, конечно, тот самый, что умер в Бейруте год назад». Да и не только эта строфа, все стихотворное об этом. Я не о фантазии, а о совершенно реальном ощущении присутствия. В каком-то альтернативном плане бытия никто не сходит со сцены, все остаются на местах, город становится сценой для многих одномоментных постановок. В этом контексте по-другому понимаешь Данте (тоже флорентийца): ведь вся соль «Божественной комедии» в способности человека беседовать с теми, кого формально уже нет. Те, кто думает, что Данте сочинил что-то вроде фантастической истории со спуском в ад и подъемом в рай, мне кажется, превращают его в плоского памфлетиста. Для него просто не было границы между мирами, он извлекал из прошлого тени и наделял их способностью к коммуникации.

Синие кроссовки

Нет ни одной ясной версии, чтобы объяснить, почему два негра (афроамериканца) за один день в разных местах Рима подошли ко мне и стали рассказывать, что у меня замечательные кроссовки. В кроссовках нет ничего необычного, кроме синего цвета. Купил я их в Москве в торговом центре «Капитолий» (метро «Университет»). Они не выделялись ни брендом, ни ценой, ни совершенством. Просто удобные кроссовки.
Первый негр после фразы «very nice shoes» почему то спросил, не был ли я в Африке (или не из Африки сами кроссовки, не очень отчетливой была фраза). Второй просто несколько раз тыкнул в них пальцем и что-то пытался мне объяснить, я решил, что он может было опасен и рванулся вперед. Сразу скажу, что ни аксессуары Monblanc, ни часы Patek Philippe за 20 евро они мне не предлагали. Они были искренни в своей эмоции.
Вообще я думаю, что мы очень мало знаем о сигналах, которые посылают в мозг других рас разные предметы. Какие ассоциативные цепочки они там включают. Может, дело в цвете, который у некоторых племен считается сакральным. Может, весь мой образ внушил им трепет как память о белых вождях Атлантиды, которые ходили в синей обуви. Возможно, в незамысловатом, сохранившем связь с природными инстинктами сознании, простые сущности звучат ясно и отчетливо, не как у нас, и цвета становятся триггером мифических аллюзий. С синим вообще непросто. Да, я знаю, что у некоторых народов в языке нет обозначения синего цвета. В древних языках понятие синего не применяется в текстах – ни в греческом, ни в китайском, ни в японском, ни в иврите. Есть гипотеза, что, не имея слова для описания этого цвета, люди его вовсе не видели. Так, Гомер сравнивал цвет моря с цветом «темного вина». Где-то я читал, что единственная древняя нация, у которой в языке было слово «синий», это египтяне. То есть выходцы из Африки. Но я не знаю, как развить дальше эту гипотезу. И писать на эту тему устал.
Возможно, если я в этих кроссовках появлюсь где-то в Центральной Африке, меня примут за сошедшую в синем облаке сакральную силу. Которую, самое надежное, лучше съесть.

Пост, который появился благодаря энциклопедической информированности @sskripnikov

«Куда ведет кроличья нора?»

31 марта 1999 года, ровно 25 лет назад, Нео выбрал красную таблетку и осознал реальность - прошла премьера первой «Матрицы». «Матрица» - один из фильмов, который обеспечил метафизический сдвиг в массовом сознании: сделал общедоступной, даже попсовой идею двойной онтологии, расслоения реальности. Зависимость картины мира от сенсорики - идея старая, но никогда она не становилась таким популярным кинофастфудом, где все скачет, стреляет, летает, меняет облик («Начало» Кристофера Нолана все же не конкурирует с шедевром братьев/сестер Вачовски). «Матрица» обеспечила деконструкцию окружающей нас реальности, зародила в душе обывателя сомнение: является ли наш мир действительным миром, каково различие между восприятием и тем, что «на самом деле», нужно ли вообще человеку это «на самом деле. Понятно, это сомнение не меняло приоритеты жизни, но дало повод для иронического к ней отношения. Выражение «мы живем в матрице» стало мемом и повлияло на оценку медийной среды. Вопрос, что лучше: реальность или ее иллюзорная модель, - за прошедшее с премьеры время только заострился. Но выросли и претензии к архитекторам матрицы - сбои в ней стали происходить все чаще, а предлагаемая картинка содержит огромное количество багов. Возможно, все это следствие того, что предложение выйти из матрицы кажется теперь все более сомнительной: спрос на красные таблетки и раньше был не велик, а теперь вообще прекратился.

Хорошо отыскать в каком-то европейском захолустье (да хоть в городке Сремски Карловицы, как было сегодня) старый, обшарпанный дом, присесть рядом, всмотреться в него, и в полузабытьи прожить мысленно с этим домом всю его жизнь. Судьбы его обитателей, наполненность жизнью, которая то била здесь ключом, то затихала. Пропустить через себя одним разрядом все прошедшие здесь драмы, сплетения судеб, зачатия и смерти. Просто коснувшись его штукатурки и на момент став им самим. Ведь дома хранят память о своих обитателях и иногда от скуки делятся ею со случайными прохожими. Потом стряхнуть это наваждение, вернуться к себе и пойти к ближайшей винарне, чтобы запить молодым, и по правде говоря, невкусным вином, этот странный опыт. Напоследок оглянуться, будто прощаясь со старым товарищем, который, засунув руки в карман, с прищуром смотрит тебе в след.

Поколение судьбы

Кажется, о чем-то похожем уже кто-то писал. Но я бы разделил поколения на два типа: короткие и долгие. Короткие формируются вокруг событий, которые принято называть коллективной травмой. Долгие - вокруг стандартных временных циклов и культурных трендов. Между этими двумя типами существует не то, чтобы конфликт, но некоторое напряжение, непонимание. Травмированные склонны высоко ценить свой опыт, считают себя закаленными. Они обзывают другую сторону слабаками, снежинками и гордо демонстрируют навыки выживания. А долгие поколения могут как признавать опыт травмированных, так и обесценивать, потому как «сами нарвались». Все зависит от контекста.

Причина же раскола в том, что в экстремальные моменты меняется работа механизмов психического регулирования. Люди становятся или повышенно этичными, или повышенно циничными. В любом случае они теряют баланс, свойственный медленному ритму проживания жизни, кажутся либо достигаторами, либо резонерами.

В наше время происходит что-то похожее. Поколение 90-х - это люди, сцепленные драмой переходного периода, который наложил на них печать школы выживания. Их дети скользят по поверхности без особой силы трения. Что им до этой «школы жизни, школы капитанов»? А вот появится ли «поколение травмы» в результате СВО - пока вопрос открытый. Пока еще масштаб влияния события на ценностную платформу.

Вот так мы устроены, что просто факт держать в голове мы не можем. Мы (мы - это массовое сознание) всегда этот факт объясняем: почему он случился, кто за ним стоит. Объяснение берём то, которое выскакивает по ближайшей ассоциативной цепочке. Здесь - теракт, там - война. События близки - по способам, по последствиям - значит, связаны. Значит, понятно, кто совершил. Я и сам вчера в эту ловушку попал. То есть, как рассуждал: война рождает класс людей, которые в силу личных травматических обстоятельств начинают вести себя принципиально иначе, теряют прежние границы. Эффект loose cannon, как говорят англичане. И, наверное, это все совершили люди из такой группы, которые нашли друг друга. А теперь одернул себя: мы ничего, ровным счетом ничего пока не знаем. Не надо никого конкретно подозревать, даже мысленно. Надо просто нести в себе сопереживание, факт события и ждать ясности, если она наступит.

Таро

Если бы я был тарологом, то примерно так объяснял бы смысл этого упражнения. Представьте, что наш мир задан структурными комбинациями - как бы плоскостями, которые постоянно меняют углы наклона и положение по отношению друг к другу. Каждая плоскость определяется связанными точками, назовём их узлами судьбы, как бы старомодно это не звучало. Мы эти плоскости не замечаем, потому что находимся в потоке явлений, под непрерывным воздействием образов, эмоций, хаотичных мыслей, которые заслоняют жесткую структуру мира. И что еще важно, их несколько, они и конкурируют между собой, и дополняют друг друга.

Так вот, карты каким-то образом ложатся на одну из близких к нам плоскостей, как на игральный стол. Выпадают именно в той последовательности, в какой структура нашего мира может их принять. Это похоже на химический опыт с лакмусовой бумажкой. Комбинация карт обладает способностью соответствовать общей структурной модели и высвечивать ее. Они не про будущее, они про то, что находится за пестротой феноменов и с абсолютной необходимостью диктует этой пестроте свою логику.

Но вся эта лабораторная работа дает, конечно, кратковременный эффект. Плоскости движутся, меняют угол наклона, и то, что раньше казалось ровной поверхностью, теперь под углом, а на ее месте новая основа.
Да, но впрочем, я не таролог, и колоду держал лишь раза три в жизни. Так что я этого всего и не говорил как бы.

Фото канала произведено @sskripnikov на сервисе Яндекса и демонстрирует феномен тотальной фрагментации сознания с нарастающим центробежным удалением его осколков, каждый из которых формирует свою планетарную систему.

Прощенное воскресенье

Прощение другого - это перенос центра ответственности («локуса контроля», как говорят интеллектуальные пижоны) из внешних обстоятельств в себя. Что-то с нами случилось, потому что мы такие, а не потому что есть внешний обидчик. По-другому любое прощение условно и сомнительно: «Ты меня обидел, но иди с Богом, я не держу на тебя зла». Вроде как снизошел, освободил от вины. А на самом деле, и не освободил совсем, потому что снизошел. Поставил себя в более выигрышную позицию прощающего. Или того хуже, выполнил ритуал. Нет, радикальное прощение, это когда источник случившегося не в тебе, а во мне. А ты так, просто оказался рядом, заполнил вакуум действия.
И так же более сложно в ситуации, когда мы просим прощения. То, что мы делаем, в своей основной доле - автоматизм. Реакции, которые обусловлены тем, кем мы к данному моменту стали. Просьба о прощении - готовность перевести реакции из автоматических в осознанные, но уже задним числом, когда поправить ничего невозможно в «реальности». А внутри сознания можно. Отсюда и ответ: «Бог простит» - как тот, для кого нет прошлого и будущего, внутреннего и внешнего.

Поезд и самолет

Почему в поездах люди гораздо охотнее вступают в общение, чем в самолете? За все время полетов я ни разу не заговорил с соседом, а с соседями по купе, бывало, продолжал знакомство уже после поездки. Простой ответ - время в пути. Но он неверен: в коммуникацию в поезде вступаешь практически сразу, вагон даже не успевает тронуться, а в самолетах она не складывается даже на дальних рейсах. Более точный ответ - структура пространства. Попадая в замкнутый контур купе, человек начинает его осваивать, в том числе знакомиться с обитателями. Разные процедуры (переодевание, трапеза, тем более, алкоголь) предполагают самим своим процессом сближение.
Особую роль играет стол. Он не только задает общее пространство, но обеспечивает контакт face-to-face. Когда видишь лицо соседа, завязать разговор гораздо проще, чем в самолете. Есть, конечно, еще быстрые знакомства в электричках, воспетые в известной поэме Ерофеева. Однако они строятся по другой логике и, кажется, сегодня стали уходящим жанром. «Сапсан», кстати, также лишен спонтанного взаимодействия.
И наконец, еще один фактор - культурный код. Люди воспроизводят те модели поведения, которые созданы маскультом, в первую очередь, кинематографом. Поезд в кино всегда выступает мезансценой для узловой сцены, часто романтичной или экзистенциальной.

Ситуация в самолете другая: пассажир, по сути, элемент машины. Он впаян в кресло, развернут исключительно в сторону движения и находится под плотным контролем экипажа. Поезд, по своей сути, структура демократичная и сетевая, самолет - тоталитарная, иерархичная. В нем не до болтовни с соседями.

Волны

Море идеально для медитации не потому что оно большое и синее, и не потому что можно отупеть на пляже, а бессловесность от отупения чем-то напоминает бессловесность на высоких стадиях осознанности - так, корова и буддистский святой неожиданно сближаются, если исключить человека с его суетливой рефлексией между ними. Здесь другое. Волны, набегая на берег, могут - при их психической «обработке», как бы впускании в себя - выносить из сознания весь ментальный мусор, как разный хлам с берега. Вернее, мусор внутри нас выносит, конечно, не волна, но картинка с ней помогает операции.

Волна - идеальный объект визуализации, хотя я визуализацию как метод не люблю: игра с образами - это слишком просто, я бы сказал, примитивно (но об этом отдельно). Но все же есть исключения. Для волн, в моем случае. И еще некоторых природных объектов. Например, камня.

Здесь еще строки Бродского вспоминаются:

Все, что мы звали личным,
что копили, греша,
время, считая лишним,
как прибой с голыша,
стачивает -- то лаской,
то посредством резца --
чтобы кончить цикладской
вещью без черт лица.

Бродский, наверное, воспроизводит примерно ту же технику.

Прим. Цикладские (или кикладские) изображения - небольшие антропоморфные мраморные фигурки с ярко выраженной геометризацией форм, характерные для кикладской цивилизации (на греческих островах).

Не делить мир на внешний и внутренний

Самая большая уловка, на которую попался человеческий ум, это разделение реальности на внешнее и внутреннее. То есть представление, что есть внутренний мир человека, который как бы противоположен физической реальности, за которую («место под солнцем») идет борьба. Разделив мир на две сферы, люди потом пытаются их соединить, склеить, взять под контроль - на это работает множество практик, но ничего толком не выходит, зазор остается.

Но можно настроить себя совсем иначе. Есть только факты сознания. Внешние объекты - факты сознания. Внутренние процессы - чувства, мысли - тоже факты сознания. Наше тело. Наши представления. И язык, которым мы все это описываем. Мир не вне и не внутри нас, он - как бы отражение на пленке, которую можно назвать сознанием. Только, конечно, было бы еще большей странностью думать, что это сознание принадлежит нам или что оно связано с телом, мозгом. Мы сами - наш образ, наши состояния - в нем. И наше мышление о нем - тоже в нем.

На каком же гвозде это вмещающее сознание висит, кто его «владелец»? Если бы это было возможно знать. Но это знать невозможно. А что такое тогда «я»? Я - это узлы, которые каким-то образом возникают, перекрестки потоков, энергий (хотя это все - пустые слова, что за энергии или перекрестки? нет просто других слов), которые начинают осознавать себя в виде отдельных сущностей, ограниченных телом. Получается так, что тело как бы захватывает сознание, присваивает его себе, а в вульгарном варианте - помещает его в мозг. Можно назвать это философской версией грехопадения. А нем единое распадается на объекты, которые толкутся, сталкиваются, двигают друг друга.

Здесь, в этом тексте, много языковых ловушек, которые делают все сказанное очень условным и приблизительным.