Вышибли из страны Гарика Губермана. Посадили, потрепали и вышибли. Зима. Бегает он по Шереметьеву в драной зимней шапке и всех утешает. А у самого-то в глазах — страшно. Навсегда ведь. Совсем. Прилетел в Вену. Толпятся несчастные эти эмигранты. Кто в Рим — на ожидания. Кто в Израиль — сразу. Тыркаются из угла в угол за ограждением. Никто почти дальше Вильнюса и не ездил. Выходит невысокий, рыжий, в камуфляже. Строгий. — Губерман есть? Пройдите! И пошел без оглядки. Игорь за ним. Вот, думает, опять...   Заходят в закуток, Ицик достает бутылку коньяку, наливает стакан и говорит: — Давай, Сашка Окунь велел. Ох, как это было кстати!...   В Израиле, в Иерусалиме он уже давно. Красивый, невиданно красивый дом, на краю обрыва, в белых стенах. Жена из йеменских евреек — маленькая и прелестная. Дети. Один из них — ну просто Пушкин в детстве.   Когда Ицик появляется изредка, я так и спрашиваю: — Как там Пушкин?   Появляется. Часто. Он теперь работает в Джойнте. В недавние советские времена это была одна из самых страшных пугалок мирового империализма — сионизма. А она, эта Джойнт, просто еду и одежки евреям возит. Особенно когда жрать нечего и прикрыться нечем.   Ходили слухи, что Ицик Эйхмана выколупывал из припрятанности, за убийцами спортсменов на олимпиаде поохотился — но это слухи.   Хотя очень похож. Тихий Спокойный. Всегда вдруг появится и вдруг исчезнет. Как там Пушкин?