"Сестры" Олеси Шигиной Театральное (да и любое) искусство или аскетично, или начинает со зрителем неловкую игру в шарады - "найди меня сквозь напластования антуража и многозначительные намеки". Низко, увертливо, в попытке скрыть пустоту. "Сестрам" Олеси есть, о чём говорить. И как. Они выстроены как дорожный разговор: скрывать нечего и незачем. Разумеется, это "вербатим" - лоскутное одеяло подлинных женских и девических монологов, собранных в единую мозаику. Сюжет? Монолог и есть сюжет. Я сразу представил себе, как это было бы у проклявшей всех нас Алексеевич: тоска по убитым и искалеченным задушила бы малейший намёк на иной смысл, кроме бессмысленности происходящего. Таковы они все, сначала славившие Дзержинского, а потом врущие про столичные казацкие патрули. Я представил, как это было бы в клоаке, именуемой "современным театром": экзальтированные дамы и нимфетки на третьей минуте начали бы раскручивать истерическую спираль, и минуте к пятнадцатой уже валялись бы на полу в корчах, вопили бы, как помешанные и трясли бы зрителей за грудки. У Шигиной никто не беснуется, не исходит слюнями, проклятиями, не надрывается в нестерпимо тонком крике. Слова звучат, как со дна каменного колодца, и выверено, как бой часов. Одна, две, три, четыре судьбы. Пять, шесть, семь. По очереди. Курантами. Сцена полупуста, кабинет классически черный, и лишь на стенах порой - хроника. Проводила, ждала, потеряла. Нашла. Опознала. Хоронила. Помнит. Верна. Чему это учит? Что пробуждает? Архетипическое. В чем оно? В плаче Ярославны, в горьких песнях Отечественной. У нас действительно нет иной судьбы, кроме войны. Ее можно усыпить на несколько десятилетий. Делать вид, что войны нет, что она убита, уничтожена навсегда. Но это иллюзия. Война вечна, пока есть желающие ее и нашей поголовной гибели. Как они могли отдать мужей и сыновей войне, промелькнет в благополучных, отстраненных. Так и отдали, как тысячи лет отдавали. Характер у мужей и сыновей оказался более твердым, чем у прочих. Они настояли, и те подчинились. Но не только подчинились, а осознали и самое страшное, и самое лучшее из осознаваемого: дыхание Промысла. Оно смертоносно. Десятки лет я имел возможность наблюдать конфигурацию солдатских и офицерских судеб, и знал только двух человек, сумевших разорвать войну в себе на мелкие клочки. Развеять по ветру. Не просто прилепиться к мирной жизни, но заново врасти в нее. Уйти о войны в мир четким строевым шагом. Характер. В основном физические и психические увечья неизбежны, как осенние дожди или зимний снег. Десятками лет люди пытаются их тщательно скрывать, заживо плавясь от ПТСР, необъяснимой тоски и взрывов такого же не объяснимого бешенства, ничего не добиваясь от медицины и прибегая к негодным средствам, ускоряя кончину... и это те, кому повезло. Нахождение месяцами в бестолковой порой суете, абсурдной ситуации противоречащих друг другу приказов, непомерном физическом труде, постоянном ожидании худшего, в бытовой грязи, "стеснённых бытовых условиях", когда ни помыться, ни побриться, в развалинах, впроголодь - вот на какой наковальне выковывается солдат. Мало кто из непричастных имеет хотя бы отдаленное представление о том, через что приходится проходить. Крик матери тих - "Я не увидела сына на войне. За два года ни разу, и один раз - на десять минут на московской трассе. Вечер. До Донецка от Волновахи сто километров, до расположения сына - триста, в трубке - голос: "Мама, езжай, пожалуйста, домой, жди меня, как другие мамы! Дома!" Здесь и пробирает. Часто снится, раз в полгода - я там, и вдруг входит мать, и начинает что-то раскладывать на "столе", сделанном из крышки холодильника. Достает нашу кастрюлю, и я плачу. Не ем, а плачу, потому что кастрюля пустая. И просыпаюсь от капели по подоконнику. Надо ли говорить? Что? Под конец они выходят на сцену к ребятам из хора Инженерных войск - женщины, которых Олеся вдовами не зовёт. Жена, жена, жена. Простые русские лица. Им хлопают стоя так долго, как могут. Они прошли не меньший ад, чем их мужья. И им ещё идти через него. На глазах у всех.