Тебе ли не знать, как на осень различны воззренья, Но толку противиться ей я особо не вижу, Когда налетевших ветров узнаваемость средня, И с рощи смиренной сдирает листву как афишу,
Смотри же в притихший ландшафт, как он чересполосчат, И с пытками нищие благости неба как сходны, Когда пред окном обветшалые ветви полощет, И с ночи, наверное, в слякоти киснут газоны,
И так эта вся нежилая окрестность продута, Что на дух теперь не выносит она политоту, Читаясь урывками, словно бы письма оттуда, И парусом никнет, и не подлежит переводу.
Напрасно царь не выстрелил тогда в них. Сидело бы по пуле в мягких тканях, Особенно у подлого Родзянко, Могло бы дело обернуться всяко.
Он сыну дал бы шанс, и, может, внуку. - Мы ждём решенья вашего. - Минутку. И не спеша, спокойно, в шесть патронов, Убил бы их, ничем в душе не дрогнув,
Чтоб волосы у всех привстали дыбом, Ружейный дым смешав с табачным дымом, По мрази этой, конченым оторвам, Как по пьянчугам в кабаке портовом.
Опомнитесь. Верните нас к истокам. Что проку в нимбе, если речь о стольком, Помимо нимба? Времена и стили. Где ваш наган? Зачем вы их впустили?
Цепляться за сухость, пока эти хляби не лопнут, Привычно, поскольку никто не высок и не низок. Я точно не циник - я цинк. Тут, наверное, опыт Повторов масштабов поистине сатанинских.
Дороги размоет - я знаю, что не из-за ливней: Давно прозорливее мы, чем закатные страны. И этих ребят предадут, но гораздо стыдливей, Изящней, чем нас, потому что долги безвозвратны.
Их встретят в тылу и дремотой, и сытой икотой, Покажутся тихие вскрики тревоги учебней, Никто не поймёт назначенья и цели походной, Как мир не приемлет ни правды, ни жертвы вечерней.
Над безднами времени сколько стопами ни дрыгай, В ладонях твоих не пищать им птенцами наитий. Для парковых лиственниц мы представляемся дымкой, Стихией бесформенной, как электролизный литий.
В смятенье мирском, заблужденьях и уразуменьях, При истине прячущейся, что почти не видна нам, Я б век пробродил здесь, меж всех этих урн и скамеек, Пока не затмились бы призрачным светом фонарным,
Но снятся ещё мне фасады домов обгоревших, Насквозь проржавевших троллейбусов трупные пятна, Афиша дурацкая с надписью "Крепкий орешек", В которой и суть, и подача весьма плотоядна,
И где мне понять, что повтором звучит в антифоне Уже не соборности в соборованье бессмертном, А архетипичного, как, например, эти двое, Взметнувшие глобус чугунный над сталинским сквером.
Охотнее, чем отвергнув, Приняв эту жизнь вприглядку, Я помню тех чебуреков Бидон или, может, флягу. Увесистее, чем коржик, Искристей, чем блик из капли, Говоривали, что кошек На эти дела пускали, Не все ли мы горстка праха, Попробуй клубок распутай. - Да лишь бы не люди, братка, - Шепнул мне один беззубый. И, словно экстракт из гранул, Как старец про дирижабли, Я помню, как Феликс падал И как они дорожали.
Когда по строгим гипсовым розеткам Шероховато-призрачной штриховкой Проносится октябрь, я с первым снегом Иду, задумчив, улицей широкой.
Мне есть, о чём. И «голос», и «посланье» Мной ощутимы, точно капли воска, Когда не верен собственной Осанне, Как вольный ветер или вертихвостка.
Четырнадцать мне было. Новой школой Доволен был я, кажется, и чтоб мне Тогда не вдаться в парк багряно-жёлтый В сырых ботинках, рваном капюшоне,
Чтоб не взмолиться – Боже, поспособствуй, Мне, грешному, сломаться, словно тополь, Когда душа стучит в небесный дом свой, Ты ль не откроешь ей, страдавшей вдоволь?
Но день был глух, и так он скоро блекнул В муштре зубрёжки, звяканье столовой, Что слышался меж суеты молекул Караченцев один про лист кленовый.
