То, что раньше казалось поэзией, теперь самодовольная, вычурная, неестественная речь. Все еще темно и холодно. По-прежнему жизнь вращается вокруг одного человека, три года после расставания. Удивительно, в какой темный тоннель может отбросить неприветливое сообщение. Иногда дозу препаратов приходится увеличивать, от чего мозг прилипает к черепу. Зато есть друзья, какая-никакая работа, в целом есть чем заняться. И я стараюсь: шестой год не пью алкоголь, то есть отказываю себе в удовольствии, делаю зарядку. Стоя в темном тоннеле, пробитом в скале.
Во время оргазма француженка думает: любит-не любит.
Советская женщина рассматривает потолок.
Во время оргазма англичанка думает: женится-не женится.
Советская женщина: надо бы его побелить, обелить как-то его, а то вон пошла трещина. Во время оргазма советская женщина свободно ассоциирует. После оргазма советская француженка коллапсирует в англичанку, в волка.
Она не только думает, но и говорит: я тебя послелюблю. Советская женщина представляет себе, как щель заполняет бетон новой советской жизни: плотно, до самого дна, вплотную.
Советская женщина думает «о другом» — (думать в значении «думать») — о самом маленьком из людей, о невозвращении Одинакового;
когда-то ее уже были в этой постели, но так — никогда.
Ведь это ее постель — вспоминает она, — ее потолок, ее трещина, ее бетон, ее волк.
Может ли волк быть ее — неотчужденный труд в значении «трудный». Всего не расскажешь, всего не выявишь.
«Всех не ***», — думает советская женщина меланхолически, подозревая, в то же самое время, в этой идее нечто капиталистическое — некую жадность вкупе с невротическим, эдипальным ограничением, кастрирующим ее.
Мысли летят к потолку в «плато оргазма» (плата оргазма).
Советская женщина инсталлирует антисексус,
оргон
у себя в коммунальной ванной,
забывая вопрос.
Во время оргазма никто ни о чем не думает целую миллисекунду (или чуть меньше) — если брать чистый субстрат его, чистое вещество
Мультиплицировать эту секунду, наслоить, смикшировать, расклеить по всему городу.
Инсульт как бабочка на животе Коронки в воздухе знаменуют О белом свете Не зная конца Чешется больничная койка Блестками в голове : Сын мой какие мысли.. знаешь ?
Репетиционная комната Пришла в действие Как машинка скорой В которой везут Инсультный рисунок выходного дня Первый доктор вражит второму Ворошит снег Быть послушной Любовницей смерти А сердце не возражало
Ты Умерла на постели Согретой кошками света В палате где лежат без одежды Где телефон молчит Запертый в ящике покоя Куда мы звонили спросить Куда же тебя увезли ?
а что если арендт это надежда яковлевна но не в смысле а в смысле внешности
а что если вейль это ольга фрейденберг но не в смысле а в смысле
а что если лу саломе это когда соломинка ты спишь в огромной спальне но не в этом смысле а в смысле острова саламин
а что если ольга ваксель это вексель
а что если штемпелеванная культура это андрей белый и эмиль метнер
а что если штамп стучит по судьбам это что-то про рехабы
а что если стокгольм в твоей постели и ласточки бровей вмерзшие в лед
это скрипки
а скрипки как известно это деревянные грелки
это филология это кронштадт это бельведер это каменноостровский проспект и улица полозова улица плуталова улица пыталова как станция дно или деревня пыталово в псковской губернии
самые страшные, ночные, пьяные мысли упираются в moj yazyk
yazyk небритых подмышек кругов под глазами пивного животика складок персоны не узнающей себя в зеркале
немота голого короля из финала комедии Н.В. Гоголя десять букв по вертикали
п е р в о с ц е н а
moj moj moj yazyk как будто всегда обезболен, а история, как стоматолог, копается во рту, удаляя и прибавляя там что-то свое
на удачу
панический страх yazyka, который не может оторваться от опыта тела (не телесного опыта!), гендерной социализации, отношений: с мамой, с книгой, с подругой;
невозможность избавиться от него и только смотреть как он по-верблюжьи присел у ног фельдшерицы, зашивающей руку после пореза
Ибо это угольное ушко было предназначено лишь для тебя одного! Сейчас я уйду и закрою его».
па рам па ра пам все! »»»
и нету больше дома у языка ни пыточного ни пряничного а только наряды латекстные висят на облезлой елке и любовные письма деду морозу [майклу палмеру] [егору зернову]
займемся секстингом языковой школы мы с тобой одной
Самая темная ночь перед рассветом, где-то в районе сочельника и московских бульваров, когда мигает иллюминация, и бездомная кровь останавливается на скамейках.
Звездочки снега гонят газетный лист. Самая темная ночь встает над нефтяными вышками Салехарда, запахнута в северное сияние. Ничего не видно соседям по широте.
Самая темная ночь наступает на скейтборд одинокого вагонзака и со свистом летит на прогулку, только искры гаснут в полах ее темноты и окалиной падают вдоль магистрали.
Электрический ток в новогодней гирлянде поднимается по спирали, к крыльям-колосьям, короне и скипетрам, в целом композиция напоминает лунный жезл Сейлор Мун, это немного спасает положение и снимает часть имперских коннотаций. «Радужная лунная сердечная боль!», – я кричу и вращаюсь внутри хрустального шарика, где идет снег, он падает на срочников и контрактников, падает на отпущенных из тюрьмы сатанистов и расчленителей, вернувшихся после службы в зоне СВО (в детстве мы все боялись зомби-апокалипсиса, чтобы потом вырасти и узнать из новостей, как это бывает на самом деле), падает на детей, скатывающихся с восьмиметровой горки на Дворцовой, и их родителей, ожидающих у подножия, чтобы поймать разогнавшиеся ватрушки.
земля над теплотрассой никогда не замерзает снег падая на теплотрассу сразу тает трава над теплотрассой никогда не увядает вечно зеленая трава собаки любят теплотрассу теплотрасса их пригрела и кошки любят теплотрассу за ее тепло земля над теплотрассою дымится трава над теплотрассой колосится собаки лежа на земле дымятся и кошки любят на траве валяться над теплотрассой солнце не заходит над теплотрассой лето круглый год по теплотрассе кипяточек ходит и греет замерзающий народ а иногда фонтан из теплотрассы пробьется через землю и траву тогда собаки кошки и конечно люди все вместе в воздух воспаряют кричат мяукают и лают тогда теплоснабженье приезжает по правилу буравчика завинчивает вентиль и теплотрасса вмиг охладевает к своим детям
Когда волнуется желтеющее пиво, Волнение его передается мне. Но шумом лебеды, полыни и крапивы Слух полон изнутри, и мысли в западне. Вот белое окно, кровать и стул Ван Гога. Открытая тетрадь: слова, слова, слова. Причин для торжества сравнительно немного. Категоричен быт и прост, как дважды два.
О, искуситель-змей, аптечная гадюка, Ответь, пожалуйста, задачу разреши: Зачем доверил я обманчивому звуку Силлабику ума и тонику души? Мне б летчиком летать и китобоем плавать, А я по грудь в беде, обиде, лебеде, Знай, камешки мечу в загадочную заводь, Веду подсчет кругам на глянцевой воде.
Того гляди сгребут, оденут в мешковину, Обреют наголо, палач расправит плеть. Уже не я – другой – взойдет на седловину Айлара, чтобы вниз до одури смотреть. Храни меня, Господь, в родительской квартире, Пока не пробил час примерно наказать. Наперсница душа, мы лишнего хватили. Я снова позабыл, что я хотел сказать.
Наша собачка у ворот отлаяла, Замело пургою башмачок Светланы, А давно ли нянюшка ворожила-баяла Поварёнкой вычерпать поморья-океаны,
А давно ли Россия избою куталась, — В подголовнике бисеры, шелка багдадские, Кичкою кичилась, тулупом тулупилась, Слушая акафисты да бунчуки казацкие?
Жировалось, бытилось братанам Елисеевым, Налимьей ухой текла Молога синяя, Не было помехи игрищам затейливым, Саянам-сарафанам, тройкам в лунном инее.
Хороша была Настенька у купца Чапурина, За ресницей рыбица глотала глубь глубокую Аль опоена, аль окурена, Только сгибла краса волоокая.
Налетела на хоромы приукрашены Птица мерзкая — поганый вран, Оттого от Пинеги до Кашина Вьюгой разоткался Настин сарафан.
У матерой матери Мемёлфы Тимофеевны Сказка-печень вспорота и сосцы откушены, Люди обезлюдены, звери обеззверены… Глядь, березка ранняя мерит серьги Лушины!
Глядь, за красной азбукой, мглицею потуплена, Словно ива в озеро, празелень ресниц, Струнным тесом крытая и из песен рублена Видится хоромина в глубине страниц.
За оконцем Настенька в пяльцы душу впялила — Вышить небывалое кровью да огнем… Наша корноухая у ворот отлаяла На гаданье нянино с вещим башмачком.
Объявится Арахлин-град, Украшенный ясписом и сардисом, Станет подорожник кипарисом, И кукуший лен обернется в сад.
Братья, это наша крестьянская красная культура, Где звукоангелы сопостники людских пабедок и просонок! Карнаухий кот мудрей, чем Лемура, И мозг Эдиссона унавозил в веках поросенок.
Бодожёк Каргопольского Бегуна — коромысло весов вселенной, И бабкино веретено сучит бороду самого Бога. Кто беременен соломой, — родит сено, Чтоб не пустовали ясли Мира — Великого Единорога.
Чтобы мерна была жвачка Гималайнозубых полушарий, (Она живет в очапе и в ткацком донце.) Много на Руси уездных Татарии От тоски, что нельзя опохмелиться солнцем.
Что луну не запечь, как палтосу, в тесто, И Тихий океан не влить в самовар. Не величайте революцию невестой, Она только сваха, принесшая дар —
В кумачном платочке яичко и свечка, (Газеты пищат, что грядет Пролеткульт.) Изба — Карфаген, арсеналы же — печка, По зорким печуркам не счесть катапульт.
Спешите, враги — легионы чернильниц, Горбатых вопросов, поджарых тире, Развеяться прахом у пахотных крылец, Где Радужный Всадник и конь в серебре!
Где тропка лапотная — план мирозданья, Зарубки ступеней — укрепы земли, Там в бухтах сосновых от бурь и скитанья Укрылись родной красоты корабли.
На дух мироварниц не выйдет Топтыгин, Не выловит чайка леща на уху… Я верю вам, братья Есенин, Чапыгин, — Трущобным рассказам и ветру-стиху:
Инония-град, Белый скит — не Почаев, Они — наши уды, Почаев же — трость. Вписать в житие Аввакумов, Мамаев, Чтоб Бог не забыл черносошную кость.
И вспомнил Вселюбящий, снял семь печатей С громовых страниц, с ураганных миней, И Спас Ярославский на солнечном плате Развеял браду смертоноснее змей: —
Скуратовы очи, татарские скулы, Путина к Царьграду — лукавый пробор… О горе! В потире ныряют акулы, Тела пожирая и жертвенный сор.
Всепетая Матерь сбежала с иконы, Чтоб вьюгой на Марсовом поле рыдать И с Псковскою Ольгой, за желтые боны, Усатым мадьярам себя продавать.
О горе, Микола и светлый Егорий С поличным попались: отмычка и нож… Смердят облака, прокаженные зори — На Божьей косице стоногая вошь.
И вошь — наша гибель. Завшивело солнце, И яростно чешет затылок луна. Рубите ж Судьбину на баню с оконцем, За ним присносущных небес глубина!
Глядите в глубинность, там рощи-смарагды, Из ясписа даль, избяные коньки, — То новая Русь — совладелица ада, Где скованы дьявол и Ангел Тоски.
Вперяйтесь в глубинность, там нищие в бармах И с девушкой пляшет Кумачневый Спас. Не в книгах дозреет, а в Красных Казармах Адамотворящий, космический час.
Погибла Россия — с опарой макитра, Черница-Калуга, перинный Устюг! И новый Рублев, океаны — палитра, Над Ликом возводит стоярусный круг —
То символы тверди плененной и сотой (Девятое небо пошло на плакат), По горним проселкам, крылатою ротой Спешат серафимы в Святой Петроград.
На Марсовом Поле сегодня обедня На тысяче красных, живых просфорах, Матросская песня канонов победней, И брезжат лампадки в рабочих штыках.
Матросы, матросы, матросы, матросы — Соленое слово, в нем глубь и коралл; Мы родим моря, золотые утесы, Где гаги — слова для ловцов — Калевал.
Прости, Кострома в душегрейке шептухи! За бурей «прости» словно саван шуршит. Нас вывезет к солнцу во Славе и Духе Наядообразный, пылающий кит.