"Наказание" Являясь сыном моряка, Семьсот и тридцать дней подряд Отслужить на флоте был бы рад — Да сегодня первым днём стою за гильотиной Кроваво-белой, к коей, пьяный до колик щёк, Подводит люд всечастных жертв Без разуму благого, что топлен верой в савиньон, Без совести — всем судьям кресты носящей — И в убыток быту что был доныне трезв. Паства Вакха, оглянись-ка: Здесь и днесь не кончается твой век, Когда на плахе раздается один лишь крик "Подать любимого, красного мне вина!". Не замечая палача, меня, подаётся кубок золотой, И — испив его, скребя копытами о дно, Окинув взглядом круг гордых сыновей И ухом — их крик лукавый "Пей ты с нами, дорогой!", Да — весь испит, клыками и руками, без остатка в виде пятна. Чайка пролетела над нашими склонёнными головами, как делала это всегда, кончая взмах своего нескончаемого круга, пуская кровь и внутрь, и наружу, и в греховные желудки сынов, от оной восходя в отцы ради вновь и вновь возрождающегося ритуала, что воплощаем во имя обеления всех агнцев окраснённых, от грехов искупленных, без благих деяний, но жертвой принесённой смирных и добрых, и чтобы детьми и далее так до прародителей дойти, и даже раньше, до самого начала... На плахе в матроске Я стою, до сих пор удивляясь: Как в сей мясорубке очутился я. Ужель гильотина теперь мне — весло, А товарищ по койке — этот визжащий, В красном топящий по спасу грусть? Об этом гадаю на чем попало: На очередной чайке кричащей, Иль на капле кости; за что ни возьмусь — Нового ничего тут нет И заране известен ответ, Что я тут — навек