Елена Михайлик
* * *
Ворох одежды осторожно двигается по кладбищу.
Останавливается, зажигает лучину в плошке,
оглашая округу запахом драгоценного керосина,
подслеповато читает карту.
Здесь.
Начинает разматывать слои.
Внутри – очень худая женщина,
одетая по-городскому.
Когда-то была красива,
сейчас – прекрасна.
Причёска – волосок к волоску,
Одежда вся чистая, вся тщательно заштопана,
даже губы накрашены,
слегка, а не как носят некоторые.
Достаточно.
Когда речь идёт о торговле,
нужно чувствовать себя ценной.
Настоящим, прочным товаром.
Так гласит инструкция, а женщина верит инструкциям.
Только им и верит.
Школьным мелом чертит пентаграмму.
Земля черная, травы еще нет.
Была бы – съели бы. И траву, и почки.
Но мел ложится хорошо.
Женщина кашляет,
кладёт по центру зеркало,
дешёвенькое, с печатным текстом по ободку,
наливает в зеркало воду –
туда – перевёрнутый крест.
Не чувствует холода.
Кажется, это хороший признак.
Женщина – учительница математики…
или медсестра? чертёжница? техник-связист?
тут значения расплываются…
естественно, атеистка.
Да и предки её не верили,
что у Бога может быть противник.
Но хорошая инструкция тем и прекрасна,
что работает в любом случае.
Читает «Отче наш» наоборот.
Пока выговаривает слова, зажигает маленькую свечку,
переворачивает, гасит в воде.
Деловито так. Почти привычно.
Хотя впервые.
На самом деле, она сомневается в том,
что лично в ней осталась
хотя бы пригоршня
полезной торговой субстанции.
Сомневается с тех самых пор,
как ушла из… посёлка –
все равно его больше нет на карте –
оставив за спиной всех,
кто решил, что хуже не будет,
хуже просто не может быть,
а здесь хотя бы дом.
Но сейчас посёлок и сомнения
закрыты на ключ, не существуют,
так умеют все, кто имел дело с властями,
и солдатами, и всем остальным.
Вдыхает чад, командует «Приди»,
как «к доске!»,
потом добавляет: «пожалуйста».
И понимает, что оно пришло.
Давно.
Вовсе не в пентаграмму.
Оно вокруг неё, в небе, в воздухе.
На земле.
Плотное черное на плотном черном.
Самое вещественное на свете.
Она – в сравнении – тень, призрак,
без существа и имени,
тем более, что имя тоже не своё,
переходит, меняя языки, теряя буквы,
от бабушки к внучке,
к двоюродной племяннице…
Кто она, какое поколение?
Не важно. Она сбрасывает в воду
жидкую, плохо сворачивающуюся красную каплю,
и предлагает себя, всю,
чтобы голод закончился.
Желательно, конечно, чтобы вообще это всё…
но хотя бы голод.
(Крик: «чтобы мои дожили до лета» –
неопытные просят: до весны,
не зная, что такое весна в этом климате и ландшафте… –
запечатан внутри, очень глубоко.
При торге нельзя бояться
и сдавать позиции заранее.)
То, что вокруг, становится еще плотнее,
наплывает на пентаграмму,
стирая мел и зеркало, воду и кровь.
Говорит:
- Иди, ничего от тебя не надо.
Те, кто выжил, останутся.
У тебя никто не умрёт.
Иди.
- Как? - спрашивает женщина,
очень чётко слыша в слове «иди» слово «домой»,
знание, что где-то в будущем
у неё есть дом,
куда можно прийти.
- Просто так? Даром?
Сделка кажется ей более надёжным делом.
Даже эта сделка.
- Да, - отвечают ей, - можно сказать, уже даром.
Уже.
Она собирает вещи, сгребает тряпки,
почти бежит к воротам,
точно зная:
сейчас не споткнётся, не упадёт,
точно зная:
ей не нужно видеть и слышать.
Но все равно слышит,
как там, за её спиной
черный острый туман,
песок и перья, и дуновение чумы
растекается по земле и плачет.
Плачет.
Женщина вздыхает, говорит «Всё равно не усну»,
разворачивается –
даже если это ничему не поможет
и не имеет значения,
что очень вероятно…
Идёт обратно.
(Авторский блог)
#выбор_Дмитрия_Гуревича