Один из признаков вырождения философии, охватившего ее начиная с 19-го века — это принцип антинатализма. Как указывает Википедия, антинатализм — это «диапазон философских и этических позиций, негативно оценивающих возникновение новой жизни и считающих размножение неэтичным в тех или иных группах случаев (в том числе в группе "все случаи")». Ну, наверняка слышали такое мнение: «Я не хочу детей, потому что не хочу обрекать их на страдания в этом невыносимом мире». Из антинатализма же исходит и позиция «осознанного деторождения» — мол, детям нужна не жизнь вообще, но жизнь хорошая, и если таковую ты обеспечить не можешь, то для детей предпочтительней не-жизнь (читай: бегом делать аборт, дура, если твой мужик не зарабатывает 250к и если ты не живешь в прогрессивной западной стране). Как указывает Википедия же, антинаталистские настроения были характерны не только для Шопенгауэра, но и для Витгенштейна и даже Канта. Хотя с последним все достаточно очевидно. Ведь что лежит в основании предпочтения небытия бытию? Разрыв понятий бытия и блага. Напомню одно из доказательств бытия Божиего, самое важное, онтологическое: Бог существует, потому что существовать лучше, чем не существовать. И радикальная критика Канта была направлена прежде всего против онтологического доказательства, поскольку остальные, каузальные доказательства даже и критиковать не надо было, они изначально были несостоятельны. Так вот, Кант указывает, что понятие талера нисколько не обогащается от того факта, что этот талер лежит в моем кармане; иными словами, я бы вполне мог понять, что такое талер, даже если бы никогда им не обладал. От сугубо интеллектуального понятия не убудет, оно останется в границах себя как понятия. Также и Бог: он вполне может существовать только в пределах нашей фантазии, и это нисколько не сузит его сущностное содержание. Так бытие отрывается от блага. Бытие по Канту — это просто грамматическая связка «есть», не более того. Но здесь есть ещё одна скрытая предпосылка, которую отец Сергий Булгаков обозначает как интеллектуализм: имеет смысл лишь то, что входит в пределы моего сознания, а поскольку нахождение за пределами моего сознания я не могу никоим образом удостоверить — ибо, как говорил Шеллинг, невозможно встать самому себе на голову, — то и утверждение существования чего бы то ни было за пределами разума нисколько не дополняет понятие того, что находится в этих пределах. Иными словами, мы можем знать лишь Бога-в-пределах-разума, но никогда — Бога Откровения, разрывающего этот разум в клочья: «для иудеев соблазн, для эллинов безумия». Вот так бытие было оторвано от блага. Ну, хорошо; но если бытие оторвано от блага, это ещё не значит, что небытие в некоторых случаях — или даже во всех — предпочтительней бытия, как то указывает антинатализм. Здесь мы должны вновь вспомнить Шеллинга. В «Философии откровения» он предложил гениальное переосмысление наследия Сократа, которое странным образом осталось незамеченным. Шеллинг пишет, что две фундаментальных формулы Сократа — «познай самого себя» и «я знаю, что ничего не знаю» нужно просто-напросто соединить. И что же получится? А получится, что познав самого себя — или, в терминах Канта, познав априорные формы своего мышления — ты придёшь к выводу, что ничего не знаешь — к бессодержательности этих самых форм. И тут, говорит Шеллинг, мы нуждаемся в философии Откровения, то есть к возможности прорыва собственной гносеологической глухоты, к живому опыту, который, ввиду его преодоления пропасти между вещью-в-себе и вещи-для-нас, не может не быть религиозным. Когда же мы не осуществляем этот прыжок веры, мы так и остаёмся на уровне бессодержательности мышления, его негативности; и именно эта негативность и ведёт нас к утверждению, что небытие лучше бытия. Ведь нейтральность комфортней, она не заставляет нас привязываться вот-к-этому-бытию, которое всегда оказывает нас принуждающее воздействие, то есть заставляет страдать. Нейтральность, как и небытие, страдания не предполагает, она вообще ничего не предполагает, «только звёзды ледяные, только миллионы лет».