В то же время их предшественников, да, впрочем, и вообще всех тех, кто не был (да и тех, кто был, пожалуй…) эпигонами греков, мы вынуждены судить по критерию «„еще-не“ — еще не дошли, еще не поняли». Впрочем, это не совсем верно, ведь «греки не опередили своих ближневосточных соседей, не продолжили их путь, а пошли совсем в иную сторону … В Греции произошло то, чего не то чтобы не успело произойти, а принципиально не могло и не должно было произойти в ближневосточном мире: литература впервые осознала себя … самозаконной формой человеческой деятельности, явно для себя противостоящей всему, что не есть она сама … культу, обряду, быту и вообще „жизни“». Итак, неудивительно, что, согласно Зайцеву, «дистанция от эпоса о Гильгамеше до, скажем, „Антигоны“ Софокла длиннее, чем от „Антигоны“ до „Войны и мира“», а может быть, если мы согласимся с Марксом, движение ещё пошло и в обратную сторону. Для нас главное, что, по А.И., как пишет его ученик, д.фил.н. Жмудь, «принципиальное отличие греческой литературы от „словесности“ Древнего Востока состоит в ее отрыве от жесткой ситуативной обусловленности и установке на эстетическую самоценность», перестала ориентироваться на нужду, всё ту же нехватку. Как пишет Жмудь (1994), по Зайцеву, «в Греции VIII-V вв. … впервые в истории человечеств а получили общественное одобрение все формы творчества … в том числе и лишенные непосредственного утилитарного значения … [и] практической ценности». Увы, «восстание масс» привело к почти окончательной гибели этого и без того нечасто встречающегося идеала. Как пишет Батай, «когда-то ценностью являлась слава, не связанная с производством, в наши же дни … преимущество отдается приобретению энергии над ее тратой … оправдывается теми последствиями, которые славный подвиг имел в сфере полезного». Вот почему Маркс прав, и античного уровня, по крайней мере, в его время, достигнуть ещё не удалось: это не под силу убогому времени лавочников, как именовал его уже Бонапарт. Отсюда же и обыватели, которым «инопланетяне построили» понятнее и ближе, чем любое иное объяснение. Впрочем, искусство само по себе плебс всё-таки кое-как, с грехом пополам, признаёт, поскольку оно социально одобряемо, а он очень послушен. Пирамиды же таинственны, их назначение далеко не так очевидно, как, например, у храма любой религии. А за живопись и скульптуру ещё и денег можно выручить, это уж совсем понятное дело! При этом строительство пирамид, по иронии, служило как раз-таки в т.ч. и утилитарным целям, нужно было, чтобы занять чем-то огромную массу крестьян, которые маялись бездельем в то время, когда Нил был разлит, что следует, кроме прочего, из Геродота. Однако не только: как мы видим, египтянам вполне было доступно понимание избыточного искусства, хотя и в очень ограниченном виде. Галикарнасский историк, к слову, против популярного убеждения, никогда не утверждал, что строители эти были рабами; а ведь этот факт, будь он правдой, в корне изменил бы отношение разного рода «прогрессивных» к этому памятнику культуры. Как писал уже Ницше, «бледная раса» лево-либералов и сочувствующих ненавидит всё подобное в силу того, что оно создано как следствие рабского труда и эксплуатации, а если точнее, служит очередным напоминанием того факта, «что рабство принадлежит к сущности культуры … нищета и без того уже тяжко живущих людей должна быть еще усилена, чтобы сделать возможным для небольшого числа олимпийцев созидание художественного мира». Это подтверждает и Зайцев: именно «рабство … обеспечивало … свободное время … [а также] толкало … на то, чтобы использовать его не обязательно в целях максимального обогащения, но и в занятиях, не связанных непосредственно с экономикой». Это и естественно: чтобы где-то был избыток, в другом месте необходим недостаток. Только то можно расточать, что накоплено, и никак иначе. ⬅️ «Избыточность пирамид», 4/4