Марина Цветаева. О личном

Но не скрою, друг, что по сей день, при упоминании Вашего имени, под слоем презрения и забвения что-то живет: болит — весь мой Вы, неосуществившийся, Ваша я, могшая осуществиться только через Вас — и ни через кого другого (вот смысл местоимений мой, твой), проще мы…

Гроб: точка стечения всех человеческих одиночеств.

С большою нежностью — потому,
Что скоро уйду от всех,—
Я все раздумываю, кому
Достанется волчий мех,
Кому — разнеживающий плед,
И тонкая трость с борзой,
Кому — серебряный мой браслет,
Осыпанный бирюзой...
И все записки, и все цветы,
Которых хранить — невмочь...
Последняя рифма моя — и ты,
Последняя моя ночь!

Что до меня, я всегда хотела и даже требовала, чтобы меня любили такой, какова я есть, за то, что я такая, потому, что я есть. Не за то, какой, по-Вашему, я могла бы, должна бы, долженствовала бы быть. Пусть любят меня, меня, а не идеальное и фальшивое существо, порожденное воображением поэта третьего ряда и последнего часа, который так и любит, если он не прирожденный поэт и не прирожденный мыслитель. Я всегда предпочитаю быть сфотографированной, отраженной, повторенной, плохо трактуемой, каковой меня делает безразличие объектива, нежели написанной, то есть хорошо трактуемой, идеализированной, оживленной художником, в отношении которого я даже не уверена, что у него есть душа, и который часто — не что иное, как рука единственной и всегда одной и той же мании.

Любовь есть шов.

Грядет холодная зима — уже холодно, хотя зимы еще нет — у моего мужа нет работы, да он и не может работать, потому что болен. Изнурительная и удушающая нищета, распродаю дареные вещи (красивые вещи — к чему они мне?) по 20-30 франков — которые тут же улетучиваются. Моя дочь вяжет, но за свитер — 2 недели работы — дают всего 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела.

Берегите себя для себя и для меня.

Друг, Вы поверили в меня, Вы сказали: «Вы всё можете», и я, наверное, всё могу.

Мне посчастливилось побывать на премьере спектакля-концерта «ЦветаеваШпаликовХармс» в театре «Практика».

Спектакль представляет собой коллаж из стихотворений, прозы, писем, фрагментов сценария и дневниковых записей Марины Цветаевой, Геннадия Шпаликова и Даниила Хармса, а также отрывки из свидетельств их близких. 

Четыре артиста создали на сцене целую вереницу искренних и пронзительных персонажей: влюбленных, разочарованных, отчаявшихся и полных надежд. 

Слова, полные любви и боли отзывались во мне каждую секунду. Постановка получилась очень личной. Порой казалось, что герои говорят о моих переживаниях. Поспособствовали погружению в повествование игра на рояле и пение.

Следующие показы запланированы на 12 и 13 декабря. Если будете в Москве, обязательно сходите.

Сначала я безумно любила твои стихи, потом — свои стихи к тебе — потом свои возвраты к тебе (ТЫ-близко), а сейчас, кажется, просто тебя.

В сердце, как в зеркале, тень,
Скучно одной — и с людьми…
Медленно тянется день
От четырех до семи!
К людям не надо — солгут,
В сумерках каждый жесток.
Хочется плакать мне. В жгут
Пальцы скрутили платок.
Если обидишь — прощу,
Только меня не томи!
— Я бесконечно грущу
От четырех до семи.

Я в Вас знаю только Вашу душу.

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…
Может быть — отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.

А может — лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха

На урну…
Может быть — обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…

Когда меня в жизни любили, я мучалась, меня точно зарывали в землю, сначала по щиколотку, потом по колено, потом по грудь (начинала задыхаться). Меня изымали из всего мира и загоняли в ямку, жаркую как баня. Я с острой подозрительностью выслеживала этот момент изъятия. Человек переставал говорить, только глядел, переставал глядеть, только дышал, переставал дышать, только целовал. И целовал не меня, п.ч. меня уже забыл, а губы, вовлекаясь в процесс (поганое слово!). Вовлекалась иногда и я. Словом, губы целовали губы и хотели целовать день и ночь. Я быстро уставала, убитая однообразием.

Я бы хотела встать на колени и сказать: «Я не знаю, грешна я или не грешна, я знаю, что я несчастна. Ты создал меня такой. Чего ты этим хотел?»

Любопытно, что те твои письма я прочла раз — и потом не перечитывала, м.б. бессознательно превращая их в живую речь, которую нельзя слышать вторично.

Как в Греции: любовь делает богов людьми и людей — богами.

Что касается “душевной пустоты”, то чем больше душа пуста, тем лучше она наполняется.

Можно ли, осмеливаясь произнести или даже не осмеливаясь произнести люблю, не давать всего себя целиком, назад, вперед, навсегда, во веки веков, аминь.

Мне не больно. Мне взросло и ясно.