Марина Цветаева. О личном

Скажите, что зажимает мне рот в час, когда я Вам самое главное хочу сказать?

Замечаю одно: горе во мне встает медленно-нарастающей волной. В первую секунду — сгоряча — ничего не чувствую и первые несколько дней живу, как жила. Потом — как укол — воспоминание. Отталкиваю. Потом другой, потом третий, потом уж непрерывно — сплошная боль — уже не чувствуешь острия.

Рождение — падение в жизнь.

Но не скрою, друг, что по сей день, при упоминании Вашего имени, под слоем презрения и забвения что-то живет: болит — весь мой Вы, неосуществившийся, Ваша я, могшая осуществиться только через Вас — и ни через кого другого (вот смысл местоимений мой, твой), проще мы…

Гроб: точка стечения всех человеческих одиночеств.

С большою нежностью — потому,
Что скоро уйду от всех,—
Я все раздумываю, кому
Достанется волчий мех,
Кому — разнеживающий плед,
И тонкая трость с борзой,
Кому — серебряный мой браслет,
Осыпанный бирюзой...
И все записки, и все цветы,
Которых хранить — невмочь...
Последняя рифма моя — и ты,
Последняя моя ночь!

Что до меня, я всегда хотела и даже требовала, чтобы меня любили такой, какова я есть, за то, что я такая, потому, что я есть. Не за то, какой, по-Вашему, я могла бы, должна бы, долженствовала бы быть. Пусть любят меня, меня, а не идеальное и фальшивое существо, порожденное воображением поэта третьего ряда и последнего часа, который так и любит, если он не прирожденный поэт и не прирожденный мыслитель. Я всегда предпочитаю быть сфотографированной, отраженной, повторенной, плохо трактуемой, каковой меня делает безразличие объектива, нежели написанной, то есть хорошо трактуемой, идеализированной, оживленной художником, в отношении которого я даже не уверена, что у него есть душа, и который часто — не что иное, как рука единственной и всегда одной и той же мании.

Любовь есть шов.

Грядет холодная зима — уже холодно, хотя зимы еще нет — у моего мужа нет работы, да он и не может работать, потому что болен. Изнурительная и удушающая нищета, распродаю дареные вещи (красивые вещи — к чему они мне?) по 20-30 франков — которые тут же улетучиваются. Моя дочь вяжет, но за свитер — 2 недели работы — дают всего 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела.

Берегите себя для себя и для меня.

Друг, Вы поверили в меня, Вы сказали: «Вы всё можете», и я, наверное, всё могу.

Мне посчастливилось побывать на премьере спектакля-концерта «ЦветаеваШпаликовХармс» в театре «Практика».

Спектакль представляет собой коллаж из стихотворений, прозы, писем, фрагментов сценария и дневниковых записей Марины Цветаевой, Геннадия Шпаликова и Даниила Хармса, а также отрывки из свидетельств их близких. 

Четыре артиста создали на сцене целую вереницу искренних и пронзительных персонажей: влюбленных, разочарованных, отчаявшихся и полных надежд. 

Слова, полные любви и боли отзывались во мне каждую секунду. Постановка получилась очень личной. Порой казалось, что герои говорят о моих переживаниях. Поспособствовали погружению в повествование игра на рояле и пение.

Следующие показы запланированы на 12 и 13 декабря. Если будете в Москве, обязательно сходите.

Сначала я безумно любила твои стихи, потом — свои стихи к тебе — потом свои возвраты к тебе (ТЫ-близко), а сейчас, кажется, просто тебя.

В сердце, как в зеркале, тень,
Скучно одной — и с людьми…
Медленно тянется день
От четырех до семи!
К людям не надо — солгут,
В сумерках каждый жесток.
Хочется плакать мне. В жгут
Пальцы скрутили платок.
Если обидишь — прощу,
Только меня не томи!
— Я бесконечно грущу
От четырех до семи.

Я в Вас знаю только Вашу душу.

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…
Может быть — отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.

А может — лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха

На урну…
Может быть — обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…

Когда меня в жизни любили, я мучалась, меня точно зарывали в землю, сначала по щиколотку, потом по колено, потом по грудь (начинала задыхаться). Меня изымали из всего мира и загоняли в ямку, жаркую как баня. Я с острой подозрительностью выслеживала этот момент изъятия. Человек переставал говорить, только глядел, переставал глядеть, только дышал, переставал дышать, только целовал. И целовал не меня, п.ч. меня уже забыл, а губы, вовлекаясь в процесс (поганое слово!). Вовлекалась иногда и я. Словом, губы целовали губы и хотели целовать день и ночь. Я быстро уставала, убитая однообразием.

Я бы хотела встать на колени и сказать: «Я не знаю, грешна я или не грешна, я знаю, что я несчастна. Ты создал меня такой. Чего ты этим хотел?»

Любопытно, что те твои письма я прочла раз — и потом не перечитывала, м.б. бессознательно превращая их в живую речь, которую нельзя слышать вторично.