Так промозгло, и тускло, и зло. Ты сутулишься. Скулы скоро станут как скалы, последний приют кораблей. Лезет в глотку февраль прошлогодним колючим вином. Лезут в голову дуры и пули. Лезет ветер за шиворот, лезет в штаны, шерудит в животе. Ты кричишь: «Не ходите ко мне, уважаемые не те». Так багрово вино. Клёна, крика и крови багровей. Ты звереешь. Однеешь. Молчишь. Воронье — воронеет. Так туманы длинны. Так длинны — ничего не длинней. ———————— А помнишь ли, злой мой, скуластый мой Кастор, как до войны мы катались на иссиня-черных, с жирными шрамами, спинах рыб? Мы и сейчас смогли б. Влажные, скользкие спины — как сны. Сны, где никто не сгинул, не сгинет и не сгниёт. А слышишь ли, зверь мой, милый мой Полидевк: море в ракушке поёт, как до войны мы бы были бледны, мы бы были бедны, влюблены, нас хранили б перепрелые запахи кожи, земли и коры. Так, наверное, пахнет вдова в опустевшей квартире? Так, наверное, пахли б и мы. Так и мы бы… Последние запахи в мире. ——— Так, наверное, пахнет вдова. Так, наверное, море поёт ни о ком. Вот плывет Нагльфар. И Ассоль ему машет платком.