Велика шинель была, да мала земная утроба. На дворе трава, на траве три гроба: деревянный, стеклянный и безымянный. (тот, что нельзя назвать, — это считай кровать; не смотри, что кровава, по простыне и слава) Брюхо земное вспарывая, олову с глиной спариваться. Остывать им — бездетными и раздетыми, босыми, бесстыжими и похожими. Не родится у них ничего, Лишь безмолвие и бескожие. (Тили-тили-олово потеряло голову!) Станет мать хоронить, хлопотать, дочь — по-своему лепетать, лебеда — из олова прорастать, снег — хрустеть, птицы — петь, гнезда вить, шар земной — колыхаться и шелестеть, что пакет с пакетами на гвозде из груди Христа. Гвоздь тот шастает пьяно, и шатается, и скрипит. И безымянный гроб, твой гниющий зуб, все черней и ниже, И буквой последней, прогорклая ржавая жижа, в горло прокрадывается тошнота. Мы — бескожие. Не дыши. Ты лежишь, а вокруг — ни души, ни крыши, ни царя, ни царевича, ни золотого крыльца. Я целую мертвого мальчика без лица. Я — бумажная. Я — бескожие. Плачет, плачет над нами одна Богородица.