Доделал вместе с ребятами (их имена можно увидеть в титрах) последнюю серию «Ненастоящего детектива», которая, как мне кажется, уносит изначальное наше хулиганство на вообще другой уровень — здесь и некрореализм, и постдрама кое-какая.
— дописал вторую книгу стихов с черновым названием ВЫ УМЕРЛИ, ЧТО ЛИ, с которой надо бы что-то сделать. если у вас вдруг есть идеи, дайте знать в лс!
(а за книгой «кто не спрятался я не виноват» все еще можно прийти в «порядок слов», «фаланстер» или «фламмеманн», а еще — особенно выгодно — заказать на озоне / еще я не забываю о возможной «презентации» в петербурге, но для начала туда нужно добраться, и тогда я об этом сообщу/ недавно новую рецензию на наши с Машей Земляновой книги написала Анна Нуждина, за что ей большое спасибо — очень жду публикацию!)
— всё в том же «фламмеманне» уже можно приобрести два печатных объекта, в которых я некоторым боком поучаствовал. это, во-первых, зин «кафешки. полифония», представляющий собой своего рода коллективную поэтическую картографию московских и минских кофеен посреди размышлений о ценах на кофе и собственном бессилии. во-вторых, второй номер «поэзиса как есть», куда вошло и мое стихотворение тоже.
— мы продолжаем снимать сериал «ненастоящий детектив», который можно посмотреть здесь. осталась одна серия!
Вчера с Ланой Ленковой и Михаилом Бордуновским обсудили тексты Егора Зернова.
Михаил в начале встречи задал вектор поиска новых интерпретаций этих работ, например, попытаться выйти за пределы монтажа-кинематографии. А Лана направила нас к исследованию смерти в некрореалистской и других оптиках, возникающих в стихах поэта. В итоге стало ясно, что циклы Егора важно рассматривать по отдельности, исследуя язык и персонажей, с которыми он работает, а также замечать мультиэкспозицию в каждом тексте, где на слова могут накладываться переживания кинонаправлений и статьи из википедии, а в форме возникать композиции картин.
Спасибо Егору за вдохновляющие комментарии о своей творческой работе! А Лане и Михаилу за атмосферу великолепной дискуссии!
ЯДЕРНЫЙ СЦЕНАРИЙ [стихотворение с высокой моралью]
Муравьи в комнате ! : За книжными полками они выныривают из-под плинтуса сотнями. Герда принялась сметать их на широкий серый совок, а я выпускал разреженный дихлофосный туман. (Жаль. Это умные ребята. Много смертей и катастроф : как они будут обвинять перед вышним судом Левиафана — то бишь меня ! — с угрозами, с отчаянием, потряхивая антеннами, шестиногим топаньем выражая несгибаемое упорство и героический дух... И моя поперечная пасть непрестанно изрыгала яд и смерть. Суета и бегство, бессчетно- коленчатое, членистоного-ускользающее…)
Однако и нас, людей, следовало бы обезглавливать : очень рано, прежде чем против нас ополчатся старость или хронические хвори; очень по- деловому, без переходного периода. Во сне. Или — на опушке леса : скажем, человек идет к железнодорожной станции и на него нападают четверо в масках, тащат на эшафот : Цак ! ! — Арно Шмидт, «Ничейного отца дети» (в пер. Т. Баскаковой)
Никакой Истории — только факты: гонзо-писатель, я Плиний Старший, турист помпейского берега, выплываю смотреть, как угарно гора облака выкуривает, тогда бесславная смерть и въебётся в меня на электросамокате, как бомба с приделанным к ней рулём, как московский подросток, что на мёртвую сестру палит, как на луну солнце, но никогда на дорогу.
Перебирают поэты шприцы в стиле милитари, вжимаясь в иглу, как в поршень, говоря «о боже», попутно подчёркивая, что это вполне естественная история, и тоже перепридумывают электросамокаты, типа георгийИванов, мудацки скалясь, выходит в эфир и прямой наводкой глобус гильотинирует, грибы высматривая на острове святойЕлены, но непременно ладанно и елейно.
Пауки убивают мух, тараканы съедают всё изворотливо так, как ты ядовито вышутил, будто из спорта вышел, и провода вокруг бесконечные, повисшие летом, трогают тебя за плечи и нечаянно стимулируют. Меня зовут Плиний Старший, но я мог бы стать твоей матерью, мог бы стать ильинымИваном, сказать бы Nikto Krome Nas и Vse Utopit’, а потом задохнуться от серы, она летит голубым вертолётом над столичным метро, её придумали боги и (тоже) мёртвых царей научили.
Рассказав, на кого у тебя там виды и взгляды, кого обезглавить и кого не жалко тебе, болтаешь о настоящих братьях и снова одежду отряхиваешь, потом режиссёр даёт тебе варианты. Ты спускаешься вниз на лифте или по винтовой лестнице, она свернётся в кишку, и тебе настанет конец в этот самый момент, но в итоге тебя пускают. Потом цианид, бензин / другой вариант — свободный шезлонг со встроенной телешоу-симуляцией, где ты либо в godMode смотришь пустую поверхность с тенями, либо идёшь по tranquilityLane, где нельзя умереть, и модель собаки — отец твой, что лает, и звук его лая играет на флейте, как фридрихаПрусского губы.
Если убьёшь и собаку, въебись в меня на электросамокате, брат, найди моё ископаемое, узнай по зубам и табличке над скрюченным телом, типа «Плиний Старший» или «Цезарь Август» — какая разница.
Фоном обсуждения конкретных произведений станут вопросы: как работы автора сопротивляются текстоцентричности, создают ли циклы Егора литературно-театрально-кино-мультивселенную и каким образом стихи превращаются в объемные сцены?
Кольцо отрезает палец, и в палец, как в ухо «…бархата», въезжает видеокамера: в романе он замолчал, но не снимал кино, а фотографировал: вот, параллельные тени, как Н, они тащатся, взявшись под руки — прочь от штатива, и камера их не ловит — только Landschaft. Так возлюбленных муравьями выдержка давит + как мяч, роняет движения, жесты, знаки. Кольцо отрезает всё: сухопарый артист, я зыркал через плечо и голову перечницей в себя проворачивал, вот и перхоть стандартного репертуара пиджак буравит / Могло бы звучать Привет, дорогой и какого who-oa — долго и беспокойно, сверлом вводя сигарету в рот, потом ещё дольше и ещё беспокойнее / Папа давно не гоняет, уже не вяжет шнурки перед дракой, не проявляет фото, нетерпение к смерти вертит в руках, вроде кубика разного цвета. Могло бы звучать, но не слышно / Трещиноватые, просто «трещиноватые» — в объективе не взято предметов, не спим и стираем глаза, как с монеты в кармане грязь, как «труд» и «терпение». Резиденция пауз, папа, если нам страшно, мы врём, выбираем лицо для последних объятий из ряда лиц, и Blitzkrieg зарывается в годы, в немецкий, в семейные эпосы и местным воздухом дышит в лоб — той, кто йотой идёт от штатива, кольцо отрезая.
«Фламмеманн» закрыт. Тела нет, но есть убийца. За работу берутся детективы Даня Данильченко и Егор Зернов. Один отвечает на бесконечные звонки, другой — не может и слова сказать по-простому. Неразрезанные книжные страницы, монохром, дребезжание ключей.
Тело «Нет, смерть» говорит, а затем «отъебись от меня», беззвучно, как насекомое, падает на лапы, на бёдра, потом на глазá, как веко, и глáза угол запаутиненный лопается — малины типа. Не знаю, ещё не помню, не хочу знать + не хочу помнить/// Снова слэш, как случайная склейка, сравнение, чтобы совпало кто-то, куски лица, раздроченные зубами щёки, сухое, будто что-то там, что-то.
Ты, потому что нельзя сказать «я», размышляешь, в какой конкретно момент для Эмпедокла кончается всё, сколько градусов, под каким градусом он летит. Вместе с ним, хочется думать, по большойдружбе себя убивают камни, осколки, последняя воля, земля, атомы и ионы. Рука
перегибается туалетной бумагой, о неё тушат окурок, потом целуют и улыбаются, мотают кишки на кулак, как сопли, потом исчезают по умолчани- ю. Ты, потому что нельзя сказать «я», всех подвёл, и все сочиняют rage-речь для финала, стреляют друг другу в рот, выстраиваются для общего фотоснимка.