со светом поженившись по любви, усыновленный кучевыми облаками, лежу в слезах от счастья с синяками на глазах. и одеяло гладит по рукам, и тусклый свет заигрывается с глазами. и воплощенная любовь, подаренная небом за заслуги в преисподней, глядит хитро и улыбается, смеясь. и я целую ее в лоб и в губы и в глаза, от страха упустить хотя бы на мгновение из виду то, что важно, вечно, и тепло.
В старом и сыром порту на окраине мира, Где нет ни людей, ни для них трактира, Куда заплывает раз в год заплутавшая шхуна, Чтобы увидеть пейзаж пустынней равнин Нептуна,
Там, где в любой из часов на улицу выйти рано, Живет и скучает старик. Его кто-то зовет капитаном, Кто-то — безумцем, но все стороной обходят. Он молчит и скучает, подобный самой природе.
Он не любит холод, ненавидит рыбу и все, что сыро, Но доживает свой век в порту на окраине мира, Где нет ничего, кроме скумбрии и селедки, Где если что и согреет, то только пол литра водки.
Говорят, он родился где-то на юге Греции Рисовал кипарисы в Париже, цветы — в Венеции, Обошел к тридцати пяти половину света. Был женат, но не вышло, и он зачем-то
Переехал сюда. Это было давно, но память Обо всем, что пора бы давно оставить Дню минувшему, верно хранит, лелеет Кипарисы, цветы, и жену, и племя
С островов Гвинеи, оттуда же — Араукарию, Под которой остался навеки его гербарий, Истлевают в его страницах диковинные растения, Как свидетельство существования нового времени.
Совсем скоро Наш город Завалит снегом. Замедляя бег, Ускоряя скольжение, Гололед Натолкнет нас С пренебрежением На дорожки нехоженые И виды невиданные, Вылезая Из кожи вон, Доведет до капелей, До птиц, До их трелей, От которых Так хочется жить. От которых не страшно погибнуть, Все мечты положив На алтарь временам: Не прошедшему, Но грядущему, Будущим нам, И детям, И внукам, И даже врагам.
Пора наступает, Где тает Лишь сердце От пошлости отворота, Где скрыта от глаз, Пусть временно, Форма, порода И класс Почти что чего угодно. Но негоже, Пускай и модно, Судить сугроб, Не оттаявший, Не открывший, Что он — лишь гроб Для подснежника И травинки Или скрытой подчас тропинки, Что следующею весною Нас выведет из застоя.
Наконец все окрасилось в цвет ноября, В серо-синее зарево с примесью янтаря, По макушкам домов хаотично колотит дождь То ли весело, то ли грустно, сразу и не поймешь.
То на улицу выйдешь, пробормотав Тихую жалобу, мол, погода тебе не та, То, закрывшись дома, сидишь в тепле, Помышляя трусливое бегство в небытие.
И осколками лета солнце стучит в окно, Издевается, видимо. Так уж заведено: Стоит только утратить тепло, как вдруг Начинаешь скорбеть обо всем вокруг.
Вот и ночь, и слышен лишь треск часов, И на месте все: одежда, еда и кров, За окном оседает день, сдавшийся власти ночи, Только покой появляться среди вещей не хочет.
Засыпаешь тихо, свернувшись в клубок, как кот, Понимаешь: ничто никогда никого не вернет. Отвернувшись от боли, твой тихий взгляд Из пустоты вырывает образы наугад.
Медленно падает на макушки домов луна, Только сонная тишь, только ты и она. Пропадает медленно чувство, что ты чужой, Пропадает — но забирает тебя с собой.
мне свойственно прикрывать тылы нежели чем выступать на фронте атаки той, чьи мотивы злы. это не трусость, но сентимент. увольте
меня из рядов, что идут в атаку, но отступают, завидев врагов когорту, я воитель, увы, но войны не той, что ведется во имя страны какой-то.
я воитель, да, я воюю забвенно с чередой то ошибок, то застывшей в отваге болью. у меня перемирие лишь с чистотой росы или с той, что забыта давно, любовью.
я не то чтобы против войны, я за ту войну, что ведется в душе любого, кто заметил внутри отпечаток зла, кто идет не за вечностью, но за моментом слова.
мне свойственно прикрывать тылы тех воюющих, кто не знает, за что воюет, кто вернется однажды и скажет: ты это я, только брошенный всеми. и только, только…
не в пору в сентябре уже бояться листопада. немыслимая тяга к воскрешению от снов, как долго ты ждала, приблизившись, как рада была бы ты избавить от чернеющих оков
потерянных детей в объятиях этила, беспечно спящих в замкнутом кольце. как больно знать, что ты уже освободила того, кто шел со мной в ряду с улыбкой на лице.
и ты, проснувшийся от сладкой дремы боли, от кризисов и бед, печали и тоски, я так хотел бы знать, что ты доволен был тем, что я готов до гробовой доски
кричать: «привет!», неспешно двигаясь тебе навстречу, стереть с лица росу, не высохшую в гонке дней, и не хотеть проснуться, верить — время лечит, встречать с разорванной душой проклятый юбилей.
как жаль, что мой привет уже ты не услышишь, не подмигнешь набором звездных тел. и я лежу в слезах, раскинувшись на крыше. как жаль, мой друг, ты, уходя, проститься не успел.
хитросплетения рук твоих и моих. и рождается звук, когда мы говорим. повороты судьбы, мне так радостность быть где-то рядом с тобой. тишина, и левкой, точно слезы из глаз, умывают сейчас не тебя, не меня -- только искры внутри, когда мы говорим, и когда только взгляд с тишиной говорят.
я коснуться души наконец-то решил, но не смею руки протянуть. не беги, я тебе прошепчу, я себе прокричу, и не стану бежать. и озерная гладь, и молчание гор, тишина и левкой -- все согласны со мной: от сплетения рук не рождается звук.
ничуть не радостнее смерти твое молчание, луна, и ночь молчанием полна, как и почти что все на свете. бежит печальная волна, бежит на берег и не плачет, что нужно будет убегать, не плачут небу берега, молчат и ничего не значат закат, луна, прибой, тоска.
