#АндромедаБлэк.
Я пролечу кометой, между тысячелетних лесов, и всё — помещу на камни гроба, лишь в несколько слов: «Жил, горел и умер, и ушёл, доиграв эпизод...»
Автор: @xlaabis
#бесова.
– Кого ты притащила? Домового? Али мужа себе нового нашла, пока этот твой занимается? – надменно спросил меня Водяной, протягивая гласные, издеваясь, презрительно смотря на Уильяма, который весь сжался. Этот спектакль бы непременно продолжился, если бы крепкая льдина под мужчиной не треснула, мгновенно погружая его обратно в воду, а на небе вдруг появилась туча, из которой бесконечно сыпались огромные хлопья снега.
– Понял, понял! Чего сразу драться? Шучу! Шучу! – Водяной аккуратно вновь запрыгнул на другую льдину и, не рискуя, практически добежал до брега, стараясь смахнуть с себя весь снег, продолжающий обильно выпадать над его головой, – Скажи ему, Андра!
– Милый, он не со зла, прости не путевого, – громко сказала я в воздух, снег перестал портить Водяному причёску, но туча никуда не исчезла, сгущаясь и нависая сильнее.
– Спасибо тебе, о великий и прекрасный, за доброту твою! – он зажмурился, ожидая ответа на свои слова, а потом расправил плечи, сам весь подсобрался, продолжил: – Так может ты представишь нас?
– Ну, знакомься, коль желаешь. Это Уильям, ученик мой, деревней подосланный, дабы меня обуздать и сжечь. Уильям, а это младший царевич стороны Северного государства, по совместительству владыка морской – Водяной; и мой брат двоюродный – Регулус.
– Водяной, царевич... Твой брат? Не знала что у тебя имеются родственники в Царском дворе, – удивлённо возгласил мне Уил, а Реджи на него только хмыкнул, да глаза закатил.
– То есть ты не говорила ему, что сама царевишна? Я бы удивился этому, ежели дело моё к тебе не требовало отлагательств. Утопленницы мои, русалки новы, не оживают! Чувствую я магию лесную, Андра, глянула б ты, что случилоси с девками на суше-то. Уж не ты ли мне народ попортила?
– Да нужны мне твои смертницы, побойся Бога! У самой целый стан всякой нечисти, тебя включая. Давай свою утопленницу, посмотрим.
Бросила мельком взгляд на Уильяма, он поражённо пятился назад, осматриваясь по сторонам, а из воды, тем временем, восстала девица. Глаза закрытые, кожа бледная, в разводах вся зелёных, волосы мокрые, руки опущенные, а пальцы поджатые – точно бесовщина какая в ней вселиласи. Подошла я к обреченной то этой, руку на сердце положила, да петь начала, как всегда делаю:
– На золотом крыльце сидели: Царь, царевич, Король, королевич, Сапожник, портной. Кто ты будешь такой? Говори поскорей, Не задерживай добрых И честных людей, – вдруг из сердца, вместо биения, послышался громкий скрежет и вой, а из девушки, словно душа отделилась, вместе с зеленоватым цветом кожи исчез дух какой-то инородный, конечно, я знала, кто это.
– Ветал... Что-то опять демония проклятая беснуется... Разберуси, не переживай, Регулус, ступай в царство своё и девицу забирай, много ли, говоришь, таких утопленниц у тебя?
– Три, да все с одинаковыми признаками. Что это веталы разбушевались? В холоде им больше нравится? – заваливал меня вопросами Водяной.
– Позову Июль, не переживай, изгоним. Ступай, я тебе говорю! А то позабудут рыбы твои тебя, у них памяти то...
Регулус на это только фыркнул, а сам в пучине скрылся мгновенно.
Нет ничего предельно ясного поболе Февральского поведения. Увы для прочих и для меня к счастьецу. А у ворот встретил меня ребёнок сущий, рыжий весь, колдуний должно быть (или летний, как знать), да глаза у него были странные, недобрые, только зла в них тоже не было, а можт не проявилося оно ещё, кто разберёт. Держал он в руках письмо, письмо от старосты нашего, с просьбоб взять его племянника (семнадцатилетнего, на удивление) к себе на обучение. Да только у меня глаз наметанный, видела, как паренёк то под снегом глаза жмурит, от холода трясется, зубами стучит, а к воротам всё равно не подходит боится, смотрит с опаской. Верит он в слухи про ведьмину сущность мою, ох верит, а у меня ведь издавна к людям таким неприязнь была, не хотелось мне с ними делов иметь, совсем не хотелось, так, помогать по возможности, за детьми ихими следить, за скотиною, но уж точно не за сим людом наглым, что при первой же возможности меня на костре сожжёт, да порадуется упокою мою, без траура, без похорон. А в могилу я, честно сказать, вовсе не собираюся, посему и отвечала ему так, как душе моей угодно было, с улыбкою:
– Ты, милой, зря морозился, не беру я учеников, уж прости, да и учить мне не чему, деревенским ремёслам я сама не обучена, грамота тебе без надбности, а обыкновенности, уж прости, ты и у любого другого дурака обучишься.
– Да как же можно? Андромеда, Вы – великая целительница! Сколько жизней спасли, а всё в одиночку и детей то у Вас нет, кому дар такой да знания Ваши огромные передадутся? Неужто совсем не найдётся для меня места в Вашем дне? Я, понимаете, тольки приехал сюда, мне и жить негде, надеялся службу у Вас получить ученочную, так и Вы меня за порог? – дрожал совсем, да сердце у меня не на месте от того, ну разве можно ребёнка морозить? Пущай и лет то ему уж по-взрослому совсем, а душа то молоденькая, отравленная, да к спасению готовая.
– Что ты, милой, окстись! Не завожу я себе нахлебников, а ну, ступай во двор, продрог же до нитки, – а мальчик то боится, не идёт за мной, метель на это всё сильнее разыгрывается, с ног почти сдувая «ученика моего», а мне ведь ветер даже волосы не трепит и в платье моем, с накинутой шалью, вовсе не холодно, как с сентябрём. Будто и не февраль на улице, – ступай за порог, говорю! Ишь, настырный какой, сейчас передумаю, не возьму тебя учеником и не посмотрю ни на доброту свою, ни на нужду твою в помощи.
И ступил он во двор на словах моих. А там и метели след простыл, тишина и покой, и мороз не касается совсем, словно нет его вовсе. Знакомый мой новый только глаза удивлённо распахивает, а я смотрю выразительно. В дом зову. Сама по лестнице прохожусь до крыльца, а мальчик подскальзывается: не доволен мой Февраль.
Ну что ты, милый, скучно мне здесь без тебя, совсем скучно, вот и решила я развлечься слегка.
– Всё у тебя хорошо будет теперь, будь самым счастливым и счастьем своим делись обязательно, с кем захочешь, – тут давала она ему чаю испить из кружки вроде обыкновенной, да расписной всяко разнообразно, причудливо так, сиди и разглядывай часами.
«А можно с родителями не делиться? Вдруг они моё счастье отберут, как и всё другое?»
– А с родителями твоими пускай разберутся, хорошо? Мы от них твоё счастье спрячем и не покажем, да? Ежели вдруг будет совсем плохо, ты в окошко тихонечко спой слова волшебные и всё наладится.
Кивал ребёнок счастливо, а Андромеда учила его нужным строчкам простым:
– Еще то ли мы умеем, Еще то ль узнаем мы? В самый лёд среди зимы, Убирайся, не грусти.
А после выходили они вдвоём во двор большой терема светлого со всех сторон, да шёл ребёнок к родителям своим безо всякой охоты, всё назад оглядывался, да диву давался как же так вдруг недуг его прошёл совсем, а понял он об сим только что. Радовалися взрослые, уверить не могли в чудо чудное, улыбались они облегченно, да бегом со двора, подальше от дома проклятого, колдуньего. Не благодаря и не оглядываясь, бежали, чтоб после в деревне слухов ещё больше плодить про ведьмено отродье, что подле леса на окраине поселения живёт. И страшно было б за жизнь девушки, ежели бы самим жителям не было б боязно к ней приходити с карою. Посему только говорили они, ядовито говорили, с умыслом злым. А дети всё, тайком, да и бегали к дому Андромеды-волшебницы, покуда не выйдет она на крыльцо, сапожком не топнет играючи,да не предложит им венки вместе сплести, из цветов живых.
А венки те и цветы, что в косы вплеталися, берегли обладательниц их от духов злых и недугов страшных, да никому известно об том ни было, старалися взрослые избавиться от всяческого колдовства в доме своей, но ежели удавалась кому из ребятишек стаить бутон какой – было это радостью невероятной.
Да, в прочем, исцеление чудное и внешний вид – далеко не единственное, что жителей пугало.
