Второй день Кристина сидела перед пустым монитором. Дедлайн был слишком беспощадным, чтобы она действительно надеялась написать целый роман. Но хотя бы рассказ… Хотя куда его потом? Бабушка всю жизнь говорила Кристине: ты должна написать роман о моей жизни. О жизни блокадного ребенка. Позавчера бабушка умерла, а Кристина так и не написала никакого романа. Наверное, уже и не напишет, потому что при всем показном желании большого текста о блокаде бабушка никогда не говорила. Она была маленькой в военные годы, но… будто сама тема блокады в их семье была запрещена. Вернее, они говорили о ней, упоминали часто, но внутрь никогда не шли. Не обсуждали, там были пустые буквы и символы, и Кристина не понимала, кто из них виноват в этом. Бабушка, воспоминания которой не позволяли говорить? Кристина, которая боялась идти туда, где больно? Жизнь, которая складывается причудливым образом, сохраняет листочки-справочки и заставляет отмереть всякое содержание вне пометок? И что теперь писать Кристине? Эти скучные риторические вопросы? Но самое страшное было даже не в молчании. Не в пустом листе. Кристина понимала, что от нее хотели не текст про блокаду. От нее хотели героический текст. А как только Кристина открывала рот, как только палец её касался клавиатуры, она понимала, что написать может только что-нибудь в духе «Похороните меня за плинтусом». О том, как выгнали на мороз без куртки, потому что куртка, по мнению «избалованной Кристины» была не модной, о том, как «все вы хотите моей смерти», о том, как «не езжай в деревню с мачехой, она хочет тебя отравить». Кристина сидела перед пустым листом и понимала, иногда молчание — это героизм. Следом Кристина вспомнила как когда-то надеялась написать великое стихотворение, чтобы папа перестал пить. — Ты же понимаешь, что это полный тупизм? — спросила подружка, когда Кристина поделилась с ней идеей. Она не была уверена в том, что поэзия не работает в прикладной плоскости. Проще говоря, тупизм. Но и проверить не удалось. У Кристины не хватило слов: она точно также замерла перед чистым листом как сейчас. Зато это позволяло надеяться, что слово неистребимо, ведь нужно лишь правильно подобрать слова. Кристина вспомнила рассказ о том, как у маленькой бабушки отнялись ноги, и та порвала любимое платье, пока ползла. Прабабушки Нины рядом не было, она найдет дочь позже, уже в эвакуации. Кристина попыталась представить это состояние. Состояние, когда не двигаются ноги, и страшно становится так, что оплакивать возможно лишь то, что можно пощупать. Материальное, видимое. Кристина взяла ручку и написала на бумажке совсем небольшой текст: «лишь за одно это простить тебе можно всё». На следующий день Кристина положила клочок текста в гроб и поцеловала бабушку в лоб, и в икону. Она погладила её по руке, потому что очень хотела чувствовать что-то материальное. Но заплакать действительно не получалось.