Мнение Кристины Ким:

Выставка Григория Сороки в мраморном дворце оказалась чудом, очень тихим, почти-заметным. Да я могла бы и не пойти на нее: не самый модный корпус русского музня, какой-то девятнадцативечный крестьянский кор, нафталиновое название "талант трагической судьбы"...

К счастью, у меня есть странный пунктик на картины такого рода: мое любимое занятие в провинциальной галерее - отыскать раздел с работами "неизвестного художника первой половины 19-ого века" и смотреть в глаза портретам ничем не примечательных помещиков и помещиц, чуть потрескавшихся от золотистого лака.

Даже если в картинах такого рода нет ничего гениального (а работы Сороки гениальные), меня радует сам факт их существования, его непроизвольность: рандомное лицо неизвестного помещика, схваченное неизвестным автором, бесцельный, никому не нужный привет из прошлого, которому висеть в этом музее до скончания веков...всеми забытый портрет, для чего-то бережно хранимый временем.

Вот почему я пошла на выставку Сороки, но с первой картины стало понятно, что Сорока so very special. Теперь я не смеюсь над нафталиновым названием выставки: это и правда талант, и правда трагическая судьба. Все по фактам.

Сорока обучался у Венецианова, был его любимым учеником. Венецианов тоже почувствовал, что Сорока so very special, уговаривал помещика Милюкова дать художнику вольную, отпустить учиться в Академию. Но Милюков не дал Сороке вольную, а за участие в крестьянских волнениях приговорил к телесным наказания. И Сорока покончил с собой: вот такая гордая печальная фигура, почти романтическая, крестьянский мальчик с волшебным даром к живописи.

Тем более печально, как много Сорока рисовал этого ужасного Милюкова и его семью: портрет за портретом, в нескольких вариациях. Лучше всего у него получались помещичьи дети: в них нет ничего сентиментального или умилительного, это дети серьезные, с умными внимательными глазами.

Я полюбила Сороку после картины "Кабинет дома в островках" в первом зале. Темная комната с четко расчерченым пространством: стол с какими-то серьёзным натюрмортом (чернильница, линейка, счеты), глянцевый стол, окошки с серо-голубым осенним небом. И мальчик в углу картины, а над мальчиком иконы. Я не могу вспомнить картины, которая также точно передавала состояние детства: взрослых холодных предметов, глянцевых поверхностей, тёмных пространств - и странной заброшенности, представленности самому себе.

Это самый одинокий мальчик, и это самая точная картина про детство. А если Сороке подвластно детство, то ему подвластно вообще все.

Вот религиозный Сорока: мрачный Спас Нерукотворный, будто бы приклеенный поверх ткани, стремный Иисус с огромным лбом. Но смеяться над этой живописью не получается, потому что, во-первых, в этом есть "что-то" (неуловимое), во-вторых, тут есть и что-то вполне уловимое, вроде фигуры ангела в углу картины. Ангел спрятался в ногах у лобастого Иисуса, он написан приглушенным цветом, и больше всего напоминает образы с некоторых символистских картин Мориса Дени: он бестелесный.

Фигуры на картинах Сороки не взаимодействуют, будто наклеены на холст поверх фона одна за другой. И это тоже очень правильно: если бы Иисус повернул голову к ангелу, или ангел к Иисусу, все бы разрушилось. А так каждый занят своим делом, и всем на картине есть место, и каждое место - правильное место.

Пейзажи Сороки выстроены горизонталями: одна горизонталь, другая, и поверх старательно выписанный, чуть кривоватый мостик. Эти горизонтали создают спокойное и печальное пространство, тоже как будто бы тихое, с застывшей, чуть блестящей водой и небом в предсумеречное время. Он рисует то, что видит: вышневолоцкий уезд, скупые владения Милюковых - а поверх снова будто бы приклеенные фигурки крестьян. И снова заброшенные дети: голая спина мальчика у реки, спрятавшийся в зарослях мальчик, мальчик-рыбак.