Если бы «Предателей» не было, их, наверное, пришлось бы выдумать. Так или иначе, перенос акцента с дня сегодняшнего на день вчерашний и даже позавчерашний имел один очень важный позитивный эффект. Спустя 30 лет, с дистанции, мы получили уникальную возможность, используя «дальнюю оптику», разглядеть гораздо больше нюансов пресловутых 90-х и их главного камня преткновения – приватизации, чем когда-либо раньше. В этом смысле дискуссия, безусловно, остается полезной.   Для меня таким нюансом стала двойственная природа отрицания приватизации, которое является, на мой взгляд, настолько важным моментом в историческом развитии посткоммунистической России, что может смело претендовать на роль «родовой травмы» эпохи. До развернувшейся по инициативе ФБК «дискуссии о профсоюзах» я, как и многие, видел преимущественно один пласт проблемы, который описывается ассоциативным рядом «несправедливость, жульничество, грабеж». В этом смысле мое базовое отношение к проблеме вряд ли существенно отличается от месседжа, заложенного в  фильме «Предатели». Разница лишь в том, что тридцать лет спустя у меня появились другие приоритеты, и я не храню в своей душе так долго и трепетно старые векселя. Впрочем, я и идею репараций за колониальные обиды и унижения тоже не разделяю, так что в этом отношении – не показатель.   Но по итогам сегодняшней дискуссии на поверхность неожиданно всплыл иной, ранее не отрефлексированный мною ракурс проблемы. Оказалось, что в отношении к приватизации, - как тогда, в  режиме реального времени, так и сейчас, постфактум, -   невероятно силен левый, а иногда и просто левацкий подтекст, когда гайдаровско-чубайсовская приватизация отрицается не за то, как она была проведена, а в принципе, как идея. Для достаточно большого числа людей оказалось неприемлемым не то, что богатые и особенно сверхбогатые люди появились в России в результате нечестных манипуляций с государственной собственностью умершего государства, а то, что они появились в принципе. В некотором роде тот факт, что они появились очевидно «спорным» путем (а где это было иначе?), позволяло многие годы не замечать эту левацкую, в целом антикапиталистическую  природу неприятия приватизации в России. В том числе, мне самому она тоже до последнего времени была не совсем ясна.   Это обстоятельство во многом проливает свет на причины, по которым тридцать лет спустя волна дискуссии по поводу приватизации и шире – вообще методов повторного внедрения в жизнь капитализма в России в 90-е - поднялась на такую девятибальную высоту. И произошло это в поколении и социальном слое, которых скорее можно обозначить как наследников бенефициаров этих процессов, чем их жертв. Дело в том, что эта вторичная волна отрицания лишь внешне похожа на первичную, которая действительно запитывалась в основном ненавистью к олигархам, обманувшим народ. Сейчас – это повод, а не причина. Причина в росте левых настроений в интеллигентской среде, которые сейчас проявляются гораздо более откровенно, чем в 90-е (тогда этому мешала боязнь быть проассоциированными с коммунистами и вообще с апологией советского режима). Интерес к приватизации сегодня носит явно выраженный антикапиталистический характер, и лишь мимикрирует под протест против «предателей».   Отсюда и гораздо более широкая поддержка ФБК, чем можно было бы предположить. Навальный - а это, безусловно, его последнее крупное политическое решение, а не самодеятельная инициатива «команды ФБК» - очень четко уловил смену трендов и завещал своей партии пересесть с крестьянской лошадки национализма на трактор, вспахивающий антикапиталистический дискурс. Это в некотором роде римейк «левого поворота» Ходорковского в варианте «двадцать лет спустя», и поэтому, как всякий исторический римейк, гораздо более радикальный, больше похожий на фарс, чем на трагедию. При этом не могу не отметить на полях, что мысль о «левом повороте», как правило, приходит лидерам российского протеста именно в тюрьме. Оставлю это замечание как указание на эмпирический факт, требующий в будущем своего теоретического обоснования.