Во Франкфурте я разыскиваю статую Афины ваятеля V в. до Р.Хр. Мирона. Афину греки называли изобретательницей флейты. Вырезавши из тростника 2 дудочки, Афина устроила лады и на этом новом инструменте раз играла с таким искусством, что пробегавший поблизости ее сатир Марсий заслушался и, когда Афина, заметивши в отражении источника, как во время игры безобразно раздуваются ее щеки, в женском негодовании бросила на землю свой инструмент, то Марсий решился было схватить его. Но Афина своим грозным видом отстранила его. Вот этот скоропреходящий момент двух противоположных настроений и изобразил Мирон в бронзовой группе «Афина и Марсий». Она получила славу; ее римляне копировали в мраморе. Копия статуи Марсия есть в Латеране, а статуя Афины этой группы оказалась во Франкфурте. За ее копией я и приехал сюда. Мы ее получим и выставим в зале Олимпии.
Я достиг последнего, на этот раз, предела в западном направлении путешествия по Европе. Последним этапом я поставил Брюссель, зная, что только здесь можно получить отлив кафедры пизанского баптистерия работы Никколо Пизано. Этому художнику в скульптуре суждено было начать эпоху Возрождения в Италии. Не иметь этого кардинального в истории искусств памятника нашему Музею как-то прямо нельзя, особенно теперь, после нежданной чести, сделанной нам в последнее время.
Музей слепков в Брюсселе – очень большой, из которого нам можно позаимствоваться многим, особенно по фламандской скульптуре Средневековья XIII – XVI вв.; есть у фламандцев превосходные вещи. Все фламандское недорого; оно доступно музейским средствам. Но кафедру Никколо Пизано надо формовать. Заготовление копии для нас таксируется в 10 000 фр. Тогда это будет 3-й экземпляр в Европе.
Величайшие мастера пластики Ренессанса – Донателло, Лука и Андреа делла Роббиа и Микеланджело будут представлены в нашем Музее полно; это делается в нашем отечестве в первый раз - и отныне студенты будут получать ясное и конкретное понятие об этих великих именах и о произведениях, покрывших эти имена неувядаемой славой. Ту же службу сослужат эти гипсы и публике, так же как и студенты, не имеющей обо всем этом сколько-нибудь определенного представления. К подбору образцов других скульпторов XV столетия приступаю с завтрашнего дня, начиная с Национального музея.
Нет, говорят, такой плохой книги, из которой нельзя было бы чему-нибудь поучиться, также нет такого маленького и бедного музея, который не сообщил бы полезных знаний. У профессора Эмануэль Леви (Loewy) в его еще крошечном музейчике, я встретил «Дискобола» Мирона с головою, наконец правильно поставленной. В Ватикане она реставратором обращена в обратную сторону. Верное изображение было до сих пор в одной статуэтке да в знаменитой статуе музея Торлониа, который не позволял долгое время ее даже фотографировать. Но сначала ухитрились каким-то образом немцы добыть маленькую статуэтку, слепивши ее по оригиналу. А теперь Фуртвенглер добыл и целую голову. Сейчас статуя приготовляется им для всех желающих в Мюнхене. Не буду ли я там на обратном пути, тогда вместе с кое-какими другими предметами Глиптотеки закажу и этот слепок.
Познакомился я с господином Омолль (Homolle), новым директором Лувра. Это ученый лет 50 – 55, маленького роста и владеющий одним глазом, очень простой и милый в обращении. Он только что приехал из Афин, передавши управление Ecole Français d'Athènes г-ну Holleaux. Омолль обнаружил полную готовность служить нашему Музею всем, чем богат Лувр, не только в галереях, но и в «магазинах», находящихся в специальном заведовании хранителя. Я поблагодарил его, сказавши, что в выставочных залах находится все желательное для нас. Спросил я его насчет 2-х ассирийских крылатых быков, возможно ли было бы их снять в желатине или гипсе, и, ввиду важности этих памятников, не нужна ли об этом просьба нашего посла. Насколько он помнит, ответил он, сохранность оригиналов позволяет снятие отлива; он посоветуется об этом с хранителем отделения и с начальником ателье слепков – и, в случае их согласия, не нужно будет никакого иного ходатайства: отливы будут сделаны. Не знаю, как отнесется к этому делу хранитель отделения азиатских древностей, которого я никак не могу найти в Лувре; но заведующий ателье слепков уже осматривал оригиналы и нашел их в полной исправности. Цену он, как я писал раньше, определил по 1500 фр. за быка.
В полном ходу идет расстановка скульптур Пергамского зала. Часть горельефов алтаря Зевса заняла уже целую продольную стену, левую от входа с главной лестницы. Другие части переносим на заднюю стену и на заднюю часть правой стены.
Для скульптур иных памятников того же города заготовляется и архитектурное окружение. Художественно исполненная балюстрада верхнего яруса одной галереи обещает быть очень эффектной. Ионические колонны этой галереи, сохранившиеся в нижних своих частях, числом 4, отольет нам Гладков по имеющимся точным рисункам. Тогда балюстрадные плиты с их скульптурными изображениями получат смысл и ясность для посетителей.
Еще больше об Иване Цветаеве и об архитекторе музея Романе Клейне можно узнать на экскурсии «Архитектурные фантазии Клейна». Вы слышали, что Голенищев, человек богатый, истративший сотни тысяч на свой египетский музей, разорился на каких-то акциях и потому решил продать свое сокровище, над составлением которого он работал целую жизнь.
Боязнь, чтобы это сокровище не ушло в Британский музей, уже узнавший о продаже, заставила петербургских историков и филологов поднять хлопоты в газетах, в обществе и в правительственных сферах. Мне говорили, что был доклад об этом и Государю. Министерство народного просвещения, ознакомившись с этою коллекцией, сделало представление о приобретении этого музея в казну – для помещения его в Эрмитаж или в
Академию наук или в Музей изящных искусств Александра III в Москве.
В общем и в частном чувствуется здесь так, словно это твой родной, близкий тебе город. Да и погода стоит безоблачная и очень теплая. В дальнейших моих сообщениях Вам позвольте держаться порядка музеев и галерей, избираемых для обозрения. Здесь я попал в близкую мне стихию – и дело подбора античных скульптур пойдет быстрее. Отливать многого специально для нас не придется, так как настоящее время – особенная эпоха устройства «гипсовых музеев» во всем цивилизованном мире, и потому существенно важное уже сформовано, формовщики Malpieri, Cherardi, Marsili, Padovelli, считающиеся главными в Риме, будут к нашим услугам.
На этих днях Ваш норвежский камень сделался предметом разговоров по Москве, не раз обращавшихся за разъяснением ко мне, и забот для полиции. Кубы для ионических капителей - такого объема и такой тяжести, что дроги под ними ломаются и мрамор ночует по улицам к большому конфузу полицейских властей. Один камень 1/2 дня лежал, задавивши и дроги, против Александровского училища на Знаменке, другой - против того же училища, у Пречистенского бульвара, третий кусок застрял на Арбатской площади. По Москве это называли «Нечаевским мрамором» и смеялись над перевозочными средствами.
🖼Строительство музея. 1890-1910-е...Необходим будет «Давид» Верроккио, пользующийся такою популярностью, между прочим, благодаря и своей улыбке, усвоенной Леонардо да Винчи. Необходима статуэтка Amor’a с дельфином, украшающего собою фонтан в Palazzo Vecchio. Все эти вещи небольшие и стоят пустую сумму, 25 фр. и 40 фр., даже Давид в 1 м. 33 см. высоты оценивается в 150 фр. Но всесветную славу Верроккио составляет венецианский Colleone. Это лучшая конная статуя всего европейского искусства. Берлин давно имеет ее — и ужели мы не приобретем этого гипсового конька и его гордого всадника? Мы с Треем мечтаем заказать его отлить в Берлине по тамошнему гипсу — и, чтобы вышла цена сходнее, уговаривались еще летом заказать одновременно для Albertinum’а и для нас. Этот всадник и этот прекраснейший конь будут так величавы в стеклянном Дворике! В Москве есть всякие лошадиные общества, и беговые и скаковые, — я готов был бы прочесть там будущей зимою лекцию, лишь бы лошадники собрали деньги на это изваяние. Тогда бы у нас Верроккио был представлен превосходно, хотя в зале Возрождения и занял бы лишь маленький уголок. Кстати, о московских любителях конного спорта. Я не знаком ни с одним и ни одного не знаю даже по имени. Наверное, знает их Роман Иванович: надо ему послать фотографию Colleone и попросить увлечь подходящего москвича на принесение Музею жертвы этим конем.
Значение, которое Вам угодно было придать Музею, сделалось моим критерием при выборе предметов для приобретения, моей путеводною звездою. Целая рощица статуй, бюстов, герм и групп, стоявшая в моем воображении перенесенной, в свою пору, на наш Колымажный двор, являлись для меня результатом моих итальянских изучений и самою большою наградою за то отсутствие самых элементарных и скромных удобств в моей настоящей жизни – за эти переезды в отвратительных итальянских вагонах 3[-го] класса, за искание себе приюта в гостиницах совсем, совсем бесклассных, с их холодными и сырыми комнатами без печей и каких бы то ни было средств для нагревания, за эти высокомерные взгляды моего собрата американского директора музея, когда он садился в том же поезде в 1-й класс и въезжал в разные «Вашингтоны», «Лондоны», «Гранд-отели», «Квириналы» и на другой день ходил бок о бок со мною по тем же церквам, монастырям, музеям и делал набор памятников, только в гораздо большем числе и с полною свободою, и за эти доселе мне неизвестные ревматизмы, которые я нажил при таких условиях.
Вести о Вашем мраморе для Музея проникли в народную среду: вчера я покупал в подарок швейную машинку жене только что женившегося племянника; только я дал свой адрес для доставления ящика, как приказчик спрашивает, не имею ли я отношения к новому, строящемуся Музею; я ответил утвердительно, – тогда приказчик прямо повел речь о Вас и об уральском мраморе. Я диву дался, спрашиваю, откуда у него сведения об этом. Приказчик ухмыльнулся и сказал: «Как же? Мы ведь читаем...».
Памятник Лисикрата поставлен и освобожден от подмосток. Роман Иванович перешел к установке угла Парфенона, части которого загромоздили и Стеклянный дворик, и колоннаду, и один из соседних зал. Выложили кирпичное основание, разметили места колонн и прилаживают теперь нижние барабаны 3-х колонн. Дело выходит очень сложное; построены леса какими-то «топорниками». Окончить постановку надеется Роман Иванович не ранее последних дней Страстной недели, поэтому портик кариатид придется отложить до мая. Начали понемногу настилать пол на верхней террасе этого дворика. Цвет его светло-серый, в Христианском же стеклянном дворике предположен темно-красный, который так распространен был в ХV в. в итальянском Возрождении. Но до этого пола еще очень далеко, так как оштукатурка стен здесь все еще держится наверху, потому что работают здесь всего двое, итальянец и русский. Также потихоньку идет работа над потолком Ассирийского зала: там тянет проволочную часть, т.е. сетку, немец и за ним идет русский подмастерье. Забравшись к ним на полати, я любовался на эту работу; немец делает быстро и мастерски, русский плетется медленно, но видимая для меня сторона работ казалась мне совершенно удовлетворительной. Я вспоминал при этом о значении, какое для наших рабочих имеет сооружение Музея: оно, по существу, огромно. Русские рабочие тут научились многим отраслям, которых они не знали, или знали их очень плохо. Сколькие из них стали теперь отличными мраморщиками и притом какими тонкими резчиками в каменных породах!
«Составляя, как Вы совершенно метко назвали, хрестоматию по искусству в памятниках, мы должны быть беспристрастны к народностям, избирая для себя только самое бьющее в глаза, самое необходимое, без чего прервалась бы историческая цепь искусства.
Поэтому нам нечего собирать всего Петра Фишера или всех нюрнбергцев, а только главное из них, незачем носиться с надеждой иметь всего Донателло или Микеланджело, а из массы их произведений остановиться на том, чего нельзя не иметь, без чего не понять их. Этой точки зрения я держусь, составляя свой каталог».
Поставивши себе за правило не решать вопроса о приобретении ни одного гипса с первого раза, я должен был вчера проверить впечатление от двух памятников, виденных в эти дни и мне очень понравившихся. Один из них – мраморная дарохранительница с двумя принадлежащими к ней коленопреклоненными ангелами, работы Бенедетто да Майано. Это здесь лучшая вещь в ц. S. Domenico, стоящая на главном ее алтаре1 и вместе с кафедрой S. Croce во Флоренции составляющая главную характеристику этого удивительного архитектора и скульптора. Дарохранительница, или, по-здешнему, il Ciborio, поражает стройностью композиции и пленяет умеренным расчленением декоративных частей. А эти ангелы – прямо прелесть, превосходящая столько других коленопреклоненных собратий, изваянных в те времена другими скульпторами. Эти красавцы да два также стоящие на коленях ангела Луки делла Роббиа сакристии собора во Флоренции – лучшие, ни прежде, ни после не превзойденные образцы этого рода. К счастью, и Ciborio, и эти ангелы Бенедетто да Майано существуют в единственном отливе у de Ricco, иначе приобретение права скопировать их соединено было бы с большими хлопотами. Неоднократное повторение обзора этих превосходных вещей укрепило меня в мысли просить Вашего позволения эти отливы приобрести, пока они не ушли в Дублин или в Нью-Йорк. Места они в Музее занимать много не станут, но производить выдающееся впечатление будут непременно.
🖼Зал итальянского Возрождения XV в. 1912 год.Не будучи завистливым от природы, я, прощаясь с Вами в вагоне железной дороги, завидовал Вам в этой решимости оставить все дела, все другие интересы, которых у Вас так много, чтобы ради Музея пуститься в новое, далекое и опять, как в 1898 году, необычное и нелегкое путешествие. Этот новый акт высокого понимания и идеального исполнения долга, притом добровольно, ради лишь целей и соображений высшего порядка на себя принятого, меня в день Вашего отъезда и чаровал, и поднимал на зависть: почему у меня, при всем увлечении Италией и Грецией, нет возможности все на время остановить и все порвать, чтобы видеть и Рим, и Афины в чудные дни там теперь распускающейся весны? Дела и отношения опутали меня, и на этот год нет у меня свободы для путешествия, которое принесло бы пользу и мне, и Музею.
Я телеграфировал Вам о вчерашнем посещении Великой Княгиней Музея. Ее поинтересовали в строительных работах лестница и Классический дворик. Подмости на лестнице успели снять, и потому «щеки» с их дивным красным мрамором и зеленым карнизом правой стороны заблистали во всей красе. Ее Высочество, поместившись на первой площадке, долго любовалась этой картиной и сказала, что тут так хорошо – и ей не хотелось бы уходить отсюда. Особенно ей понравился смелый профиль карниза, не говоря уже о красном мраморе, который она и ощупывала, и хвалила сопровождавшей ее фрейлине. Из вестибюля она пожелала пройти в Классический дворик, конструкция которого террасами осталась у нее в памяти от обхода Музея вместе с Вами.
Целыми группами становились приезжие у дома Голофтеева, чтобы любоваться на фасад его. Белоснежный мрамор, благородство и простота гармонии архитектурных линий и обширные размеры здания производили на всех чарующее впечатление. Только давящая высота крыш становилась для всех вопросом. Если бы-де скомпоновать в свое время их закрытие по главному фасаду. Сколько прямо восторженных отзывов приходилось слышать мне и Рербергу за эти дни и с каким удивлением и уважением выслушивалось и называлось Ваше имя как покровителя и главы этого в России небывалого дела!