С детства я был хилым парнем, тощим, бледным и спокойным. Не любил больших компаний и девчонок сторонился. Зато много читал книжек, знал немало про искусство, часто дома запирался, допоздна писал рассказы. Мне казалось, это круто — быть немножечко изгоем, избегать дневного света, ночью оживать и думать.
Мне хотелось, чтобы в классе меня малость опасались. Чтобы думали, какой я необычный странный малый. За мою худую шею и болезненную бледность меня стоило Вампиром называть до выпускного. Но судьба распорядилась чуть иначе — дети злые. И, к несчастью, окрестили меня попросту Глистом.
После школы меня били, на уроках издевались. Девочки же не хотели меня трогать даже пальцем. Где-то лет уже в пятнадцать это выросло в проблему. Даже преподы порою сердобольно усмехались: “Неужели, перед школой не покушать дома каши? Как же тяжко тебе будет, мальчик мой, во взрослой жизни…”
Я же затаил обиду, ожидая выпускного. Ждать осталось мне недолго, я готовил свой триумф. По ночам смотрел на звёзды и взапой читал Толстого. В то же время появилось в моей жизни увлеченье - я отчаянно влюбился в сербский, мать его, арт-хаус.
Слушал Баха, с Кровостоком и Бейонс поочерёдно, понимал, что мир искусства — это чёрная трясина. Люди тоже очень злые, и не знают своей сути. Я же — мученик-страдалец — должен всех спасти от бездны.
Выпускной прошёл отлично: вальс, родительские слёзы, ром в бутылке из-под колы, речь директора, дипломы и прощальный детский хор. Это стало звёздным часом; я родился там как личность — вышел в центр сцены голым, на пол сел и начал срать.
Это был большой перформанс. Меня выгнали со сцены и заплакал мой директор. Я стал сразу знаменитым, мне звонили и писали, но одно было обидно: не поймали мой посыл. Я гулял две ночи пьяный, дрался, трахался, смеялся. Предки даже не звонили, видно, ждали возвращенья. А когда домой вернулся, ключ к замку не подошёл.
Это было лишь начало, предо мной была дорога. Я добрался автостопом до Москвы и стал там жить. Поначалу было трудно, мир искусства там застойный, москвичи — тупые снобы, ненавижу, блядь, Москву.
“Я художник, я так вижу!” — говорил я дядькам в форме, когда мне не позволяли на стене писать говном. Не закончены остались: изречения Толстого, “Отче наш” на белорусском и Набокова портрет. Это сила постмодерна — он пробьётся в чистый разум, если дать ему открыться. Мы застряли здесь навеки, потому что не хотим.
Но я всё же был замечен. Как-то утром на рассвете в мой унылый обезьянник прибыл гость седобородый и забрал меня с собой. Мы с ним быстро подружились, говорили об искусстве, пили водку под мостами, вместе ели сладкий хлеб.
Мой прекрасный покровитель — постмодерна повелитель. Он всё знает и всё видит, и с ним просто хорошо. Он мне выставку сварганил, и помог наладить связи, и придумал новый образ и открыл мне третий глаз.
И сегодня я успешен. Я художник и писатель, музыкант и кинокритик, композитор и продюсер, и хороший человек. На мой свеженький перформанс приходил директор бывший — он кричал истошно “Браво!”, слёзы вытирал платком. Одноклассники мне пишут что-то в духе: “Вася, кореш! Мы с тобою же дружили, одолжи мне пару тыщ!”
В этом сила постмодерна — из глиста и нищеброда путём хитрых махинаций и плетёного письма, он рождает Уберменша, всемогущего титана, кто и мир может разрушить одним пафосным щелчком.
Я хожу в изящной шляпе и ботинках дорогущих, я и умный, и красивый, на мне белое пальто. Я пробрался в эту бездну — в человечества кишечник, в самое нутро искусства, — и вокруг меня говно. То, что многие плюются, это вовсе и неважно. Только избранные знают — здесь глубокий символизм.
#на_коленке #рассказы_Сордо #миниатюры_Сордо
