Семь лет я летаю из Москвы домой — и каждый раз падаю в объятия взлётно-посадочной полосы небольшого провинциального аэропорта с неизменно щемящим чувством благодарности за то, что меня тут ждали. Даже расстроенным, как моя пыльная гитара в углу, шестым чувством я могу ощутить: мне здесь рад каждый ларёк и дорожный знак. Из года в год я подмечаю, как неуловимо меняется город. Тут дом построили, чуть дальше трамвайные рельсы разобрали (что грустно, потому что мои любимые списанные из ГДР Татры, на стенах которых я читала свои первые немецкие слова, теперь грустят где-то в депо), на месте магазина дисков, куда я бегала после школы, открыли ресторан. Большинство изменений так сразу и не заметишь, но когда выхватываешь их целым ворохом, прогуливаясь по привычному маршруту, время как будто становится осязаемой субстанцией и прижимает к земле до дрожащих пальцев и заложенных ушей. Силы остаются лишь на то, чтобы озираться вокруг и спрашивать: «А когда оно успело-то…» Но кое-что не меняется никогда. Шум реки, делящей город надвое, и чёрный блестящий песок на её берегах. Выведенная чьим-то небрежным почерком строка горного хребта — самое неизменное, что есть во всём регионе. Лохмотья штукатурки и объявлений на стенах так и не обретших хозяев частных домиков. Деревья, фонтаны и дорожки в центральном парке, которые видели меня и в коляске, и со съехавшей с плеча красной лентой выпускника, и теперь вот — собранную из осколков, с золотыми швами-кинцуги в трещинах. Здания и памятники, которые были старыми уже тогда, когда я не умела считать, и потому для меня почти не изменившиеся — ни дать ни взять застыли в безвременье — смотрят молчаливо, но видно: помнят. Память родных городов об уехавших нас — это вообще какой-то особый вид магии. Облик улиц может меняться сколько угодно, но сердце города, скрытое в отражениях окон и переплетениях проводов, никогда никого не забывает. Я иду по старому, уже аварийному, мосту, ведущему от моей девятиэтажки вниз, и чувствую, как восстанавливается моя личная историческая справедливость. Память города заполняет эфирную пустоту под кожей. Мимо ныне заброшенной автостоянки, на которой держал машину отец, сквозь кирпично-деревянные лабиринты стареньких одноэтажных домов — чем дальше, тем осязаемее и плотнее моя тень. Вспоминаются, конечно, и сложные времена, но город в них не виноват. Первую (и пока что большую часть моей жизни) он как раз-таки был рядом и позволял прятаться в своих улицах от чего угодно, отвлекал новыми неизученными переулками и парками. Его стены и дороги выдерживали меня тогда, когда я сама себя не выдерживала. Я чертила кривые карты сокровищ этого города и училась читать по его трещинам, замечать знаки, слышать едва разборчивые слова в вибрациях троллейбусных контактных сетей, предсказывать погоду по тому, как солнечные лучи ложатся на бетонные плиты. Он не виноват, что мне пришлось уехать. И до сих пор распахивается навстречу, чтобы я могла спрятаться, но уже от других городов и обстоятельств. … По пыльному окну поезда, как по огромному экрану, ползут кукурузные поля, скелеты заброшенных домов и подсвеченные закатом розовые облака. Стук колёс остаётся засечками на разматывающейся рулетке рельс. Очертания города растворяются в километрах, но до меня всё равно доносится его голос: «Я всегда буду тебя ждать». И я отвечаю: «А я всегда буду возвращаться». #РеалитиЧек