Володя от этого вздрогнул, прерывисто выдохнул, и Юрка почувствовал, как он зарывается пальцами в его волосы.
— Володь, постой, — Юрка открыл глаза и посмотрел на него снизу вверх. Протянул руку и без разрешения снял с него очки, положил их на траву рядом с пледом. Володя забавно сощурился. — Без них ты кажешься таким беззащитным…
— Нет, перед тобой. — Он снова поцеловал его и выключил фонарик.
А через несколько минут Юрка забыл, кто он такой и где находится. Он не мог понять, что ощущает. Было одновременно и приятно, и странно, совершенно непривычно и ни на что не похоже. Он помнил, что может сказать «стоп», но молчал. Не хотел останавливать, да и сил говорить не было. Володя целовал его — Юрке было жарко, но в то же время голые ступни и лодыжки покрывались колючими мурашками от ползущего с реки холода.
Его бросало то вверх, то вниз. Как легко получалось с Володей взлетать на такие высоты, где нет кислорода и кружится голова. И так же легко было с ним падать на раскалённый песок или в кипящую воду и тонуть в ней. Юрку сдавливало, душило и тут же отпускало, казалось, вот-вот разорвёт на части. Сердце стучало в висках так громко, что ничего, кроме него, не было слышно. А Юра хотел услышать Володино дыхание, хотел узнать — ему так же странно? Одновременно и сладко, и душно, и горячо? И что ему, Юрке, можно делать? И что нужно? Хотелось двигаться, но он боялся всё испортить, сделать что-нибудь не так. Осмелился обхватить Володины колени, прижаться максимально близко. А потом совсем потерялся в собственных ощущениях, забыл, как дышать, оглох от стука сердца. Когда ощущения стали невыносимыми, пылко зашептал:
— Стой, стой, — видимо, до того тихо, что Володя не услышал.
Но вдруг отпустило. Юрка понял, что зря просил его остановиться. Володя расслабился, а он обнял его и прижался лбом к плечу, прислушиваясь к шумному, тяжёлому дыханию. Володя хотел отпрянуть, но Юрка обнял ещё крепче:
— Не уходи. Давай ещё чуточку так посидим? Володя послушался. Прижался всё ещё очень горячим телом, чмокнул в мочку уха — Юрке опять стало щекотно, но приятно.
«Время пройдёт и…ы забудешь всё, что…ыло с тобой у …ас. С тобой…» — шипя и прерываясь, доносилась из магнитофона песенка из «Весёлых ребят», которая Юрке уже оскомину набила.
— Юра! Конев, иди к нам! — замахала Полина руками. — Давай мы и тебе на галстуке что-нибудь напишем!
Юрка подумал — ну а почему бы и нет? Пусть будет от них память! Снял галстук, протянул девчатам, они в ответ дали ему свои и поделились ручкой.
Юрка, не задумываясь, написал на каждом, не разбирая, где чей: «Спасибо за лучшую смену в „Ласточке“. Конев, вторая смена 1986 года». Но вдруг его кольнула совесть — девчонки ему что-то выводили, старались, сочиняли.
— Что написать ему, Поль? — спросила Ксюша.
— Я написала: «Вдохновения нашему пианисту!»
— Тогда я напишу: «Лучшему подвожатнику. Так держать!»
Юрка засмущался. Он заметил, что за эту смену ПУКи очень изменились. Или изменился всё же сам Юрка, а девчата были такими всегда? Вдруг они перестали казаться занозами и змеями, ну разве что самую малость. И Юрке подумалось, что надо спросить у них хотя бы номер школы, в которой учатся, ведь они тоже живут в Харькове. И у Ваньки с Михой спросить, и у Митьки. Он и спросил.
— В тринадцатой, — почти хором сказали девчата.
— О, а мы в восемнадцатой, — услышав их, обрадовался Ванька, — тоже Ленинский район! Недалеко!
— Правда? Да это же район ЮЖД, можно будет как-нибудь погулять вместе! У вас есть телефоны?
Юрка сдержался, чтобы не присвистнуть — нет, ПУКи действительно изменились! Раньше они нос воротили от Ваньки и Михи, а сейчас, кажется, даже заигрывают.
— Кстати, Юр, ты мне один адрес обещал, — подмигнув, протянула Ксюша.
— Кого? — вклинился Миха.
— Чей? — поправил его Ванька.
— Вишневского, — хмыкнула Ульяна, а Ксюша насупилась.
— Ну… у меня есть, — заявил Митька, похлопав себя по карману. — С собой… Да. И телефон, — добавил он, видя замешательство на лицах ребят.
Митька в последний день смены явно осмелел — только закончил диктовать Ксюше адрес, как отвёл Ульяну в сторону и зашептал ей на ухо что-то такое, отчего та принялась улыбаться и млеть.
— Смотри-ка, Поль, — Ксюша лукаво улыбнулась и кивнула в сторону парочки.
Предвидя какой-нибудь нахальный выкрик со стороны Ксюши, Юрка проявил мужскую солидарность и решил её отвлечь. Вот только чем?
Пока Юрка решался, Володя, откашлявшись, начал шёпотом:
— Ты правильно говорил, никакой ты мне не друг. Мы только встретились с тобой, и всё так завертелось, что я даже не понял, когда именно это произошло. — Вдруг его голос сел. В такой кромешной темноте Володя никак не мог разглядеть Юркиного лица, но, видимо, не желая даже смотреть в его сторону, отвернулся и произнёс чётко и громко: — Я влюбился в тебя.
Услышанное ввело Юрку в ступор. Полное эмоциональное отупение сковало и мысли, и чувства. Он хорошо расслышал и понял его слова, но уложить их в голове не получалось — как это влюбился?
Вдруг иней стал таять. Потеплело сначала внутри, а потом снаружи. А Володя сипло продолжал, и с каждым словом его шёпот становился жарче:
— Так в девушек надо влюбляться, как я влюбился в тебя! И всё это время хотел от тебя того, чего нормальный хотел бы от девушки: нежностей всяких, объятий, поцелуев и… прочего. Я — опасный человек! Я сам для себя опасен, но для тебя — особенно!
Володя схватил его руку и прижал к клавишам. Всё замерло: музыка, дыхание и сердце. Юрка обернулся. Володино лицо было в паре сантиметров от его, он снова чувствовал его дыхание на своих щеках. От Володиной близости замирали даже мысли, по телу бежали мурашки. Его холодные пальцы подрагивали, сжимая Юркину руку, глаза за стёклами очков лихорадочно блестели. Володя натужно сглотнул и прошептал:
— Может, на самом деле нет ничего плохого в том, чтобы поцеловать… особенного друга?
И тут до Юры дошло, о чём последние десять минут Володя пытался сказать. Не просто дошло, а рухнуло камнепадом. Не по голове, а по сердцу — оно приняло удар на себя, Юрку аж качнуло.
— Володя… ты чего? — он задал самый дурацкий на свете вопрос только для того, чтобы убедиться, не послышалось ли. — Ты чего говоришь, ты кого обманываешь — меня или себя?
— Никого.
— То есть… ты уверен, что это даже не самообман?
Володя покачал головой, облизнул сухие губы:
— Нет. А ты?
Едва дыша, Юрка захлопал выпученными от волнения глазами и сжал его пальцы. Сердце забухало в горле, Юрка прохрипел:
— Да, — он не понял сути вопроса, ему просто хотелось сказать «да».
Прикидывая, можно ли перепрыгнуть через дыру в полу на крыльце, Юра оказался возле прохода. Размышляя, выдержат ли его прогнившие доски, когда он приземлится, Юра удрученно вздохнул — нет, не выдержат. Даже если он спустится в подпол, не сможет забраться обратно — слишком высоко, и под рукой нет ничего, кроме лопаты, а ею попросту не за что зацепиться. Но Юра решил, что если спустя столько лет смог заставить себя приехать в «Ласточку», то попасть внутрь вожатской комнаты он просто обязан. Вдруг Володя оставил там что-нибудь на память о себе: смешной рисунок на обоях, пару нацарапанных слов на столе, приклеенную к изголовью кровати жвачку, может, конфетный фантик в тумбочке, может, ниточку в шкафу, должен же он был оставить хоть что-нибудь? Но Володя не рисовал на стенах, не царапал мебель и не жевал жвачек. А Юре очень хотелось верить, вдруг Володя догадывался, что он вернётся.
Повернув налево, Юра прошёл по затоптанным клумбам к окнам.
Корпус пятого отряда высился на широком фундаменте, как на подиуме. Зелёный деревянный цоколь выступал наружу, образовывая высокую узкую ступеньку. Скользя по мокрым доскам резиновыми подошвами, еле устроившись, Юра заглянул в разбитое окно. Тёмная узкая комната показалась ещё меньше, чем раньше, но расстановка и даже мебель не изменились: стол, притиснутый к дальней стене спальни, справа от стола дверь, слева — платяной шкаф, две простые тумбочки, две узкие кровати друг напротив друга у окна. Володина правая. Юре страшно захотелось сесть на неё. Узнать, мягкая она или твёрдая, скрипучая или тихая, удобная или нет.
Боясь пораниться о рассыпанное по подоконнику стекло и отчаянно ругаясь, что не догадался взять перчатки, Юра смахнул осколки и, ухватившись за хрупкую деревяшку, подтянулся и перелез.
Вот он остался один. Вот оно — пианино. В Юркиной комнате стояло такое же, с одной разницей — его пианино покрылось пылью и было завалено чем попало: одеждой, игрушками, книжками, до самого верху, так, что крышки не видно. А это чистое, блестящее, красивое.
В два шага Юрка оказался у инструмента. Включил настольную лампу, что стояла на крышке, и только увидел освещённые тёплым жёлтым светом клавиши, как его снова охватила паника.
«Этот страх — ничто после ужаса, пережитого вчера. И чувство собственной ничтожности — ничто после того унижения, когда Володя меня оттолкнул», — подбодрил он себя странным, но оказавшимся действенным способом. Снова шагнул к пианино. Сел, поднял руку и осторожно нажал на клавишу. Предвкушение глубокой, низкой «до» электрическим разрядом прошло от пальцев к груди. Казалось бы, какая мелочь — выдать один единственный звук, но чего ему стоило перебороть себя. Сердце радостно затрепетало — он смог. «До» грянула и покатилась по залу.
Не зная себя от радости и наслаждения, Юрка негибкими без тренировок пальцами не ударял — погружался в клавиши, выдавая другие ноты, пытаясь вспомнить и наиграть что-нибудь простое.
— Как же там было? — задумался. — Фа-диез, ля-диез. Фа или ля? Не ля, фа. Фа, фа-диез. Или соль? Да что же это!
Он пытался вспомнить мелодию, которую сочинил сам. Тогда она казалась ему такой простой, что он играл её с закрытыми глазами, радуя родителей и особенно «мамину» бабушку, которая мечтала, чтобы внук стал пианистом. За год без музыки Юрка забыл мелодию так прочно, что теперь она вспоминалась с большим трудом. А ещё беда — пальцы не гнулись.
Юрка принялся их разминать и вспоминать мелодию визуально.
— Фа-диез, ля-диез второй октавы, фа, фа-диез третьей октавы. Фа-бемоль третьей, ля второй, фа второй, ля второй. Да! Точно! Вспомнил!
Вдруг все невзгоды ушли на второй план, вдруг все проблемы показались ничтожными — Юрка вспомнил, Юрка играл! Он наконец-то играл, он подчинял своей воле клавиши, он извлекал прекрасные звуки, он чувствовал, что может всё! Знал, что нет таких вершин, которые был бы не в состоянии покорить! Восторг унёс его из этого мира в другой, уютный, тёплый и звучный. Юрка будто взметнулся в космос и парил там, зачарованный белыми и жёлтыми вспышками звёзд. Только в его космосе звёздами были звуки.
– Мне не в чем, Володь. Плавки в отряде, а трусы… — Юрка замялся. Семейники... Намочить их значило насквозь промочить шорты. — Ну… не голышом же в шорты потом.
— Зачем голышом в шорты, если можно голышом в реку? — подмигнул Володя, в предвкушении расстёгивая рубашку, хотя ребята ещё не двинулись с места. — А что? Ни одной девчонки за километр, никто не увидит.
— Резонно, — признал Юрка и повернул лодку в сторону пляжика.
Но всё-таки он растерялся. Раздеться... Нет, в действительности и правда ничего такого в этом не было, мальчики же. Юрка сто раз купался нагишом. И не только купался — и в душ ходил, и в раздевалку, и никогда при этом не стеснялся перед товарищами. Но то товарищи, а то — Володя, это совсем другое. Впервые в жизни такое — другое.
Но нет, он ничуть не стеснялся. Несмотря на все эти рассказы про религиозные традиции и кажущийся непристойным Володин интерес, стыдно не было, было до онемения волнительно. Но отказаться? Ну уж нет! Юрка кивнул. Но, помня вчерашний конфуз, отвернулся, когда Володя стал раздеваться, а сам снял одежду, только когда тот нырнул.
Окунувшись с головой и вынырнув, Юрка едва успел протереть глаза, как Володя рванул на другой берег и уже почти что его достиг. Он бил по воде так сильно, что брызги фонтаном взлетали из-под рук и, переливаясь в солнечных лучах, появлялись и тут же исчезали маленькие радуги. «Вот это брасс! Бодрый, резвый, мне бы так уметь!» — позавидовал Юрка, и его взгляд упал на Володины плечи. Сама собой возникла полная искреннего восхищения мысль — он вроде худой, а какие блестящие и сильные у него плечи!
Юрка так и стоял в тёплой, как парное молоко, воде. Не шевелясь, любуясь тем, как Володя плывет, как грациозно и естественно он выглядит — такой свободный, такой раскрепощенный. Смотрел, как Володя остановился, снял и сжал в кулаке очки, нырнул, и над водою на одну секунду показалось неприкрытое тканью то, чем вчера утром залюбовался Юрка. Одно мгновение, он и разглядеть ничего не успел, но к горлу пробрался ком, а тело свело приятной, каких ещё никогда не было, судорогой. Юрка окоченел.
И тут осознание всего, что происходит с ним, рухнуло на голову и пригвоздило ноги ко дну. Осознание столь чистое и простое, что ошарашило Юрку — как же он раньше не догадался и почему только сейчас нашёл этот единственный ответ на миллион вопросов сразу? Он же так прост! Ведь кто ему Володя? Друг. Конечно же, друг. Такой, при мыслях о котором сладко засыпать и радостно просыпаться. Тот, на кого так приятно смотреть, тот, от кого взгляда не отвести, любуешься им и любуешься. Самый красивый человек на свете, самый добрый и самый умный, во всём — самый. Тот, с кем интересно даже молчать — такой Володя ему друг. Друг, который «нравится» в том странном, глупом, общепринятом смысле.
— Ты — не первый, к кому у меня возникло это. Первым был мой двоюродный брат, — он внимательно посмотрел на Юрку, ожидая реакции, но тот просто кивнул и скомандовал: — Говори! Хуже уже не будет.
— Ну, это мы ещё посмотрим… Ладно. Они всей семьей приехали к нам в гости. Мы не виделись много лет, я успел даже забыть, как он выглядит, и тут вижу его. Он вырос, стал таким… не знаю, как сказать, особенным. Он старше меня, и я всегда к нему тянулся и хотел быть похожим. А тогда увидел и обомлел — он стал даже лучше, чем был. Всё связанное с ним казалось мне хорошим и важным. Я себя не помнил, когда он находился рядом. И вдруг возникло оно. И не к кому-нибудь, а к брату! — он отвернулся к окну, прижался виском к стене и произнес в отчаянии: — Я ненормальный. Ты только вдумайся, Юр, насколько я отвратительный! На что эта мерзость внутри способна меня толкнуть, ведь это же был мой брат! Моя кровь, родня, сын отцовского брата, у нас даже имена одинаковые — он тоже Владимир и тоже Давыдов, отчества только разные…
— Ты рассказал ему? — глухо спросил Юрка.
— Нет, конечно, нет, — теперь Володя заговорил тихо. — О брате я никому не рассказывал и вряд ли расскажу — даже родителям. Тем более им. Такого ужаса, как тогда, я никогда не испытывал и вряд ли когда-нибудь испытаю. Потому что ещё больший страх — это уже за гранью, это просто разрыв сердца. Доходило до того, что, просыпаясь утром, я смотрелся в зеркало и на полном серьёзе не понимал, почему ещё не седой. Я не шучу и не преувеличиваю, Юр. Я стал бояться себя, стал бояться других ребят — вдруг эта мерзость проснётся от них? А потом стал бояться вообще всех. Я ведь не всегда был таким замкнутым, как сейчас. И я не ненавижу людей, я их сторонюсь, потому что боюсь — вдруг заметят во мне это.
Юрка не знал, что ему ответить и надо ли вообще отвечать. Он заставил Володю оторваться от стены, обнял обеими руками, крепко прижал к себе и, погладив по плечу, притих. Дождь за запотевшим стеклом упрямо накрапывал, была уже глубокая ночь, а он все шёл и шёл. Володино дыхание, недавно надрывное, постепенно стало выравниваться. Он начал успокаиваться и, может быть, даже задремал — Юрка не проверял, боялся потревожить. Юрке и самому хотелось спать, но для сна сейчас был не лучший момент. Он и не спал, и не дремал, просто расслабился. Левая рука случайно сползла Володе на живот.
— Юра, это провокация? Я же просил, убери руку. Я запрещаю трогать там. Юрка вздрогнул от неожиданности и рассердился — как это запрещает? И, насупившись, высказал:
— Но разве ей не будет лучше с тем, кто ради неё готов на всё, кто так сильно её любит?
— С кем-то другим, да. Но не со мной.
— Но почему?
— Да потому, что я не святой, Юра! Не заставляй меня что-то тебе доказывать. Я всё равно не буду.
— Как хочешь… Ладно, — Юрка замялся, а потом вспомнил и повторил деревянным голосом Володин вопрос: — Кто она?
— Не скажу. Это слишком личное, — грубо ответил тот.
— Не доверяешь мне? Друг называется.
— Думай что хочешь, я ничего не скажу.
— Назови хотя бы имя. Нам же придётся как-то её называть, когда мы снова загово…
— Мы больше не будем о ней говорить.
Юрка хотел бы обидеться, но не смог. Уж он-то прекрасно понимал, что такое — бояться раскрыть даже имя. Но, с другой стороны, Володин дословный ответ «не скажу» прозвучал так, что не думать о нём было невозможно.
Володя мог бы ответить неопределённо, например, как Юрка: девушка со двора, или одногруппница, или назвать любое имя. Но нет! Он ответил именно «не скажу», будто имя или характеристика в два слова могла указать на конкретного человека. И что за тайна такая? Она что, известная личность или… или Юрка её знал? Знакомая? Из лагеря?
До премьеры спектакля осталось всего ничего времени. Стоя у умывальников, сонный и продрогший от ледяной воды Юрка аж вспотел и проснулся, как только услышал из уст Володи страшное слово «послезавтра». Впрочем, страшным оно оказалось не только для Володи с Юркой, но и для всей труппы в целом.
Пропустив зарядку, Юрка удрал в театр, чтобы всецело заняться повторением «Колыбельной», и остался там на весь день, поэтому нервозность Володи мало его затронула. Чего нельзя было сказать об остальных ребятах, а им пришлось очень несладко. Ужасно негодуя, что вчерашний день выпал из-за праздника в лагере, худрук с самого утра принялся выдергивать актеров по трое, по двое и даже поодиночке с общественных работ и развлечений, чтобы без устали прогонять с ними отдельные сцены по десятку раз.
К спектаклю привлекли два кружка — кройки и шитья и художественный. Если вооруженные Ксюшиными эскизами портные работали в поте лица, то художники, по мнению Володи, филонили. Ребята не успевали нарисовать столько декораций, сколько требовалось для спектакля, и Володя забрал у них несколько эскизов и набросков, чтобы раскрасить самому с помощью актёров и волонтёров вроде Матвеева.
Юрка хотел бы обидеться, но не смог. Уж он-то прекрасно понимал, что такое — бояться раскрыть даже имя. Но, с другой стороны, Володин дословный ответ «не скажу» прозвучал так, что не думать о нём было невозможно.
Володя мог бы ответить неопределённо, например, как Юрка: девушка со двора, или одногруппница, или назвать любое имя. Но нет! Он ответил именно «не скажу», будто имя или характеристика в два слова могла указать на конкретного человека. И что за тайна такая? Она что, известная личность или… или Юрка её знал? Знакомая? Из лагеря? Размышления прервал Володя:
— Хватит обо мне. Ты как, на других смотреть вообще не хочешь? Много красивых девчат вокруг.
— Таких, как она, нет. Да и что мне? Даже если бы и нравился кто, я им не нравлюсь, — он пожал плечами. — Я же не ты. В тебя вон все поголовно втюрились.
Не желая больше сдерживаться, Юрка осмелился снова протянуть руку и коснулся его головы. Володя наконец закрыл глаза, а Юрка стал гладить его волосы, замерев всем остальным телом на несколько долгих, сладких минут.
Он быстро подошёл к стеллажу, открыл шкафчик, в котором хранил подарочный алкоголь, откупорил одну из пузатых бутылок — то ли коньяка, то ли виски, даже не разобрался. Налил прямо в чайную чашку, стоящую на столе, сунул её Юре в руки. Тот, видимо, даже не понял, что это не чай — отхлебнул и тут же закашлялся.
Володя мигом забрал у него чашку, поставил на стол. У Юры снова слезились глаза — наверное, всё же от неожиданности. Он смотрел недоумённо и несколько обиженно, но теперь — хотя бы осмысленно.
— Прости, — сказал Володя. — Мне показалось, ты совсем не в себе.
— Я… — Юра растерялся, обвёл взглядом кабинет.
— Юр, что случилось? Мне казалось, поход на симфонию должен тебя воодушевить, но вместо этого ты впал в… прострацию? Даже не знаю, как это назвать.
Юра закрыл лицо руками, надавил на глаза. Покачал головой, прерывисто выдохнул.
Жар опустился со щёк на скулы, скулы свело. Юрка уже не просто хотел, а жаждал коснуться. И одновременно боялся — вдруг Володя проснётся. Но страх этот был до того зыбким и туманным, что развеялся очередным порывом ветра, оголившим ещё один сантиметр Володиной кожи.
Не владея собой, не отдавая себе отчёта, Юрка протянул к нему руку, опасливо и медленно. Володя вздохнул и повернул голову набок. Он всё ещё спал. «Такой беззащитный», — подумал Юрка, навис над ним, занёс руку. Его пальцы оказались над самым пупком. Он схватил краешек рубашки, и в голове вспыхнула мысль: «А смелости-то хватит?» Не хватило. Юрка вздохнул и накрыл уголком ткани обнажённую кожу. Отвернулся.
День пролетел незаметно. Сначала линейка: флаг, пионерский салют, «Синие ночи». Потом все ринулись на спортплощадки соревноваться. Прыгали в мешках, тянули канат, бежали эстафету — Юрка, кстати, обогнал вожатого третьего отряда, — играли в лапту. Потом всех взрослых мальчишек позвали на футбол. В команде соперников был и Володя, и тогда Юрка, сосредоточенный только на мяче и воротах, задался целью победить команду вожатых даже в одиночку, но вышла ничья.
Последнюю часть праздничного дня, концерта, Юрка ждал меньше всего. Всё-таки участвовать всегда было интереснее, чем просто смотреть, а тут и смотреть-то было не на что. Единственным, что заинтересовало и заставило посмеяться, оказался номер пятого отряда, где ребята представляли сценку про запуск ракеты с космодрома Байконур. Лётчиком и одновременно космическим кораблём был Сашка. Он, помещённый в серый картонный цилиндр с головы до пят, гордо взирал на зрителей из круглого отверстия для лица и потрясал надетым на голову конусом в цвет корабля. За пультом управления стоял Пчёлкин и яростно тыкал по красной, тоже картонной, кнопке. По сигналу Сашки «Вжух!» его запустили в космос, вокруг забегали девочки-звёздочки, а все остальные ребята из пятого отряда запели песню про Землю в иллюминаторе.
Юрке было совершенно непонятно, при чём здесь день рождения лагеря, но смешно.
Что привело Володю к этим стенам? Ведь тогда он точно знал, что Юры давно нет в Харькове. Во всём виновата случайность — однажды, проходя мимо, он услышал звуки пианино, доносящиеся так же, как и сегодня скрипка, из окна первого этажа. Быть может, тогда играли этот же самый двадцать четвёртый каприс Паганини. Володя остановился неподалёку — просто послушать. Прикрыл глаза и на одно мгновение позволил себе представить, что играет не кто-нибудь, а Юра, что робкая летящая мелодия струится из-под его пальцев. И в тот момент на какую-то долю секунды ему показалось, что стоит обернуться — и из дверей школы выйдет Юрка, радостно помашет ему рукой и побежит навстречу. Но, обернувшись в реальности, Володя увидел взрослую девушку в чёрном брючном костюме. — Ты кого-то ждёшь? — просто спросила она — без приветствия и сразу на «ты». Володя пригляделся к ней — вздёрнутый нос, короткая стрижка с налаченной чёлкой, не по моде скромный макияж. — Да, — не раздумывая, сказал он, но тут же исправился: — То есть нет. — Так да или нет? — она удивлённо изогнула бровь. — Не знаешь, кто это играет? — зачем-то спросил Володя. — Судя по качеству игры, явно не преподава тель, — улыбнулась она. — Кто-то из учеников. Там класс фортепиано. В ответ Володя лишь многозначительно про мычал. А она не сдавалась: — Точно никого не ждёшь? Ты скажи, я могу позвать…
Проверив, что травм у ребенка нет, сам ребенок — есть и что стоит напротив живой-здоровый и, как положено, с ног до головы грязный, Володя взял себя в руки. Его тон выровнялся, дышал вожатый ровно, сверкал очками безобидно, молнии из глаз не метал.
— Володя правду говорит, не существует никакого клада, — поддержал его Юрка.
— Существует! Это может не золото-драгоценности, но клад есть. Вот я его и искал.
— Петя, я запрещаю тебе ходить на стройку, там опасно. Ещё раз сунешься туда — до конца смены на речку не пущу. Тебе всё ясно? — Последняя порция ярости вышла из Володи с этим вопросом.
— Сами обманули сначала, а теперь на речку нельзя. Это нечестно! — обиделся Пчёлкин.
— На речку можно. Прощаю на первый раз, но чтобы потом носа не совал… — велел Володя, потом резко повернулся к Юрке и спросил недоверчиво: — А ты что на стройке делал?
— Гулял… — пробормотал он, неподкуренная сигарета прожигала карман, а Пчелкин ехидно улыбался.
У Юрки взыграла совесть — какой пример он подаёт Пчёлкину? Ведь не рассказать Володе правду — значит соврать.
— Курил, — честно признался он и, увидев, как Володя за дужку поправляет очки, вжал голову в плечи: «Сейчас начнётся…» Но, вопреки ожиданиям, Володя не стал поучать и нравоучать, а только беспомощно всплеснул руками и пробормотал устало:
— И ты, Брут… Юра, ну разве так можно? Ты же в лагере, неужели не стыдно при детях?..
Конечно, это был Володя. Юрка узнал его запах, узнал и тепло. Какое-то оно, Володино тепло, особенное, совсем родное и узнаваемое. Хотя такого ведь не бывает — нельзя узнать по теплу.
Они молчали. То бережно обнимали, то жарко стискивали друг друга. Утыкались то носом, то губами всюду, куда достанут: в щёки, они у обоих были холодными, в шеи — те были тёплыми, в мокрые волосы. К Юркиному лицу постоянно прилипали Володины прядки, и очень мешались очки. Но он думал, что пусть бы каждую минуту до конца жизни прилипали, щекотали и мешали, ведь это Володины волосы, ведь это Володины очки, ведь это он! Юрка радовался бы любому неудобству, только бы оно напоминало о нём.
Лишь обняв его, Юрка осознал, как сильно скучал. Воображая их встречу, он и представить не мог, что сердце зайдётся так сильно и что глаза защиплет, а дыхание схватит. Не ожидал, что от всего этого он не сумеет выдавить ни единого слова, а когда попытается и сможет, то не найдёт что сказать. Но если даже найдёт, если произнесёт хотя бы крупицу из того, о чём на самом деле думает и что чувствует, то расплачется. А плакать — это стыдно и ни к чему. Так Юрка и стоял, надрывно дыша, сжимая и прижимаясь, молча, боясь каждого звука — вдруг прервёт это горькое счастье, вдруг сломает его, вдруг их разъединит.
— Сколько же времени мы потеряли! — едва слышно простонал Володя.
— Да, потеряли. И много, — кивнул Юрка и потянулся к его губам. — Но ведь ты ей слово давал, что больше не будешь со мной…
Володя чуть наклонил голову и тоже привлек его к себе, но, услышав последнее, отпрянул и хмыкнул:
— «Слово дал»… Пф! Вот именно, это всего лишь слово! Пустая условность и ничего больше. И к тому же, кому я его давал? Никому. Она ведь мне — никто.
— Так ты и не собирался его держать? — удивился Юрка.
— Нет конечно, — ответил Володя, прижимаясь своим лбом к его. — И не смотри на меня так. Будто ты сам никогда не нарушал обещаний… Но знаешь… — он хотел сказать что-то ещё, но передумал. Или не решился? — Давай сядем?
«Поклянитесь, что вы больше никогда…» — голос Маши до сих пор звучал у Юрки в ушах. И Володин ответ, и собственная клятва — никогда, никогда, никогда… Как они могли пообещать такое? Разве так можно было? Но Маша не оставила им выбора. Чёртова Маша! У них с Володей оставалось так мало времени, и даже эти крохи отобрала какая-то выскочка!
Прошёл всего один день, всего день они не были вместе, всего день прожили в оторванности друг от друга, но Юрке, мучимому одиночеством, этот день показался месяцем. Он не раз порывался наплевать и на Машу, и на то, что она может рассказать, потому что в груди клокотала буря, которой нужно было дать выход, иначе она его разорвёт! Юрку тянуло к Володе, хотелось его увидеть, услышать, коснуться… Но он останавливал себя. Понимал, что единственный такой порыв может стоить слишком дорого им обоим.
А Юрке ужасно хотелось, чтобы он ошибся, хотелось, чтобы кто-нибудь «нравился» так же сильно, как этот ехидный, вредный, всегда и во всём правый вожатый. Но нет. Здесь и сейчас Юрку на самом деле не влекло ни к кому, кроме него. Здесь и сейчас Володя на самом деле не ошибался. И Юрка решил, что пусть он хотя бы думает, что ошибается. Но врать пока не решался.
— Нравилась одна, — честно признался он. — Аня. В прошлом году здесь отдыхала, но в этом не приехала.
— Ах… вон оно что, — Володина улыбка из надменной стала искусственной. — А в этой смене совсем никого?
— Ну… нет, наверное. — Юрка задумался, но вдруг, повинуясь не здравой мысли, а какому-то шальному импульсу, почти выдал сам себя с потрохами: — То есть… есть кое-кто, но для… неё я не существую.
И своими же словами сам себе перекрыл кислород. Голова закружилась, замутило, липкий страх стиснул шею. В голове билась мысль: «Сейчас! Скажи ему сейчас. Такого случая больше не представится!» Но он не мог решиться. Молча, пристально смотрел Володе в лицо.
Улыбка окончательно сошла с него. Володя столь же пристально смотрел Юрке в глаза, но, в отличие от него, не мягко, не просяще, а требовательно.