Статистика переводных публикаций журнала в номерах 1–43 по языкам (только рубрика «Дальним ветром»):
английский 35 украинский 24 польский 21 немецкий 18 иврит и французский по 12 латышский 11 шведский 10 испанский и китайский по 7 нидерландский, норвежский и сербский по 5 беларусский и грузинский по 4 итальянский и эстонский по 3 греческий, литовский и финский по 2 албанский, армянский, арабский, гэльский, датский, македонский, португальский, румынский, турецкий, хорватский, чешский по 1
Месяц назад в Телеграме и в Фейсбуке был проведён опрос о том, кого из современных русских поэтов народ хотел бы видеть в качестве главных героев журнала «Воздух». Результаты этого опроса таковы. Были названы (если исключить совсем уж ноунеймов, иностранцев, прозаиков, уже публиковавшихся в этой рубрике и т. д. — но не исключая авторов, которые давно не публиковали нового, никогда не согласятся на такую публикацию и т. д.) 200 (двести) имён, из которых 95 (девяносто пять) более чем один раз (принимались во внимание только эксплицитно данные имена, не лайки). Статистика по количеству упоминаний заведомо некорректна, поскольку многие участники опроса не считали нужным повторять уже названные имена, однако и признать её случайной вряд ли возможно: с большим отрывом лидирует Мария Малиновская, которую назвали 15 раз. Более 10 раз были названы Мария Галина, Геннадий Каневский, Евгения Риц, Александр Скидан и Сергей Стратановский.
слушая ночное британское радио: ведущий учтиво: — из ваших гастролей какие понравились вам больше? гость с яростным старческим раздражением: — китай! мне всегда нравится ездить в китай! мои лучшие воспоминания — это китай! ведущий с осторожным недоумением: — почему китай? — потому что публика отличная! самая лучшая публика! и акустика в концертных залах! акустика в китае почти всегда превосходная! ведущий ещё осторожнее: — это неожиданное признание. вы так часто выступаете в нью-йорке... услышав слово «нью-йорк», гость теряет остатки самообладания: — вы знаете, что такое публика в нью-йорке?! нет!? а я вам скажу! в зале постоянно кто-то разворачивает конфеты! или шоколад! эти обёртки: они чудовищно шуршат! у меня абсолютный слух, я всё слышу! потом эти смартфоны, эти телефоны, эти планшеты: вечно они в них пялятся! и ещё есть те, кто спят во время концерта! у них есть деньги, чтобы спать в ложе под мелодии дворжака! ведущий, пытаясь снизить накал страстей: — а в китае? не так? — в китае? нет! все сидят тихо! вот, был я в южном китае, там в зале были в основном члены партии и военные. вот это была тишина! ведущий шутливо: — а они аплодировали? — строго вовремя, меня это особенно утешило. ведущий, продолжая шутить: — в таком случае, не было ли у вас планов посетить северную корею? гость, не понимая шутки: — конечно, были. мои знакомые из филармонии нью-йорка летали в пхеньян, играли там вагнера и были без ума от публики. — никто не ел конфеты? — абсолютно! — может быть, потому что у них нет конфет? гость, как бы не слыша: — знакомая сказала, что в пхеньяне в концертном зале она впервые услышала настоящую тишину. настоящую, понимаете?
может быть мне надо сделать фото до и после что-то в них разглядеть совсем не осталось годных хобби совсем не понимаю кто я
2
гуглила некрологи несколько часов смотрела картинки и видео в инстаграме пока не сел телефон
узнала что если улитке не нравится погода она может прятаться в раковине до трёх лет
проверяла когда ты был онлайн и если ты был только что или недавно был 1 минуту назад успокаивалась не поняла что это для меня значит что-то о воображаемой близости
опять вспомнила что катя сказала что в россии меня ждёт только суицид
думала какой я одинокий человек и что мне почти никто не нужен но как же хочется обниматься что с этим делать можно пойти на контактную импровизацию но ведь там будут все чужие
не могла читать а фильм выключила из-за саспенса лежала на полу в тишине наедине с комнатой с мокрым лицом лежала под открытым окном не ходила за фалафелем слушала как урчит в животе как живая
3
психиаторка сказала антидепрессант от депрессии и нейролептик чтобы не быть такой сумасшедшей
Петров был фольклористом. Он понимал. Уходя из Мюнхена в сорок девятом, возвращаясь в СССР, да, в тот самый, он оставил на столе работу: отстранённый, подробный список всех, кто исчез, как чумаки, как лоцманы на Днепре, друзей, коллег, оппонентов и врагов, сосланных, сошедших с ума, сожжённых в сараях, умерших от туберкулёза, расстрелянных, расстрелянных. Единственный способ заклясть — окликнуть по имени.
И сейчас, пока он пишет оттуда — Медуза глядит в зеркало — зеркало каменеет — Медуза просыпается — мы все ещё помним, что он — там, что мы — здесь, что есть граница, сизый лист на ветке, солнечный блик на воде, живые в мире живых. Вот если он замолчит...
И когда тектонические процессы вывернут реки, Отправляя в небо слепую развесёлую взвесь, Раскалённое лето само поднимает веки: Кто не спрятался — не прячьтесь, я уже здесь.
Первое стихотворение в последнем «Воздухе», вып. 43 (2024), стр. 11-15.
Июль 1969 года. Ветер. Сизо-зелёное военное кладбище недоуменно вбирает магриттовскую вертикальную процессию: киевская профессура и киевская разведка провожают Виктора Платоновича Петрова. Когда жадная летняя земля с шорохом сомкнётся, заращивая цезуру, кто-то отчётливо выдохнет: обошлось.
Время входит в огонь, неоклассика входит в моду, И на той стороне тифозных прорех Золотое лето 1920 года Помнит вас всех.
Профессор Виктор Петров, 1894 года рождения, литературовед, этнограф и археолог, не убитый никем из большого списка желающих, был мастером ставить всех в неловкое положение. Возвращаться из мест невозвратных (за отсутствием доказательств). Исчезать в 41-м из эвакуационной Уфы, чтобы возникнуть в оккупированном Харькове — естественно, среди националистов, естественно, в немецкой форме; и в 49-м из оккупированного Мюнхена, чтобы проявиться в Москве, медленно и неизбежно, как старая фотография — которую не выбросишь и не обрежешь, и не защитишься.
Будет смотреть, блестеть старосветским воротничком. Напоминать о том, сколько сторон у войны, — и о том, что у каждого живущего здесь с начала века достаточно причин, чтобы предать любую из них.
Судьба, конечно, индейка, цензура — дура, Что запрещать, если слов и так не найдёшь? Эпидемия выкашивает города трипольской культуры, В Киеве — дождь.
А ещё (совсем запретное, невыносимое) он — городская украинская проза. Настоящая, незаёмная, блестящая, как змея в траве, такая же ядовитая. Последний раз в Украине её печатали под немцами. Когда-то она была частью материка...
Может быть, думают все, глядя на плиту — «Профессор Виктор Петров», — теперь, когда эту тень больше некому отбрасывать, нам удастся забыть?
Над водой мотив — беспечальный, пустопорожний, Над порогами нет порогов — вода стеной, По трамвайным путям пробивается подорожник, И овраг за спиной зарос травой вырезной.
Когда-то, в пятидесятые, Петров вернулся в институт — тот самый, где от него отмежевались как от предателя и нациста, — закрыть командировку. Тоже ту самую: с сорок первого. Техника безопасности — как фольклорист, он помнил, что такое незакрытые скобки, непроведённые границы. Но Петрова хоронили представители других профессий.
Земля не помнит, сирень не помнит, люди забывают первыми...
Через несколько дней после похорон его жена начнёт получать письма. Оттуда. Не удивится. Он писал ей всегда: когда она была замужем за его другом, замечательным поэтом, некоронованным лидером их направления (говорили: в те самые годы Петров донёс на него, убил, чтобы двадцать лет спустя всё-таки жениться на ней); и когда они жили на соседних улицах; из чёрного Харькова и из красной Москвы, изо всех рвов во всех степях. Чем эта командировка должна отличаться от прочих? Она положит письмо в общую папку, заложит сухим листом — и окончательно откроет дорогу.
Новые времена с их пристрастием к высшей мере Плохо берут в расчёт структуру родной земли, Строчки, что обронил очередной мертвец в очередном карьере, Две тысячи лет назад скифы нашли и перевели.
Женщина умирает в 1986-м — и письма, больше не находя нужного адресата, начинают движение вовне, просачиваются в быт. Сами подумайте — все эти крымчане в Черновцах, драки между полицией и добытчиками янтаря на Ровенщине, этот янтарь — дорогостоящее «вчера», ради которого смывают с лица земли любое «сегодня», уличный язык рекламы, перемещённые города, война как образ жизни, всё, что не может ни начаться, ни закончиться, ни быть, это ведь не Гоголь — совсем другая стилистика. Более поздняя, менее удивлённая, недобрая. Как змея в траве.
Если загнано вглубь, значит, вылезет боком, Поставив дыбом трамвай — и грамматику набекрень, А всё-таки там, по верхнему краю сизой волны, легко узнаешь киевское барокко... И, конечно, сирень.
Впрочем, коллеги Петрова сказали бы: нам ещё повезло. Те, кто умер чужой смертью, кого не смогли назвать, всегда пытаются вернуться, сначала звуком, потом тенью, потом сами знаете. А если это не только люди? Если это литература?
Это стихотворение Виктора Кривулина (1944–2001) открывало подборку его неопубликованных стихов, которая, в свою очередь, открывала самый первый номер журнала поэзии «Воздух» — вып. 1 (2006), стр. 8-11. В оригинале все строки выровнены по центру.
в городе в старом центре как перед войною когда-то в душный заоблачный день в самый полдень именно там. Здесь.
теперь это я выхожу из подвала — не кто-то иной начинается возраст когда обращаешь вниманье совсем на другое: сколько старых людей стало на улицах наших
теперь очень много старух стариков почему-то всё меньше есть возраст когда от признаков пола уцелевает только различье в одежде... вслушиваются во что-то
цельности, думаю, — вот чего не хватает течение жизни подобно дробленью числа низ растёт, а верх остаётся всегда неизменным... всё больше вещей ненужных, плохо сработанных, бедных
мир бесконечно малых тяжёлая капля на школьном стекле микроскопа: их изучают. Нас. учительно из-под очков невысокое небо возле статуправления замерла чёрная «волга»
огромные буквы идут иностранные буквы терзая тела молодые Монтана горит на груди, на ягодицах — Техас орлами пластаются майки рычат вавилонские львы на задние лапы вставая
больше мужества и героизма! больше мундиров на улицах пехотный полковник становится в очередь за лейтенантом ракетным долго и молча стоят за молодой картошкой
из овощного подвала подымается дух разложенья плодов и кореньев только живое гниёт эти фрукты на пенсию вышли ходят по школам теперь, воспитуя зелёную молодь
сорокалетняя блядь на остановке трамвая, мусоля мундштук беломорины, влажной, потухшей, пытается петь народную песню пытается петь песню святую:
юный гермес родился безволосым босым бог тишины промтоварной начальник локтей и спины вот проносит он танец танец сандалей крылатых — артек асфодели асфальт на плечах его — звёзды
грохнула пушка. открылся обеденный праздник теперь уже точно что полдень слетают орлы федеральные с лёгких одежд и кружатся над проводами на душных высотах... жареной печенью пахнет
два оживлённых воздушных курсанта прошли будущие офицеры соколы — как их там звали когда-то? соколы или орлы? их беседа неспешна секретна полна ультразвука
нет, не хотел бы я паузой быть в их мужском разговоре мышцы лица онемели судорога ожиданья: немец появится в небе — и надо ответить молча ответить но точно
два солдата-узбека прошли обращая чёрно-пещаные лица на женские груды на сладкие ямы лица обстреляны оспою глаз вожделенных слепых идут вертя головами, снявши фуражки
нет, не хотел бы я быть в их молчании редким словцом тюркоязычной отрыжкою смысла багряной изнанкой галош еле налезших на смуглые сту́пни босые хлопковых гурий
над их головами — чужое неихнее небо в небе идёт шевеленье слипшихся тел исполинских узел туманный голени локти и бёдра и плечи и головы — невычленимы
всё это сразу и вместе всё это — единство и мощь тучное — в тучах — тело народа большого райскаяпушкасотверстиемтёмнымоткудальётсяимперскаясперма иклейкаякрепчецементасвязала части жестокой любви
напрасно он мытый лавандовым мылом опрысканный кёльнской водой напрасно стоит иностранец нацелив лиловую дырку на очередь за огурцами
не выйдет! никто не допустит вижу расправу над сладкоязыким орфеем в ситцевом вихре вакханок он тонет и, оглушённый буханкой, затих наша победа
с неба валятся стулья слетает планируя скатерть с которой срастился ораторский пыльный графин с неба рушится пьяный кулак микрофона обломки фанерных речей
всё теперь настоящее в полдень рабочего дня вопиет остановленный транспорт обретается красная тьма тьма пожарных машин во дворе Инженерного замка пожар, говорите? горим...
появляются люди в асбестовых робах как будто не люди — ритуальный огонь пожирают и движутся неторопливо словно в огненном сне они руки вздымают и машут: «Прощайте!...»
вот, я что-то нашёл наконец-то поднял с панели обгорелую ветвь звуковую, хворостинину мира и всё, что я видел сегодня, порывалось, хотело сказать об одном
наконец-то из тёмных полуденных букв образуется связная фраза прочтёшь — и от ясного смысла ослепнешь: как тайно прощаемся мы друг с другом и сами с собою!
да и кто признается что всего лишь он поток воздушный между губами струя дыханья бьющая в дёсны язык поднятый к нёбу слово «прощайте»
Журнал поэзии «Воздух» pinned «Этот канал создан для (ре)публикации отдельных материалов журнала «Воздух» в условиях его (журнала) труднодоступности в материальном виде.»