Каждый раз, когда я сталкиваюсь со смертью в её самых сырых и бытовых формах, меня, как ни странно, не просто отпускают мысли о самоубийстве — они становятся противны. Я слышу, как за стеной рыдает соседка, у которой умер муж — то ли тромб, то ли аневризма, и чувствую, как же это всё неправильно. Не должен хороший и совсем не старый человек, который ещё позавчера гулял по двору, сейчас лежать в гробу. Как будто по естественному ходу вещей провели гвоздём, оставив рваную царапину. Неподалёку от бабушки есть две могилы: в одной — девушка двадцати с чем-то лет, в другой — трёхлетняя девочка. Первую зарезал муж, вторая выпала из окна. Когда я прохожу мимо, то не могу не ощущать пугающую противоестественность. Она похожа на кислоту, которая разъедает кусочек мира. Факт смерти не усваивается и раскачивает что-то на самом дне, на недоступном сознанию уровне. Когда я думаю о том, что могла бы всё для себя закончить парой простых движений, то представляю не только свою скорбящую семью, но и уродливый шрам, которым ляжет на мир моё решение. И ведь не то чтобы я как-то сильно его меняю, просто так… не должно быть? Я — один из его органов чувств. Ну или как минимум нейрон. Размышляя об этом, я начинаю в каком-то смысле понимать, почему самоубийство в религиях считается грехом. Один из моих секретных и самых действенных способов заземляться при подобных мыслях — это открывать любой специальный сайт и составлять завещание. Brutal, знаю, не призываю пользоваться. Прописывая ФИО, номера паспортов и имущество, я погружаюсь в другой, не менее реальный контекст смерти — тот, где помимо человеческого горя есть справки, морг, загс, куча денег на похороны (которые у меня даже не отложены), пыльный автобус до кладбища, поминки, неловкие вопросы соседей, гроб в комнате на табуретках — и трезвею. Эти образы, примеренные на себя, оказывают эффект, схожий с «лиминальными» пространствами — тоже за счёт коктейля из заурядного и неестественного. И как-то... не хочется множить эти воронки в реальности. Людям ещё в ней жить. #БортовойЖурнал