волк в овечей шкуре, вторая дочь в семье, к югу от севера пешком, морская крошка на щеках, зажигательные стрелы, знание по умолчанию, сэто найкай, — и меня плетут из разных источников, и паутины эти соединяются воедино так неуместно, что даже смотреть тошно. неказистая, средняя, бледная. кровать, на которой остался шрам в виде теплоты, вмещает в себя выгравированную форму «меня». не совсем меня, но схоже. практически. я спрашиваю: «у вас есть тосты с маслом?», а она смотрит, нервно поправляя простынь, и отвечает: «я не понимаю». да и как ей понять? я себя-то сама понять смогу? и проблема даже не в языковом барьере, где европейцы смешиваются, и из соседних окон каталонии доносится немецко-французский поверх испанского, и кашу из вечного спора больше не разобрать. плетут из: имён, мест, связей; нагнетают вихрь, а меня лишь сковывает льдом, и душу что-то гложет. будто цепь бравады, смятением воющая. и если бы они только знали, что я абсолютно такая же, как и они, — без лишних вопросов и марок. если бы они знали, что я абсолютное общество, серая тень посреди дороги, бьющая ключом кровь в висках; аромат сахарного граната, музей всех, кого я когда-то любила, винил, зацементированное в пищеводе чувство отвращения, свет от металла, звон сырых монет; залитые воском веки, отрывки давно забытых строчек, упёртые руки в бока, аквамариновая соль в банке из-под цикория. я — сансара одного дня. бегущая вдоль бушующего тела, сливаясь с плотью вопреки; я лишь очередное «что-то», что есть. я — кожа в синяках, как у персика — она разрастается, становится мягче, темнеет от нажитых ран. и если бы они знали, что я — абсолютное общество, неказистая тень, неоспоримая сторона «всего», — то сердце моё заросло бы колючими лозами; шиповником поверх клапана, шипами вовнутрь. так, чтобы никому и никогда; так, чтобы был выход: «я» или вся моя былая сторона.