они видели меня все и знали обо мне ничего. психоделическое полотно магнетизма или покупки в секонд-хаусе экстравагантных вещей; всех их пугало даже то, что я жила вдали от, — целовалась по углам, ночевала в барах, а наутро сидела с ними. может, они не подозревали, но сетовали: я никогда не была чем-то большим, чем огромнейшее серое пятно посреди светлой комнаты, залитой лучами светила в зените. пока они говорили — о поездках, первой любви, разбитых мечтах — я смотрела в упор и не могла разобрать: эмоций, перемен, шелеста листвы; с какой периодичностью ползёт тот или иной день и почему подошва моих новых кроссовок из белой превратилась в коричнево-почёсанную. я слышу: «мы в египте были. папа купил мне кольцо». кольцо действительно красивое. розовое золото, тонкий плав, натуральные камни по бокам и крупный квадрат ультрамарина в центре. я смотрю-смотрю-смотрю и не могу разобрать; всё иссиня-серое. я иссиня-серая. я смотрю и думаю: я никогда не была настолько глубокой, чтобы говорить о вечности; никогда не была уверена в своих словах, чтобы рассказать о чём-то серьёзном с полным погружением в. противоположное со мной всегда объединялось с синонимом «я» и атаковало в паре. поэтому у меня никогда не было возможности сказать, что я — это о чём-либо вообще. я смотрю на расплывчатый узор синеватой тени, на пляшущих солнечных зайчиков, на её пушистые волосы смоляного оттенка и дерзкий блеск в глазах напротив. пока они все — поголовно — были где-то, я просто была. ни о чём. меня пробирает до самых косточек на мартовском морозе; она говорит: «типы. ну, какие-то мальчики. чего хотят?»; она говорит: «я выпью с ними и вернусь»; она говорит: «моя мама вымыла после тебя комнату четыре раза и выбросила постельное бельё. и новый комплект купила»; она пьёт шот за шотом, кружась в лучах лилового оттенка, задевает плечом чужое, врезается в барную стойку и пытается перекричать музыку: «ты! вообще! ни! о! чём!» и я не выдерживаю: «тогда твоя мама должна вымыть тебе рот доместосом. в случае если вдруг узнает, что ты целовалась со мной. с этим ничем». меня захлёстывает детская обида. я не плачу, а если и плачу, то абсолютно беззвучно. я вижу оттенки. нахожу слова. звеню ключами. я пропускаю вопросы мимо ушей — и вот я здесь. я никогда не была о глубине; я эту глубину иссиня-серых переменных взрастила в себе сама. я плачу, и моя тушь красиво целует щёки лазурным оттенком, как спокойный, едва проснувшийся океан. во мне никогда не было смелости покорять горы, но я лезла в воду, которой боялась, как огня. я лезла и тонула; лезла и задыхалась; лезла и падала; лезла и кричала; я постоянно куда-то лезу, чтобы добраться до глубины. это встроенный в меня механизм. или так посчитал мой мозг, — он штука очень ненадёжная. так вот: со слов их всех — как оказалось! — я была ни о чём. я была бледной, с прорезью болезненной синевы под глазами, и всегда выглядела так, словно не спала накануне; я была в оттенках ультрафиолета, в спектре сизого; он мне говорит: «ты как берлинская лазурь». ну бред? мы сидим в берлине, на какой-то грядке с цветами-петухами, как говорит моя бабушка, а он рассказывает, какая я вся из себя «берлинская» лазурь. эффект индиго, ей-богу. но всё равно всё сводится к оттенкам. оттенки на моих простынях — синяя пыль — или гирлянда на потолке старшей сестры. всё тот же ультрамарин. всё те же чувства. я говорю ей: «блин, ты никогда не думала, что ты — это воплощение всех лампочек? лайк, сегодня ты горишь в стороне севера, а завтра — где-то южнее»; она зевает: «на тебя так кофе действует? спи». и мы действительно засыпаем. для них я была, а на том и достаточно. и я знаю: пока они все — о чём-то, я являюсь абсолютным «ничего». глубина в каком-то смысле превосходит это «всё». хоть где-то я — это я. в самой глубине неизвестности. а это значит одно: бесконечное познание вечного.