Слава растерянно смотрит на липкую пожелтевшую клавиатуру и отводит взгляд в сторону приоткрытого окна. В маленькую комнатушку задувало ветерком, не справляющимся с густым комнатным смрадом, слышались крики ребятни с детской площадки. Он снова отвлекся, снова ничего не сделал – стоит только сесть за работу, попытаться сосредоточиться на белой вордовской страничке, так какофония мыслей, зашифрованных и запутанных, сразу же уводит куда-то в космическую даль. Напряжение в теле колется мелкими импульсами, и Славе хочется вырваться из этой дряблой, противной клетки, совершенно не справляющейся со своими обязанностями. Поэтому он, прощёлкав суставами, медленно поднимается со стула.
Ноги сами ведут к зеркалу.
На зеркале цветёт длинная и извилистая трещина. Она была тут ещё до его заселения, и Машнов даже внимание поначалу не обратил – слишком уж незначительная проблема в соотношении с уже пережитыми. А потом он больше не мог игнорировать голоса и образы Сони, Валентина, Пепла... Много их очень. И трещина уже не казалось чем-то непримечательным. Здесь точно был какой-то символизм. Какой-то тайный смысл, словно кто-то свыше намекнул на то, что жизнь такой же глубокой трещиной разделится на до и после. На то, что сам Слава разделится на много-много частей и больше не будет полноправным хозяином своей головы. Это пугало и наталкивало на странные мысли. Если всё это замысел? Если Слава – агнец с особой миссией? Если ему нужно...
Парень по инерции шагнул назад и споткнулся об несколько стеклянных бутылок. Взглянул вверх и вздрогнул. Из угла тяжёлым взглядом в него врезалась иконка, освещённая солнечными зайчиками уходящего солнца.
Как-то раз её в дом принёс Бродский, – его, если честно, назвать набожным язык не повернется – сказал, что она будет оберегать от демонов и одиночества. Машнов согласно покивал, уже даже не пытаясь разобраться в том, каким образом проекция из его мыслей может что-то делать, и повесил. Работало. Демоны к нему ещё ни разу не приходили, а от одиночества он был застрахован прогрессирующей шизой и Мироном. Мирон, к слову, ворвался в жизнь неожиданно и приятно. Замарал в своих философских книжках и странных цитатах с лекций (они учились в одном университете, но на разным факультетах... Слава даже название своего не запомнил, что уж говорить о чужом.) рутину, перекопал разорванную душу и вкроился в череп, ничего при этом особого и не делая.
Они стали друг для друга кем-то в роде идейных товарищей: Слава до саднящего горла говорил о Религии, планетах и своём недуге, Фёдоров слушал. Иногда они целовались. Иногда Мирон просил описать кого-то из... Ну, из
них. Это походило на помешательство.
От него вроде и тошнило, а вроде и сердце до дрожащих пальцев сжималось.Торкало сильнее, чем от ханки...
#зарисовка #оксигнойный ✨ Я ебанулась
