К 100-летию со дня смерти Кафки New York Times рассуждает о том, как всё это время самые разные силы пытаются сделать писателя амбассадором своих ценностей. В 30е-50е гг. 20 века верующие почти что канонизировали Кафку, объявив его мессией христианского сострадания (по следам «Превращения»). В 60-е гг. экзистенциалисты провозгласили его главным скептиком (что есть «Процесс», если не вопрос к Богу, почему он нас оставил?). Психоаналитики записывали его в пациенты-невротики, а модернисты – в тонкого обличителя противоречий современного мира. Коммунисты и капиталисты интерпретировали Кафку в противоположном ключе: каждая сторона в свою пользу. Наконец, уже в 21 веке между Германией и Израилем разгорелся спор на тему того, кто из них вправе гордиться Кафкой на правах его родины. И всё это – вопреки чёткой прижизненной позиции Кафки оставаться вне любых систем: политических, национальных или религиозных. К слову, он также просил сжечь все рукописи после его смерти, но был ли хоть шанс, что его просьбе последуют? #пара_пятницы – великие и их наследие. В какой-то момент оно становится общим достоянием. И тогда, задавая себе вопрос из школьной программы «Что хотел сказать автор?», мы стремимся не столько понять других в лице автора, сколько найти подтверждение нашим собственным идеям в любой позиции. Даже от обычного настенного зеркала мы не ждём объективности, но интерпретируем своё отражение с точки зрения моды, вкусов и обстоятельств. Стоит ли удивляться, что мы так субъективны, угадывая свой образ в гранях большой литературы? Всех с пятницей!