Не знаю, многие ли об этом вспомнят, но ещё n лет назад вина за «оглупление человечества» взвалилась на телевидение. В основном не на саму технологию, а на определенный вид контента. Ярче всего он был представлен различными реалити-шоу и сериалами, которые продавали зрителю эмоциональный накал и курьезные жизненные ситуации. Иногда ко всему этому подмешивалась щепотка треш-контента или элементы черной буффонады. Что характерно, философская критика телевидения работала на опережение. Пик внимания к теме произошел в 50-70-е. Тогда за неё разом брались и франкфуртская школа, и Маклюэн, и Бодрийяр, и, наверно, практически каждый теоретик культуры. Постфактум трудно не словить себя на мысли, что они, подобно пророкам Ктулху, взывали к древнему злу, которое ещё полноценно не проявилось в мире. Что и говорить, если в то время существовал телевизионный философский контент, который сегодня выглядит невозможным для этого формата. Вслед за критикой, которая успешно проделала путь от около-академических обсуждений до позиции здравого смысла, настала эпоха смерти телевидения. Имея в распоряжении целый интернет, потребитель теперь уже хвастался не пониманием ужасающей сути телевизора, а тем, как давно его не смотрел. Пропал и академический интерес. Философские осмысления телевидения начали либо забываться, ибо ре-легитимироваться через указание на то, что это ещё и о культуре вообще. Все это предполагало смешение телевидения как медиа с телевизионным контентном в единый комплексный объект. Некоторые теоретики как раз и видели в особенностях самой технологии ключ к объяснению её эффектов. И, если бы телевидение на самом деле было Ктулху, приходящим в этот мир, то ему бы определенно захотелось, чтобы такое смешение произошло. Телевизионный контент в итоге выжил без телевизора и сегодня зашел на, как минимум, второй круг своей популярности. Конечно, он адаптировался. В основном задействуются два механизма, которые уже были «наперед» раскритикованы теоретиками, чьи имена связывают с тем самым постмодерном. Первый механизм – это (само)ирония, некогда раскритикованная Бодрийяром. Второй механизм – это ностальгия, о которой было у Лиотара с Бауманом. Многие, конечно, уже это заметили, но шквала неудовольствия не наблюдается. Оно и неудивительно, ведь из того, что нечто «оглупляет человечество» не следует, что оно человечеству не нравится. С около-академической рецепцией ситуация тоже спокойная. Из того, что я видел, теоретики по привычке делают акцент на критике технологий (теперь уже интернета, социальных платформ), попытках через их особенности объяснить социальные и культурные эффекты. Во всей этой ситуации меня заинтересовало то, что критика на опережение фактически не сработала. Уже она сама начала считываться как пройденный этап, а поэтому к ней не обращаются даже там, где это было бы уместно. Возможно, телевизионный контент не только пережил свою около-академическую критику, но и в чем-то победил, навязав собственные правила игры. Теперь не только популярный контент живет новыми эпизодами, но и критика этого контента подчиняется схожему распорядку. Эпизодами для теоретиков культуры выступают явления или технологии, подхватываемые по горячим следам их появления. Кажется, что для них принципиально найти для рассмотрения что-то, что можно успеть проанализировать пока оно ещё здесь. Вероятно, в этом хотя бы отчасти проявляется стремление сделать свою критику своевременной. Тут-то в дела и вмешивается внезапная проблема Юма. Да, сегодня культурное явление ещё здесь, но ничто не гарантирует, что оно останется там же спустя год после акта теоретического осмысления актуального. Более того, если спустя год оно всё-таки окажется в каком-то другом состоянии, то актуальность любой теории об этом явлении померкнет в свете нового состояния этого самого явления.