Вчера вечером прочитала роман поэтессы и писательницы Еганы Джаббаровой «Дуа за неверного» (дуа — личная мольба мусульманина на родном языке, обращение к Аллаху). Со мной такое редко случается — когда проживаешь повествование целиком, от первой до последней буквы. И каждый раз это воспринимается как чудо, даже если ощущается как удар под дых. Это книга о сводном брате Еганы — Сереге. Родившемся от русской женщины мальчике, которого отец несколько лет скрывал от своей мусульманской семьи. Потом это книга о подростке и молодом человеке, а после — мертвом брате всех возрастов. Но также это история о России, о том, какой она была всегда и какой остается без оглядки на календарь. Как быть ее частью, будучи другим, и при этом остаться собой? Был ли этот вопрос актуален для Сереги, взявшего фамилию русской матери, придумавшего русское отчество и скрывавшего от друзей азербайджанскую часть своей семьи, сказать сложно. Но ответ на него находит Егана: «Я выписываю длинную православную молитву за упокой души Сергея и вмешиваю в нее, как в тесто или фарш для долмы, мусульманскую дуа за мертвого. Это будет моя молитва, написанная моими руками, выплаканная моими глазами, созданная моим телом, — молитва невозможная и запрещенная, но единственно верная». Действие романа происходит на Урале, в Екатеринбурге. Этот город — один из героев повествования, говорящий, как с Еганой, так и с ее читателями, голосами живых и мертвых — голосами поэтов Урала (Никулина, Тягунов, Дозморов, Грантс, Застырец, Баянгулова, Петрушкин, Чепелев, Сальников, Маниченко, Санникова, Симонова, Дрожащих). И это, без сомнения, одна из ветвей генеалогического древа автора, параллельная сюжетная линия в этой «семейной истории». Вопрос об уместности личного на фоне глобальных катастроф Джаббарова решает для себя точно так же, как его решаю я. В 2022 году я решила, что не хочу участвовать в коммерческих проектах, редуцирующих тебя в лучшем случае до интонации. Мое письмо изменилось, оно стало принципиально более личным. Каждый текст я стараюсь писать так, чтобы его нельзя было отделить от моей биографии. Вопрос трансформации письма был вопросом политическим, и таким же — политическим, является мой ответ на него. А Джаббарова пишет: «Иногда я думаю, зачем писать о себе или близких, когда можно писать о чем-то глобальном и большом, но потом понимаю, что история отдельно взятого мальчика Сережи или история моей семьи — родинки на теле государства. Родимые пятна истории, угнетения и умирания не одного, а многих. Об этом легко забыть в большом городе, где нужно выживать, об этом легко никогда не помнить». Пока читала текст, поняла, что три последних русских романа на тему памяти, которые я прочла (и, кстати, в той же серии «НЛО»), были об умерших людях: тете Васякиной, друге Гаричева и брате Джаббаровой. Почему так? Может дело в том, что автофикшн — опасная территория, ты пишешь не только о своей жизни, но и о жизни другого, и кажется, что его смерть дает тебе большую свободу, как бы ужасно это ни звучало. А может просто нужна дистанция, может чтобы написать историю, она уже должна быть закончена? Я не знаю. Но мне бы хотелось написать о живом, вечно сонном, самом близком человеке. И больше всего на свете — чтобы он никогда не умирал.