Михаил Остроградский был тот еще пёс. Редкий человек в отечественной науке обладал таким количеством годных историй о своей легендарной эпичности, каждая из которых умножалась на его компетентность, политическое влияние и обилие учеников по всей империи. Симбиоз этих факторов сделал такие байки неотделимыми от образа великого русского механика и тем более невозможными для проверки их подлинности. Первая история связана с началом жизненного пути данного тролля и серединой пути железной дороги из Москвы в Питер. Рельеф сделал проблемной прокладку укорочённого маршрута и императору на стол лег доклад (закончил), что дорогу там ну никак не провести, пушто вычисления приводят к особым эллиптическим интегралам, которые невозможные и не берутся. Николай I был человеком военным и в культурно-научных делах не особо гибким, но по традиции силовиков-самодержцев уже тогда начал впадать в маразм. И потому слышать не хотел о невозможности осуществления своих хотелок. Интегралы-шминтегралы, невозможность-шмевозможность, ничо не знаю, партия сказала проложить путь — значит проложить! И никаких! Потому в рапорте так и написал — «повелеваю интегрировать!». Начальство данной дороги слегка окосело от типичных для госдеятеля приказов и побежало к своему лучшему студенту Остроградскому за советом. Тот тоже окосел, но невозможный эллиптический интеграл по приказу императора взял за пару недель. Вторая история говорит уже о более зрелых, но не менее французских временах, когда уже не студент, а профессор Остроградский решил, что явно остановился в развитии, и наслышавшись о лучших парижских матановских академиях, взял сложнейшие задачи и поехал с ними в постнаполеонию. Лучшие в мире парижские академики, посмотрев список нерешенных проблем, предложенных отечественным математиком, почесали голову и находчиво посоветовали ему вернуться домой и обратиться к самому уважаемому и компетентному в этом вопросе мировому специалисту — Михаилу Остроградскому. Третья история представляет из себя череду безжалостных панчей, что выдал наш уже очень влиятельный ученый в своей мини-рецензии на геометрические попытки своего перспективного и не в меру оригинального коллеги. А подчеркнуто отстраненный и вежливый язык, сдобренный сожалением о бредовости и неодобрением всей его как бы псевдонаучной работы, напротив превращал этот отзыв в уничтожающий любую репутацию смертный приговор в глазах имперского научного сообщества. Ученики Остроградского открыто или анонимно подхватили риторику своего фронтмена, и все бы хорошо, мало ли там мужики логарифмическими линейками меряются, если бы объект всеобщей критики не носил фамилию Лобачевский. Время показало, что его измышления являлись не выпендрежной насмешкой над принятыми в обществе аксиомами (хех), а новым словом в геометрии, которое опередило даже не развитие науки, а её консервативные умы. И до самой смерти Лобачевский ничего, кроме травли, от своего государства не получил. Отсюда мораль